ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ В РИМЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ В РИМЕ

Один умер в юности, другой в старости, третий — в младенчестве, едва успев увидеть жизнь; но все они были одинаково смертны… Один угас за ужином, у другого сон перешел в смерть, третьего убило совокупленье. Сравни с ними пронзенных копьем, погибших от укуса змеи, раздавленных обвалившейся кровлей или тех, у кого долгое окостенение жил отнимало член за членом…Смерть у всех была смертью. Нашли они ее по-разному, а кончили все одним. Смерть не бывает большей или меньшей: для всех она — конец жизни.

Сенека. Нравственные письма к Луцилию, LXVI, 42—43

Философская мысль греков проникает в Рим только во II в. до н. э., чтобы в следующем столетии заметно обогатить римскую литературу, вдохновляя собой и философскую поэму Лукреция Кара, и трактаты Цицерона. Авторы, писавшие по-латыни, теперь также стали уделять все больше внимания проблемам жизни и смерти. До этого, да во многом и позже отношение к смерти и связанные с этим обычаи определялись местными — латинскими, этрусскими, затем и греческими — традициями и верованиями.

Похоронная процессия

Первоначально, по всей видимости, в Италии, как и в других средиземноморских странах, господствующей формой погребального обряда было захоронение трупов в землю. Но уже в одном из древнейших римских памятников — в «Законах XII таблиц» (середина V в. до н. э.) — упоминается и обычай закапывать тела умерших, и другой обычай — трупосожжение. В дальнейшем практиковались обе формы погребального обряда, но предпочтение римляне отдавали все же сожжению умершего на костре. Ссылаясь на пример греков, Цицерон утверждает, что и в Италии мертвых поначалу хоронили в земле, по-матерински облекавшей их своим покрывалом. «Мне лично кажется, — пишет он, — что самым древним видом погребения был тот, каким у Ксенофонта пользуется Кир: тело возвращают земле, помещают и кладут его, как бы обволакивая покровом матери. По такому же обряду, в могиле, расположенной вблизи алтаря Родника был погребен наш царь Нума, а род Корнелиев, как известно, вплоть до наших дней прибегает к такому виду захоронения». После того как Сулла приказал разорить могилу своего противника Мария, он, боясь, как бы и с его останками этого не случилось, велел сжечь свое тело (О законах, II, 56–57).

Когда те, кто окружал умирающего, понимали, что конец уже недалек, кто-либо из близких родственников приникал губами ко рту умирающего, как бы принимая в себя его последнее дыхание. Остальные же из присутствовавших начинали громко оплакивать усопшего и причитать над ним, выкликая его имя, дабы, как считалось, удержать отлетавшую душу. Тело укладывали на пол, чтобы умерший соприкоснулся с землей, а Затем гасили огонь в домашнем очаге.

Римская жизнь всегда была, как известно, пронизана духом права, законности: все стороны жизни регулировались нормами права. Когда умирал римлянин, его семья обязана была немедленно оповестить о его смерти соответствующих должностных лиц, располагавшихся при храме Либитины — богини смерти и погребения (со временем ее стали отождествлять с Прозерпиной, женой Плутона, владычицей подземного царства). Заявляя в похоронное ведомство о своей утрате, родственники покойного выплачивали при этом некоторую сумму денег в качестве «подати Либитине». Особый чиновник — либитинарий вносил имя скончавшегося в список умерших граждан и принимал заказ на организацию похорон. Услугами либитинария пользовались только люди состоятельные, способные за них заплатить, а стоили они дорого. Либитинарий присылал в дом покойного полликторов, занимавшихся всем, что полагалось по обряду: они обмывали тело, умащали его благовониями, одевали, украшали голову усопшего венком из цветов. У либитинария можно было нанять также плакальщиц, флейтистов и людей, которые бы несли гроб до места его последнего упокоения — к могиле, вырытой в земле, или к погребальному костру.

