«ЦИВИЛИЗОВАННАЯ» ССЫЛКА

«ЦИВИЛИЗОВАННАЯ» ССЫЛКА

4 марта 1897 года поздним вечером поезд прибывает в Красноярск. Крутовский приглашает Ульянова к себе. Но дабы не утруждать и не ставить в неловкое положение человека, занимавшего в городе вполне официальный пост, Владимир Ильич селится у вдовы чиновника Клавдии Гавриловны Поповой, сдававшей жилье политическим, и в ее деревянном двухэтажном доме получает маленькую, но вполне приличную комнату с полным пансионом за 60 копеек в день. На следующий день он спешит в Енисейское губернское правление и узнает, что никаких распоряжений относительно него не поступало. Складывалось впечатление, что прошение матери оставлено без последствий и ему придется все-таки, согласно проходному свидетельству, тащиться за тысячу верст в Иркутск.

Но — надо же такому случиться — в губернском правлении Ульянов узнает и о том, что сам губернатор, генерал от инфантерии Александр Дмитриевич Горемыкин «сей минут», со 2 марта, находится лично в Красноярске. И по совету Крутовского Владимир Ильич тут же пишет прошение: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне остаться в городе Красноярске впредь до распоряжения о назначении мне места жительства… Я ходатайствую о назначении мне места жительства, ввиду слабости моего здоровья, в пределах Енисейской губернии и, если возможно, в Красноярском или Минусинском округе»¹.

6 марта походная канцелярия губернатора принимает прошение. На нем ставится соответствующий штамп, но резолюции нет. А 7 марта Александр Дмитриевич Горемыкин убывает в Иркутск…

Трудно сказать, знали или не знали родные Владимира Ильича, но никто из них не упоминает о том, что в самой канцелярии губернатора у него, видимо, был «покровитель». Александр Александрович Корнилов, ставший позднее известным историком, с апреля 1894 года служил чиновником особых поручений при Горемыкине и занимался крестьянскими и переселенческими делами. По прежним временам его хорошо знала Лидия Книпович из группы питерских народовольцев, тесно сотрудничавших с «Союзом борьбы». Вместе с женой Корнилова — Натальей Антиповной Федотовой она училась на Бестужевских курсах. И уже 14 февраля (в день выхода «стариков» из предварилки) она направила Александру Александровичу письмо, в котором сообщала о высылке в Восточную Сибирь Ульянова, Кржижановского, Старкова и просила помочь им устроиться в более «цивилизованном» месте. Давала она и «зацепку»: слабое здоровье ссыльных. Об Ульянове, в частности, в письме говорилось: «Это человек очень образованный и крайне симпатичный, но с очень слабыми легкими. Нельзя ли будет устроить их всех в одном месте, т. к. с Кржижановским едет мать и в таком случае мать Ульянова была бы совсем спокойна и за своего сына, который был бы под призором матери Кржижановского»².

В эти же дни Крутовский устраивает медицинскую комиссию. «По моей просьбе к товарищам из врачебного отдела, — пишет он, — у Владимира Ильича нашли якобы верхушечный процесс в легких и что ему по состоянию здоровья необходимо жить в более теплом климате в Енисейской губернии, а таковым считался Минусинский уезд»³.

Прочел губернатор прошение Ульянова или нет — неизвестно. Но то, что оно было принято, да еще подкреплено медсправкой, оказалось весьма существенным. Спустя два дня, 8 марта, в Красноярск приехал, и также за свой счет, «подельник» Ульянова доктор Яков Ляховский. В Питере, как пишет Владимир Ильич, они договорились о том, что «если придется путешествовать до Иркутска, то поедем уже вместе»⁴.

Вдохновленный примером Ульянова, Ляховский тоже попытался задержаться и ждать решения своей судьбы в Красноярске. Но не тут-то было. «Ему, — пишет Владимир Ильич, — не позволили ждать здесь дольше, т. е. не позволило местное начальство». Убывавшего на почтовых лошадях в Иркутск Ляховского Ульянов проводил 15 марта, а о себе написал: «Меня пока не тревожат, да и не могут, я думаю, ибо я подал прошение генерал-губернатору и теперь жду ответа. Впрочем, абсолютно невозможного нет ничего и в том, что мне придется тоже проделать такое путешествие»⁵.