Обмытое, одетое в тогу, соответствовавшую социальному статусу покойного, тело укладывали затем на катафалк. При этом не забывали и положить умершему в рот монету, чтобы было чем заплатить Харону. Обычай этот сохранялся в Риме и тогда, когда большая часть общества уже скептически воспринимала старые предания о подземном царстве Плутона-Аида, о реке Стикс, о перевозчике душ Хароне. В Риме II в. н. э. традиционные верования вызывали чаще всего иронические усмешки, и не только у сатирика Ювенала:

Что преисподняя есть, существуют какие-то маны,

Шест Харона и черные жабы в пучине стигийской,

Что перевозит там челн столько тысяч людей через реку, —

В это поверят лишь дети, еще не платившие в банях.

Ювенал. Сатиры, III, 149–152

Ложе с телом усопшего или катафалк ставили в атрии дома, изножьем к входной двери. Рядом зажигали масляные лампы или стояли рабы с горящими факелами. Поодаль — родственники, вольноотпущенники, друзья и знакомые. Перед домом помещали ветви деревьев, посвященных подземным богам, — кипариса или сосны, и это служило знаком для прохожих, что они идут мимо дома, где кто-то недавно скончался. Те же, кто хотел войти и прикоснуться к покойному, попрощаться с ним, должны были, как и в Греции, совершить ритуальное очищение.

Доступ к телу продолжался несколько дней, от трех до семи. Погребение могло быть скромным и тихим, самым обычным, но когда хоронили лицо известное или кого-нибудь из богатой семьи, устраивали торжественное «объявленное погребение», на которое глашатай созывал людей, оповещая жителей города о дне погребения. Формула объявления была примерно такой: «Умер римский гражданин такой-то. Тем, кому это угодно, пора уже идти на похороны. Такого-то выносят из дома».

Но помимо «обычного» и «объявленного» был еще третий вид погребения: когда хоронили бедняка. Людей, не имевших денег, отправляли в последний путь без каких-либо церемоний, ночью, сразу же после кончины. Впрочем, до III в. до н. э. выносить тело до восхода солнца, как это делалось и в Греции, были обязаны все римляне без исключения. Если у семьи усопшего не было средств на оплату места для погребения, труп просто бросали в общую яму или сжигали на общем костре вместе с другими. Иллюстрацией к этому может служить одна из эпиграмм Марциала, где описываются злоключения некоего чужеземца из Галлии, оказавшегося в Риме в беспомощном положении:

Некий лингонец, пройдя на дорогу Фламиния с Текты,

Позднею ночью, когда шел на квартиру свою,

Палец большой подвернул на ноге и вывихнул пятку,

И во весь рост на земле он, растянувшись, лежал.

Что было делать ему? Каким образом двинуться галлу?

С рослым хозяином был только мальчишка-слуга,

Да и тщедушный такой, что с трудом тащил и фонарик!

Только нечаянный тут случай бедняге помог:

Нищего тело несли вчетвером клейменые мимо

(Тысячу трупов таких к жалкой могиле несут).

С просьбой униженной к ним обращается немощный спутник

Труп бездыханный скорей, где им угодно, свалить.

Ношу сменяют рабы и, в носилки тесные тяжкий

Груз запихавши, несут, кверху высоко подняв…

Марциал. Эпиграммы, VIII, 75

Похоронная процессия превращалась иногда благодаря своей торжественности, пышному характеру в яркое, красочное зрелище для зевак. Несмотря на законы, ограничивавшие расходы граждан на совершение погребальных обрядов, многие тратили на похороны огромные суммы денег: одни — из любви к покойному, другие — из тщеславия.