Потекли долгие дни ожидания: официального уведомления от губернатора и приезда товарищей, следовавших по этапу «на казенный счет».

Ссыльных в Красноярске было превеликое множество. Преобладали народники и народовольцы. Из немногих марксистов Владимир Ильич ближе других познакомился с Петром Красиковым. Дед его — минусинский казак, был красноярским протоиереем, а самого Петра выслали из Питера на родину за знакомство в Женеве с Плехановым и социал-демократическую пропаганду среди студентов столичного университета.

Из ссыльных народовольцев он чаще других встречается с Василием Карауловым и Петром Кулаковым, заведовавшим статотделом Енисейской губернии. Они попытались сразу же втянуть Ульянова в публичные дискуссии с местным народническим «теоретическим светилой» Николаем Яцевичем, но споры эти, видимо, мало привлекали Владимира Ильича⁶.

Дабы избежать «говорильни», а заодно собрать дополнительные материалы для своей работы, начатой в тюрьме, он, заручившись рекомендацией Крутовского, ходит в знаменитую библиотеку купца-библиофила Геннадия Васильевича Юдина, находившуюся в красноярском предместье Тараканово.

«В библиотеку хожу ежедневно, и так как она находится в 2-х верстах от окраины города, то мне приходится проходить верст 5 — около часа пути, — пишет он матери 15 марта. — Прогулкой такой я очень доволен и гуляю с наслаждением, хотя частенько прогулка меня совсем усыпляет. В библиотеке оказалось гораздо меньше книг по моему предмету, чем можно было думать, судя по общей ее величине, но все-таки есть кое-что для меня полезное, и я очень рад, что могу провести здесь время не совсем зря. Посещаю и городскую библиотеку: в ней можно просматривать журналы и газеты; приходят они сюда на 11-й день, и я все еще не могу свыкнуться с такими поздними «новостями»⁷.

Через десять дней он вновь пишет матери: «Живу по-прежнему, шляюсь в библиотеку за город, шляюсь просто по окрестностям для прогулки, шляюсь к знакомым, сплю за двоих, — одним словом, все как быть следует». И в следующем письме опять о прогулках: «Окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии: я на днях совершил несколько прогулок (дни стояли тут совсем теплые, и дороги уже высохли), которыми остался очень доволен…»⁸

Так уж случилось, что томительное ожидание ответа от губернатора и приезда товарищей завершилось почти одновременно. 4 апреля Ляховский послал из Иркутска телеграмму о том, что Ульянов, Кржижановский и Старков, то есть именно те, за кого хлопотала Книпович в письме Корнилову, «назначаются в Минусинский округ». И 4 апреля почтовым поездом в Красноярск прибывают его друзья по «Союзу борьбы».

Вопреки ожиданиям поездка эта оказалась не столь уж тяжкой. Впервые — не по «Владимирке», а по новой сибирской магистрали — партия ссыльных в сопровождении жандармского полковника, минуя все промежуточные этапы, проделала этот путь за столь короткий срок. «Путешествие в отдельном вагоне, длившееся 10 дней, — писал Мартов, — было довольно комфортабельно»⁹.

Когда поезд остановился, Владимир Ильич и сестра Глеба Кржижановского Антонина бросились к вагону и через открытые окна стали обмениваться с прибывшими «рукопожатиями и торопливыми вопросами». Полковник, выскочивший из вагона для торжественного рапорта местным властям, был взбешен. «Шашки наголо!» — скомандовал он, и конвойные стали силой оттаскивать цеплявшихся за окна арестантов. А «станционные жандармы, — рассказывает Мартов, — догадались схватить Ульянова и его спутницу буквально за шивороты и на наших глазах потащить их в какую-то комнату…

Эта сцена произвела ошеломляющее впечатление на маленькую нашу спутницу, четырехлетнюю Валю Юхоцкую… Когда нас начали выводить из вагона… и к нам, окруженным конвоем с шашками наголо, подошла кучка чиновников и высших офицеров, девочка, смотря прямо в глаза нашему толстому полковнику, сказала громким и необычайно злым голоском: «А мы тебя повесим!..»

Весь лоск соскочил с этого весьма корректного и надушенного экс-гвардейца… «А мы вас также», — прорычал он и внезапно растерялся. Нам стало весело, и мы дружно расхохотались»¹⁰.