Не случайно, как мы помним, первые римские законы против роскоши касались именно культа умерших и погребальных обрядов. Это могло быть связано с древними, описанными еще Гомером традициями торжественных похорон, сопровождаемых состязаниями, играми, с выдачей ценных наград победителям. Первые ограничения можно найти уже в «Законах XII таблиц» — речь шла о сокращении издержек на погребение, об уменьшении числа траурных нарядов женщин, числа приглашенных флейтистов (их должно было быть отныне не более десяти) и нанятых плакальщиц. Указывая, что на похоронах не должно быть больше трех траурных головных платков, законодатель, вероятно, имел в виду, что такой дорогостоящий траурный наряд могут носить во время погребения только три женщины. Ограничивалось также число венков и кадильниц; при умащении тела не разрешалось расходовать слишком много благовоний, рабы же вообще были лишены права на эту посмертную услугу; запрещалось отныне гасить погребальный костер вином, на что также уходило много денег; обычай пускать по кругу чашу вина, поминая усопшего, был отменен. Наконец, строго воспрещалось хоронить тело с украшениями из золота, например с золотыми кольцами; впрочем, как отмечает Цицерон (О законах, И, 60), закон делал исключение для покойников с золотыми зубами, предписывая, конечно, вырывать их при погребении, но не считая несоблюдение этого предписания большим проступком. Добавим еще, что «Законы XII таблиц» положили конец обычаю устраивать фактически повторные торжества при захоронении урны с прахом сожженного на костре: обычно эта церемония также протекала очень пышно и требовала новых немалых издержек.

Однако, как это часто бывает, подобные меры оказались малоэффективны и не достигли цели. Погребальные обряды по-прежнему поглощали огромные средства, особенно в эпоху империи, когда и в этой сфере повседневной жизни расточительство, тщеславие, тяга к роскоши необычайно возросли. Вспомним рассказ Плиния Младшего о том, как его друг Миниций Фундан, трагически потеряв дочь в разгар свадебных приготовлений, вынужден был «истратить на ладан, мази и благовония все деньги, которые назначил выдать на одежды, жемчуга и драгоценности» (Письма Плиния Младшего, V, 16, 7).

Похоронную процессию открывали музыканты — флейтисты, а также рабы с горящими факелами в руках. За ними шли нанятые плакальщицы, певцы, оглашавшие улицы причитаниями и погребальными песнями — «нениями». Если умерший занимал какую- либо должность в государстве, то за его гробом можно было видеть также ликторов в черных одеждах со своими всегдашними пучками розог, но только склоненными к земле в знак траура.

Отличительным признаком римских похоронных шествий было участие в них театральных актеров и мимов: актеры декламировали стихи из трагедий, относившиеся так или иначе к жизни и личности покойного, мим же в маске, напоминавшей лицо умершего, одетый в одежду, похожую на ту, в которой ходил покойный, изображал различные сценки из его жизни, причем не ограничивался восхвалениями, а касался и известных всем недостатков, слабостей того, кто отошел в мир иной. По словам Светония, на похоронах императора Веспасиана, славившегося своей скупостью, Фавор, главный мим, в маске покойного «во всеуслышанье спросил чиновников, во сколько обошлось погребальное шествие. И услышав, что в десять миллионов, воскликнул: „Дайте мне десять тысяч и бросайте меня хоть в Тибр!“ (Светоний. Божественный Веспасиан, 19).

Далее следовали клиенты или специально нанятые люди в масках, изображавших предков усопшего, и в подобавшей им одежде: если кто-либо представлял гражданина, ставшего некогда консулом, то его облачали в консульскую тогу с пурпурной каймой, а если нужно было показать самого императора, надевали тогу, вышитую золотом, и т. д. Перед людьми, изображавшими государственных мужей — предков умершего, несли знаки власти, ликторские розги и секиры, все, что соответствовало занимаемому ими некогда положению. Далее несли военную добычу, захваченную когда-то самим покойным, инсигнии его власти, если он исполнял при жизни какую-либо высокую должность, затем дорогие ему предметы, к которым он был особенно привязан. А уже вслед за этим вольноотпущенники или специально нанятые носильщики тащили носилки с телом, сопровождаемые родственниками, друзьями, знакомыми и вольноотпущенниками умершего. Далее шли должностные лица, сенаторы, если покойный был высокопоставленной особой. Замыкал шествие простой народ, валом валивший поглазеть на процессию. Символом траура был черный или темно- серый цвет одежд. Позднее, в эпоху империи, женщины, которые в знак скорби распускали волосы, шли за гробом, облаченные в белое, и без золотых украшений (Плутарх. Римские вопросы, 26).