Судьба прибывших определилась довольно скоро. По указанию генерал-губернатора их должны были водворить на места ссылки с началом навигации на Енисее. Кржижановский и Старков, как уже говорилось, направлялись в Минусинский уезд, Лепешинский — в Енисейский, а Мартов и Ванеев — в далекий Туруханск.

23 апреля их выпустили из пересыльной тюрьмы, а 24-го, так же как и Ульянову, вручили под расписку проходные свидетельства. Но до отъезда друзья успевают устроить в тюрьме, как выразился Мартов, довольно рискованную и «дерзкую штуку».

Из московских Бутырок в Красноярск привозят Николая Федосеева, который отсюда должен был проследовать в Иркутскую губернию. Узнав, что Ульянов находится в городе, он попросил питерцев устроить ему свидание с Владимиром Ильичем. Они пытались встретиться и раньше — в Поволжье, Владимире, но неудачно. И вот, наконец, представился случай.

«Мы, выходя из тюрьмы, — рассказывает Мартов, — не забрали своих пожитков, а на следующий день явились за ними в тюремный цейхгауз с телегой, которую, кроме возчика, сопровождал Ульянов в качестве… якобы хозяина телеги. Одетая в шубу купецкая фигура Ульянова показалась часовым подходящей для извозопромышленника, и они нас пропустили. В цейхгаузе же мы потребовали у надзирателя вызова Федосеева, как «старосты» политиков, для сдачи нашего имущества. Таким образом, пока мы извлекали и нагружали свое добро, Ульянов и Федосеев могли беседовать, к великому смущению «помощника», понявшего, что его одурачили, но не пожелавшего поднимать шума»¹¹.

Утром 30 апреля вице-губернатор поднял флаг навигации. Капитан «Святого Николая» дал гудок. Ему ответили колокола городских церквей. И пароход стал медленно отваливать от пристани. «Сегодня, — написал Анатолий Ванеев родным, — проводил трех товарищей, назначенных в Минусинский округ (в Минусинск навигация уже открылась). Веселыми и жизнерадостными уехали они… Один — в село Шушенское, двое других — в Тесинское…»¹² Вместе с Ульяновым, Старковым и Кржижановским ехала мать Глеба Максимилиановича — Эльвира Эрнестовна Розенберг. Примкнула к ним и совсем юная Лида Удимова, только что закончившая фельдшерскую школу Крутовского и занимавшаяся в социал-демократическом кружке Красикова.

На пароходе было шумно и людно. С первым рейсом ехали купцы и золотопромышленники, артели плотогонов и камнеломов, монастырские послушники, горняки и золотоискатели…

Под вечер «Святой Николай» причалил к пристани Скит у самого устья Филаретова ручья, неподалеку от монастыря. По традиции вся команда во главе с капитаном пошла в монастырь отслужить молебен «О плавающих и путешествующих», а оставшиеся пассажиры расположились у костров на берегу: солидные люди из кают 1 и 2 класса — у одного, артельщики — у другого, монастырские послушники — у третьего. Ссыльным тоже пришлось устраиваться отдельно. Пароходные буфеты в избытке снабдили этот «пикник» напитками и закусками, так что никто не скучал. Не скучала и компания «государственных преступников».

Это была ночь под 1-е мая. Сидя в Бутырках, Глеб Кржижановский перевел с польского на русский текст «Варшавянки» Свенцицкого. И вот теперь, по случаю праздника, и состоялось первое исполнение на воле. Слова песни: «Но мы поднимем гордо и смело / Знамя борьбы за рабочее дело, / Знамя великой борьбы всех народов / За лучший мир, за святую свободу» — как нельзя лучше соответствовали настроению. Вот так, у костра, и встретили наступавшее 1 мая. А утром поднялись на крутую террасу над устьем Шумихи, откуда открывался вид на Бирюсинские и Дивные горы, еще раз спели «Варшавянку». Затем на пристани у Бирюсинского займища вместе с командой и артельщиками трое друзей погрузили на пароход дрова, и «Святой Николай» двинулся дальше вверх по течению¹³.

Гульба, начавшаяся на верхней и нижней палубах в первый день, продолжалась и в последующие. В один из вечеров Владимир Ильич и Лида Удимова устроились на корме, где было потише и куда не задувал холодный ветер. «Наш разговор, — вспоминала она, — начался о Енисее, по которому мы ехали, о его красотах. Я многое могла рассказать Владимиру Ильичу, как приезжему человеку. Говорила ему и о своих товарищах, о нашем кружке. Но больше слушала Владимира Ильича. Мне запомнилась его манера говорить и держаться, необычайная подвижность, быстрота движений и в особенности запомнился жест правой руки, быстро схватывающей рукоятку лебедки, возле которой на канатах, брошенных на корме, мы и сидели, разговаривая всю ночь»¹⁴.

Молебен, отслуженный в монастыре, — «сохраняюща и избавляюща от всякаго злаго обстояния видимых и невидимых врагов», исправно хранил путешествующих четыре дня. На пятый вода в реке спала и у Сорокина разбоя «Святой Николай» сел на мель. Пришлось нанимать подводу и, согласно проходному свидетельству, двигаться дальше «по суху». Дорога большей частью шла в гору, сначала через хребет Туран, потом через Тепсей. На крутых подъемах друзья вылезали из телеги и подталкивали ее, хотя и одежда их и обувь были мало приспособлены для этого. «Хорошо еще, — напишет потом Владимир Ильич, — что была прекрасная погода, — а если бы еще дожди»¹⁵.

Видимо, где-то на этом пути и произошел у них любопытный разговор. Глеб Кржижановский вспомнил слова знаменитого немецкого хирурга Теодора Бильрота: «Здоровье выражается в яркой отчетливости эмоциональной деятельности». Владимир Ильич тут же подхватил: «Вот именно так. Если здоровый человек хочет есть, — так уж хочет по-настоящему; хочет спать, так уж так, что не станет разбирать, придется ему спать на мягкой кровати или нет… И если возненавидит, так уж тоже по-настоящему…» Глядя на разрумянившегося на ветру Владимира Ильича, на блеск его глаз, Глеб Максимилианович подумал: «Вот ты-то именно и есть прекрасный образец такого здорового человека»¹⁶.

Поздно вечером 6 мая они добрались до Минусинска. Переночевали у ссыльного Ефима Брагина. А наутро отправились к окружному исправнику Мухину, самодуру и хаму. «Вошли, — рассказывает Брагин. — Сидит грозное начальство на кресле, дергает усами, таращит на нас глаза, точно съесть хочет. Сели, конечно, и мы…

— Требую стоять! — рыкнул Зевс в полицейском мундире. — Здесь присутственное место…

— Но вы же, господин исправник, сидите! Так и не встали…»¹⁷

Оставив у исправника прошения «о назначении установленного законом пособия на содержание, квартиру и одежду» и получив предписание убыть из Минусинска на следующий же день, друзья зашли в знаменитый краеведческий музей и библиотеку, созданные местным провизором Николаем Михайловичем Мартьяновым.

Здесь и познакомились они с некоторыми из минусинских ссыльных: Феликсом Коном, водворенным сюда после десятилетней каторги, Аркадием Тырковым, сосланным в Сибирь навечно за участие в покушении на Александра II, народовольцем Стояновским, землевольцем Тютчевым и др. Ефим Брагин, уже присмотревшийся к Ульянову, пишет, что Владимир Ильич «среди своих любил пошутить и отличался очень подвижным и веселым характером. Среди малознакомых, в большом обществе он, наоборот, был замкнут, осторожен и сдержан»¹⁸.

А в ночь на 8 мая — уже без своих спутников, отправившихся в село Тесинское, — Ульянов по Урянхайскому тракту выезжает на телеге из Минусинска и, преодолев 55 верст, в тот же день прибывает в Шушенское, или, как напишет он сам, в «Шу-шу-шу»… как я называю в шутку место моего окончательного успокоения»¹⁹.