Если умерший занимал высокую должность в государстве, а также когда хоронили женщину»— жену видного государственного деятеля, путь траурной процессии пролегал через римский форум. Там все останавливались, люди, исполнявшие роли предков умершего, усаживались в выложенные слоновой костью курульные кресла высших должностных лиц, а сын или кто-нибудь из близких родственников покойного произносил над гробом похвальную речь. Иногда, когда похороны выдающегося политика проходили в обстановке ожесточенной борьбы «партий» и группировок, ораторское искусство выступающего с надгробной речью помогало превратить ее в орудие политической пропаганды. Примером этого является погребение Цезаря, когда сторонникам убитого диктатора удалось накалить страсти, вызвать всеобщее негодование против убийц и даже спровоцировать кровавые беспорядки на улицах города (Светоний. Божественный Юлий, 84–85).

Колумбарий вольноотпущенников семьи Августа в Риме

Исторические труды Тацита изобилуют описаниями погребальных торжеств и позволяют представить, какое значение придавали римляне внешнему блеску и пышности похоронных обрядов, особенно когда речь шла о лицах известных, богатых, имевших многочисленную и влиятельную родню. В 19 г. н. э. в Антиохии скончался полководец Германик, брат Тиберия. Тело его было кремировано, а прах перевезен в Италию, в Брундизий, Оттуда похоронный кортеж двинулся в Рим, и повсюду на его пути людей, сопровождавших прах Германика, встречали местные жители в траурных одеяниях, со всяческими знаками искренней скорби населения. Люди сжигали ценные ткани, курили благовониями, приносили поминальные жертвы и т. п. Германику были оказаны воинские почести: за лишенными украшений значками и опущенными вниз ликторскими пучками розог несли прах трибуны и центурионы. Однако ни Тиберий, ни его жена не участвовали в погребении, что вызвало большое недовольство у римлян, не без оснований подозревавших, что принцепс радуется смерти племянника. Похороны прошли тихо и намного скромнее, чем подобало, но людей собралось великое множество. «В день, когда останки Германика переносили в гробницу Августа, — замечает историк, — то царило мертвенное безмолвие, то его нарушали рыдания: улицы города были забиты народом, на Марсовом поле пылали факелы…Воины в боевом вооружении, магистраты без знаков отличия…» При этом «были и такие, кто находил, что общенародные похороны на счет государства могли бы быть более пышными, и сравнивал их с великолепием погребальных почестей, оказанных Августом отцу Германика Друзу. Ведь в разгар зимы он проехал вплоть до Тицина и, не отходя от тела покойного, вместе с ним вступил в Рим; катафалк окружали изображения Клавдиев и Юлиев; умершего почтили оплакиванием на форуме, хвалебной речью с ростральных трибун; было исполнено все завещанное от предков и добавленное позднейшими поколениями. А Германику не воздали даже тех почестей, которые полагаются всякому знатному. Правда, из-за дальности расстояния его тело было кое-как сожжено на чужбине; но если случайные обстоятельства не позволили своевременно окружить его должным почетом, то тем более подобало выполнить это впоследствии. Да и брат его выехал только на день пути, а дядя — до городских ворот. Где же обычаи древности, где выставляемая у погребального ложа посмертная маска, где стихи, сложенные для прославления его памяти…?» {Тацит. Анналы, III, 1–5).

Нетрудно заметить, какое значение придавали римляне тому, чтобы в погребальной процессии несли изображения — маски славных предков умершего. На особенно пышных похоронах обычай допускал изображать и представителей других знатных римских родов. Так, когда в Риме хоронили Юнию, престарелую вдову Гая Кассия и сестру Марка Юния Брута, убийц Цезаря, память ее почтили и похвальным словом, и иными торжественными обрядами. «Во главе погребальной процессии несли изображения двадцати знатнейших родов — Манлиев, Квинктиев и многих других, носивших не менее славные имена». Масок ближайших родственников покойной, ревностных республиканцев Кассия и Брута, конечно же, не было видно, но именно поэтому они ярче всего напоминали о себе (Там же, III, 76).

Уже «Законы XII таблиц» запрещали сжигать или закапывать в землю умерших в каком-либо месте, расположенном в черте города. Хоронить стали на Эсквилинском холме, воспетом Горацием, однако город рос быстро и вскоре этот холм оказался в пределах собственно городской территории. Если тело должно было подвергнуться кремации, то раскладывали большой костер, водружали на него носилки с мертвым телом, а рядом клали, как и в Греции, предметы, дорогие для усопшего: оружие, одежду, другие личные вещи. После жертвоприношения подземным богам кто-либо из ближайших родственников умершего зажигал огонь, отвернувшись от него лицом, как того требовал обычай. Затем вновь раздавались причитания, плач, траурные песни. Костер гасили водой или вином, пока это не было запрещено законом. Затем кости и пепел собирали, заворачивали в платок, смоченный в молоке, вине, благовонном елее, и вместе с душистыми травами и медом закладывали в урну, причем, как мы помним, закон запрещал устраивать по этому поводу повторные погребальные торжества. На урне высекали надпись — своего рода краткий некролог.

Как и греки, римляне признавали также различные формы символического погребения: если по каким-либо причинам похоронить тело умершего оказывалось невозможным, то его сжигали, но перед кремацией отсекали мертвому палец, который и закапывали в землю. Если же не было возможности установить урну с прахом в гроб и опустить в могилу, то на урну бросали символическую горсть земли. Говоря о традиционных воззрениях и обычаях своих сограждан, Цицерон утверждает, что само по себе; сожжение тела еще не является погребением. Умерший считался погребенным только тогда, когда его останки забрасывали землей, (хотя бы в виде символической горсти, брошенной на урну с прахом). «Ибо, пока кости не засыпаны землей, место, где было сожжено тело, еще не находится под религиозным запретом, не является неприкосновенным; когда же останки засыпаны комьями земли, тело считается преданным земле, место называется гробницей, и только тогда на него распространяются многие религиозные права. Поэтому семью того, кто был убит на корабле и затем брошен в море, юрист Публий Муций признал „чистой“, так как кости такого человека не лежат на земле, но обязал наследника принести в жертву свинью: он должен соблюдать трехдневный траур и во искупление заколоть свинью-самку. Если же человек погиб в море, находясь в плавании, то обязанности те же, однако без искупительной жертвы и дней траура» (Цицерон. О законах, II, 57).

Поэтому-то у Горация душа человека, потерпевшего кораблекрушение, взывает к мореплавателю, готовящемуся отплыть:

Пусть ты спешишь, — недолга надо мною задержка: три горсти

Брось на могилу мою, — и в дорогу!

Гораций. Оды, I, 28, 35–36

Опускали ли в землю гроб с телом или урну с прахом, те, кто участвовал в погребении, расходились, обращаясь к умершему с одним и тем же последним прощальным приветствием: «Прощай, чистая душа; да покоятся мягко твои кости; да будет легка земля над твоими останками; да будет земля тебе пухом». Похороны завершались поминальной трапезой, а люди богатые, сверх того, раздавали мясо или денежные пожертвования беднякам.

В старину римляне имели обычай чтить память умершего, устраивая публичные зрелища, прежде всего бои гладиаторов, театральные представления. Известно, что в 174 г. до н. э. Тит Фламинин организовал в память о скончавшемся отце театральные представления, которые длились целых четыре дня (см.: Ливий. От основания города, XLI, 28, 11). Точно так же, чтобы почтить память полководца Луция Эмилия Павла, во время погребальных торжеств в театре были показаны две комедии Теренция. Организацией поминальных зрелищ занимались городские эдилы, но оплачивал все это гражданин — близкий родственник покойного.