В одном из первых писем, отправленных отсюда матери, Владимир Ильич пишет: «Шу-шу-шу — село недурное. Правда, лежит оно на довольно голом месте, но невдалеке (версты 1?–2) есть лес, хотя и сильно повырубленный. К Енисею прохода нет, но река Шушь течет около самого села, а затем довольно большой приток Енисея недалеко (1–1? версты), и там можно будет купаться. На горизонте — Саянские горы или отроги их; некоторые совсем белые, и снег на них едва ли когда-либо стаивает. Значит, и по части художественности кое-что есть, и я недаром сочинял еще в Красноярске стихи: «В Шуше, у подножия Саяна…», но дальше первого стиха ничего, к сожалению, не сочинил!»²⁰

Однако в следующих письмах «художественности» поубавилось. «Село, — пишет он, большое, в несколько улиц, довольно грязных, пыльных, — все как быть следует. Стоит в степи — садов и вообще растительности нет. Окружено село… навозом, который здесь на поля не вывозят, а бросают прямо за селом, так что для того, чтобы выйти из села, надо всегда почти пройти через некоторое количество навоза. У самого села речонка Шушь, теперь совсем обмелевшая… Верстах в 1? — «бор», как торжественно называют крестьяне, а на самом деле преплохонький, сильно повырубленный лесишко, в котором нет даже настоящей тени… Горы… насчет этих гор я выразился очень неточно, ибо горы отсюда лежат верстах в 50, так что на них можно только глядеть, когда облака не закрывают их… точь-в-точь как из Женевы можно глядеть на Монблан. Поэтому и первый (и последний) стих моего стихотворения содержит в себе некую поэтическую гиперболу (есть ведь такая фигура у поэтов!) насчет «подножия»…»²¹

А поубавилось «художественности» потому, что с того момента, как стало ясно, что Владимира Ильича ожидает сибирская ссылка, Мария Александровна намеревалась отправиться вслед за ним, как это сделала мать Кржижановского. Но Владимир под разными предлогами оттягивал это решение. А когда приехал в Шушенское, сразу написал: «Я устроился здесь настолько хорошо (и несомненно лучше всех остальных товарищей), что беспокоиться маме совсем уже нет резонов, а насчет летнего отдыха я тоже думаю, что за границей можно не в пример лучше отдохнуть ей, чем здесь, проехав несколько тысяч верст всякими способами»²².

Его беспокоило здоровье матери. Когда же Мария Ильинична упрекнула его в «негостеприимстве», он ответил: «Насчет моего «ужасного негостеприимства» я буду с тобой спорить… Поездка сюда — вещь довольно хлопотливая и малоприятная…»²³ Из письма в письмо он повторяет свои доводы, пока в июне Мария Александровна и Мария Ильинична не уезжают за границу.

Насчет того, что устроился он вполне сносно, Владимир Ильич не преувеличивал. По рекомендации волостного писаря поселился он у крестьянина Аполлона Зырянова. Первые дни жил с хозяевами в общей комнате, а потом выделили ему маленькую отдельную, куда вошли кровать, стол, угловик и — еле-еле — четыре стула. И все горизонтальные поверхности, кроме кровати, тут же заняли привезенные книги и бумаги.

Именно о книгах его главная забота. «Меня удивляет, — запрашивает он мать в первом же письме из Шушенского, — что ты не пишешь ни слова о посылке мне остальных книг. Жаль, если они еще не посланы…» Он отправляет дополнительный список газет и журналов, необходимых для продолжения той большой работы о рынках, которую начал в тюрьме. А узнав, что книги посланы на красноярский адрес, сожалеет: «Я думал, что они уже в пути. Надо бы узнать теперь, когда они придут в Красноярск. Пожалуй, не раньше конца лета!»²⁴

Ну а пока надо было обустраиваться. «Кушал он часто с нами, — рассказывал Зырянов, — по-крестьянски, из общего котла, пускался в разговоры, всегда заразительно, громко смеялся. Уж очень задушевный был человек Владимир Ильич, веселый»²⁵.

«Владимир Ильич за свое «жалованье» — восьмирублевое пособие — имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку белья, — рассказывала Крупская, — и то считалось, что дорого платит. Правда, обед и ужин был простоват — одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест; как съест — покупали на неделю мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. Но молока и шанег было вдоволь…»²⁶

«Полный пансион» у Зырянова избавлял от многих бытовых хлопот. «Столичные привычки давно пора бросить: здесь они совсем не к месту и надо привыкать к местным, — заметил Владимир Ильич в одном из писем матери. — Я уже привык, кажется, достаточно, только вот насчет закупок все еще рассуждаю иногда по-питерски: стоит, дескать, зайти в лавку и взять…»²⁷

Шушенское было довольно большим селом — 257 дворов с 1382 жителями. Здесь находилось волостное правление, одна церковь, четыре купеческие лавки, два кабака и одна начальная школа на 30 учеников с одним учителем. К нему поначалу и стал присматриваться Владимир Ильич, «пробовал завести знакомство с учителем, — вспоминает Крупская, — но ничего не вышло. Учитель тянул к местной аристократии: попу, паре лавочников. Дулись они в карты и выпивали. К общественным вопросам интереса у учителя никакого не было»²⁸.