Разумеется, никакие пышные похороны римских граждан не могли сравниться с торжественным погребением императора, особенно когда сенат издавал постановление, причислявшее умершего властителя к сонму богов. Отныне покойному надлежало воздавать божеские почести: это было связано с распространявшимся с Востока культом владык, свято чтимых и при жизни, и после смерти. Первым из обожествленных правителей стал Гай Юлий Цезарь: об этом распорядился его наследник Октавиан Август, добившийся присвоения ему посмертного титула «божественный», a также посвятивший ему храм и назначивший жрецов его культа. В дальнейшем обожествление умерших императоров стало в Риме устойчивой традицией — многие из них после смерти стали зваться «божественными».

Удостоился этой чести и император Септимий Север. Похороны его, состоявшиеся в 211 г. н. э. и описанные историком Геродианом, дают представление о том, как вообще проходили подобные торжества. В городе был объявлен траур. Совершались все полагавшиеся в этом случае религиозные обряды. Из воска была изготовлена со всей тщательностью фигура умершего — его точное подобие, и это изображение помещено на огромное ложе из слоновой кости, поставленное у входа в императорский дворец на разостланные златотканые ковры. Выставленной на всеобщее обозрение восковой фигуре императора были оказаны все подобавшие ему посмертные почести. Почти целыми днями с левой стороны от пышного ложа сидели сенаторы, облаченные в черное. Справа сидели женщины, мужья или отцы которых пользовались в Риме особым авторитетом и уважением. Ни на одной из них, пишет историк, нельзя было увидеть ни золотых украшений, ни ожерелий, а одеты они были в скромные одежды из белых тканей — в таких одеяниях знатные матроны появлялись в дни траура. Все это длилось семь дней. Первоначально восковая фигура изображала еще не умершего, а лишь умирающего императора.

Время от времени к ложу подходили врачи, «осматривали» больного, каждый раз объявляя во всеуслышание, что состояние его ухудшается. Наконец, было объявлено, что император скончался.

Знатнейшие и известнейшие молодые люди всаднического и сенаторского сословий приблизились к погребальному ложу, подняли его и понесли по Священной улице (виа Сакра) на старый римский форум. По обе стороны от ложа были воздвигнуты подмостки: с одной стороны разместился хор юношей, а напротив него — хор девушек из самых знатных семей в государстве. И те, и другие пели скорбные гимны и пеаны в честь умершего властителя. Затем ложе вновь поднимали и несли на Марсово поле, где уже был выстроен из мощных деревянных балок квадратный сруб, изнутри заполненный хворостом, а снаружи украшенный златоткаными коврами, фигурками из слоновой кости, цветными росписями. Над этой постройкой возвышалась другая, подобная ей, но меньшего размера и с открытыми дверцами. Еще выше располагались третий и четвертый срубы, и каждый был меньше предыдущего, так что вся конструкция напоминала по форме фонарную башню — маяк. Во втором ярусе этого сооружения помещали погребальное ложе, усыпанное благовониями, травами, фруктами, присланными со всех концов империи в знак почтения к усопшему властителю, поэтому вся башня была заполнена ими доверху. После чего всадники на конях в полном вооружении торжественно объезжали вокруг нее. Затем в таком же порядке объезжали погребальное сооружение повозки со стоявшими на них ездоками в пурпурных одеяниях и в масках, изображавших тех, кто снискал великую славу у римлян как полководец или император.

Далее наследник покойного, тот, кто принял власть после него, брал пылающий факел и подносил его к деревянной постройке; тем временем другие люди поджигали ее со всех сторон. Поставленные друг на друга, заполненные хворостом и сухими травами, срубы вспыхивали, и столб огня взвивался на огромную высоту. Считалось, что с огнем и дымом поднимается к небу душа усопшего императора, и он становится божеством среди других богов (Геродиан. История Римской империи, IV, 2).

После погребения период траура длился недолго — всего девять дней — и завершался поминальными жертвоприношениями вином, оливковым маслом и кровью жертвенных животных. Но память об умерших сохранялась, конечно же, надолго. Утешая своего друга Марулла, потерявшего маленького сына, Сенека в письме, которое он переслал Луцилию, обращается к убитому горем отцу с такими словами: «То и дело говори о нем, торжественно чти, насколько можешь, его память, — ведь воспоминанья станут приходить к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. (…) Если ты наслаждался его речами, его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их… Бесчеловечно забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить слезы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих птенцов птицы: их любовь неистова, порой до безумия, до бешенства, но утрата гасит ее. Такое не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь — короткой» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, XCIX, 23–24).

Память об умерших римляне чтили принося поминальные жертвы, возлагая цветы на могилы своих близких в годовщины их смерти или в день поминовения мертвых — в Паренталии (поминальные празднества, справлявшиеся в феврале). Соблюдение традиционных обрядов, услуги либитинария со всей его свитой помощников, пышные похороны, устройство зрелищ и поминального пира — все это было для людей состоятельных. С бедняком судьба и после его смерти обходилась круто: погребение ночью, без гроба и жертвоприношений, в общей яме.

Были, однако, и попытки создать такой общественный институт, который мог бы оказывать помощь людям, находившимся в затруднительном материальном положении и не имевшем средств для оплаты расходов на погребение. Создание подобных благотворительных обществ, объединений, братств — «коллегий» — было невозможно без разрешения властей, часто опасавшихся происков заговорщиков и весьма неохотно допускавших существование подобных самодеятельных союзов. Документ из Ланувия в Латии, датируемый 136 годом до н. э., свидетельствует, что в тот период трудностей с организацией таких «коллегий» было меньше. Поддержкой властей пользовались тогда так называемые коллегии бедных, целью которых было прежде всего покрытие расходов на похороны того или иного участника объединения или членов его семьи или же просто оказание денежной помощи семье покойного. Некоторые братства подобного типа располагали иногда значительными суммами, поскольку взносы делали и люди зажиточные, обязывая тем самым членов объединения устраивать поминальные торжества в честь жертвователя, когда тот отходил в мир иной. Это позволяло большому числу бедняков подкормиться на поминальных трапезах, на смену которым впоследствии пришли раздачи неимущим продовольствия и денежных пособий, что до некоторой степени облегчало положение римской бедноты.

Подобным же общественным институтом стали в эпоху империи и «коллегии ветеранов» — старых, заслуженных легионеров. Эти объединения также устраивали своим членам подобающие похороны. Помимо этого в каждом легионе римской армии существовали своего рода сберегательные кассы, куда воины во время службы вносили определенные суммы денег, с тем чтобы получить их назад целиком после окончания ратных трудов. Была в армии и «похоронная коллегия»: средства ее составлялись из солдатских взносов, а ее целью было устройство и оплата всего, чего требовали погребальные обычаи, так что семье умершего не приходилось нести издержек, подчас разорительных. Упомянутые организации достигли расцвета в эпоху Северов, когда заметно возросло количество всевозможных торговых и ремесленных объединений и когда императоры всячески заботились о повышении жизненного уровня воинов, служивших зачастую единственной опорой верховной власти.

Богатый материал об отношении живых к мертвым в античной Италии, о том, как римляне чтили память ушедших, содержат эпитафии. Надгробные надписи сохранили для нас мало сведений о времени жизни, о биографии тех, кто покоится под этими могильными плитами, зато изобилуют размышлениями о скоротечности всего сущего, сетованиями на краткость человеческого века, горькими сожалениями о преждевременно ушедших из жизни молодых женщинах или юношах. Иногда эпитафии раскрывают также причины и обстоятельства смерти.

Об устройстве могил, о гробницах, надгробиях люди заботились с древнейших времен и зачастую еще при жизни готовили себе место последнего упокоения или же в завещаниях оговаривали, какую усыпальницу, какой памятник на своей могиле они хотели бы иметь. Гробницы достигали подчас огромных размеров, были окружены оградой и большими цветниками: уже тогда тщеславные нувориши соревновались между собой и в этой печальной сфере повседневности. Какой видел свою гробницу добродушный, но заносчивый богач Тримальхион, рассказывает сатирик Петроний: обращаясь к присутствовавшему на его пиру владельцу каменотесной мастерской, где изготовлялись самые лучшие в городе надгробия, разбогатевший выскочка спрашивает ею, как идут работы над памятником, который Тримальхион уже заказал себе заранее. Неправильно, говорит он, заботиться о доме, где обитаешь кратковременно — при жизни, и при этом пренебрегать обустройством вечного жилища. Поэтому он просит ваятеля украсить гробницу рельефами с изображением гладиаторских боев, фруктов, венков.