Напрашивались на знакомство местные евреи — лавочники Матовы, тоже претендовавшие на «интеллигентность». Но, как писала Крупская, к ним Владимир Ильич питал «особенную антипатию за их навязчивость»²⁹. С другим лавочником — Иоанникием Заверткиным отношения сложились более приятельские. Ульянов часто заходил к нему за чернилами и прочей канцелярской мелочью, а иногда помогал вести бухгалтерские книги³⁰.

А вот с волостным писарем Степаном Журавлевым он просто подружился. «Владимир Ильич, — рассказывает Крупская, — говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлев смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью. Он все куда-то уезжал и скоро помер от чахотки»³¹.

Подружился Ульянов и с двумя шушенскими ссыльными рабочими. Один из них, приехавший позднее, — путиловский рабочий, финн Оскар Энгберг. Второй — поляк, лодзинский шляпочник Ян Проминский, отбывавший ссылку с женой и пятью детьми. Втроем они и составили, как шутил Владимир Ильич, «маленький Интернационал». И уже очень скоро в его письмах к родным появляются просьбы: «Детям Проминского нечего читать. Я даже думал такую вещь сделать: выписать себе «Ниву». Для ребят Проминского это было бы очень весело (картинки еженедельно), а для меня — полное собрание сочинений Тургенева, обещанное «Нивой» в премию, в 12 томах. И все сие за семь рублей с пересылкой!»³²

В первые же дни знакомится он и с местными охотниками И. О. Ермолаевым и П. Т. Строгановым, которые стали брать его на дальнюю охоту. Стрелял он с ними зайцев, уток, тетеревов, а уж охотничьих баек наслушался — и про медведей, и про оленей и даже про диких коз в горах. На мелкую дичь в ближних местах нередко выбирался с кем-либо из новых друзей. «Ходим большей частью, — пишет Владимир Ильич матери, — вместе с Проминским; беру хозяйскую собаку, которую я приучил ходить с собой и которая имеет некоторые (небольшие, правда) охотничьи способности. Завел себе свою собаку — взял щенка у одного здешнего знакомого и надеюсь к будущему лету вырастить и воспитать его: не знаю только, хороша ли выйдет собака, будет ли чутье. Распознавать это я не умею…»³³

Вот так и потекли день за днем, день за днем, отсчитывая установленный высочайшим повелением срок. Наиболее болезненный период адаптации прошел довольно быстро. «Я в первое время своей ссылки, — писал позднее Владимир Ильич младшей сестре, — решил даже не брать в руки карт Европейской России и Европы: такая, бывало, горечь возьмет, когда развернешь эти карты и начнешь рассматривать на них разные черные точки. Ну, а теперь ничего, обтерпелся…»³⁴

Уже 17 августа 1897 года он сообщает матери: «Про себя писать, право, нечего. Потому и письма коротки, что жизнь слишком однообразна: всю внешнюю обстановку я уже описал; с внутренней же стороны день ото дня отличается только тем, что сегодня читаешь одну книгу, завтра — другую; сегодня идешь гулять направо из села, завтра — налево; сегодня пишешь одну работу, завтра — другую… Здоров я, конечно, вполне…»³⁵

И когда в конце сентября Владимир Ильич приезжает на несколько дней в Тесинское, то на фоне хворавшего и ужасно нервничавшего Глеба Кржижановского он смотрелся просто великолепно. «Здесь тоже, — пишет Владимир Ильич матери, — все нашли, что я растолстел за лето, загорел и высмотрю совсем сибиряком. Вот что значит охота и деревенская жизнь! Сразу все питерские болести побоку!»³⁶

Данный текст является ознакомительным фрагментом.