Надгробный рельеф циркового служителя

Он просит также отметить, что права собственности на его надгробный памятник не перейдут к наследникам, и обещает составить завещание таким образом, чтобы его, Тримальхиона, не притесняли и после его смерти. А чтобы люди не вздумали справлять нужду на его великолепную гробницу, ее будет постоянно охранять один из вольноотпущенников. И пусть люди помнят, кем был покойный: богач просит каменотеса изобразить на памятнике корабли, плывущие под парусами, ведь Тримальхион нажил состояние как раз на морской торговле; просит он изобразить и его самого в белой тоге с пурпурной каймой и золотыми кольцами, рассыпающего деньги из большого мешка, — в память о его благотворительности. И, как полагалось, — разбитую урну и плачущего над нею раба. Посередине Тримальхион хотел бы устроить солнечные часы: тогда всякий, кто пожелает узнать, который час, вынужден будет волей-неволей прочесть и имя умершего. Надпись должна гласить: «Здесь лежит Гай Помпей Тримальхион Меценатиан… Мог иметь доступ во все декурии, но не хотел. Был храбрым и верным. Оставил тридцать миллионов сестерциев. Никогда не слушал философов» и т. п. (Петроний. Сатирикон, 71).

Надгробная плита супружеской четы из Афин

Все эти причудливые затеи нувориша были явным отступлением от римских традиций скромного поминовения усопших. Память о человеке, отошедшем в вечность, должна была быть долгой, но в пышных, обильных поминальных жертвах душам умерших — манам — не было нужды:

Честь и могилам дана. Ублажайте отчие души

И небольшие дары ставьте на пепел костров!

Маны немногого ждут: они ценят почтение выше

Пышных даров. Божества Стикса отнюдь не жадны.

Рады они черепкам, увитым скромным веночком,

Горсточке малой зерна, соли крупинке одной,

Хлеба кусочку в вине, лепесткам цветущих фиалок:

Все это брось в черепке посередине дорог.

Овидий. Фасты, II, 533–540

Эпитафии также были обычно скромными и немногословными, но полными живого чувства. Такая надпись украшала, например, гробницу молодого мужчины: «Прохожий, здесь лежит восемнадцатилетний Гелиодор. Еще прежде него отправился в царство мертвых его брат Менодор, который собирался жениться, но вместо желанного брачного ложа обрел гроб, вместо молодой жены — могильную плиту, вместо свадьбы — отчаяние и горе родных. Прохожий, плачь о несчастной матери, которая собственными руками закрыла глаза обоим своим сыновьям, не успевшим жениться». Многие другие эпитафии полны сетований на жестокую неизбежность, подстерегающую всех смертных: людям не уйти от своей судьбы, всех ожидает один и тот же конец. В некоторых надгробных надписях неизвестные авторы предостерегают прохожих от какого-либо осквернения могил: тот, кто нарушит покой Умерших, сам после смерти не найдет себе покоя в царстве Плутона, а земля ему будет тяжела, как камень.

Среди скромных, самодельных, часто неумелых эпитафий можно было встретить и те, что принадлежали перу знаменитых поэтов. Известна, к примеру, надгробная надпись, сочиненная Марциалом для маленькой Эротии, которую он вверяет заботам своих умерших родителей:

Мать Флакцилла и ты, родитель Фротон, поручаю

Девочку эту я вам — радость, утеху мою,

Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крошка,

Ни зловещего пса Кербера с пастью тройной.

Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,

Если бы столько же дней было дано ей дожить.

Пусть же резвится она на руках покровителей старых

И по-младенчески вам имя лепечет мое.

Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой

Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя.

Марциал. Эпиграммы, V, 34