7. Тюрьма и ссылка

7. Тюрьма и ссылка

Заложники и те, кого можно назвать фактическими «заложниками», переполняют тюрьмы и всякого рода концентрационные лагеря. Как там живут? — Это мы видели уже из описания подобного лагеря на далеком севере. Допустим, что этот «дом ужасов» все же исключение. Ведь нельзя себе представить, что только такие ужасы царят в стране. Но и обыденная тюремная жизнь в Советской России, и особенно в тюрьмах, находящихся в непосредственном ведении Чрезвычайных Комиссий, подчас какой-то сплошной кошмар: «так не делали с нами на каторге в дни царского режима» — писала в 1919 г. левая с.-р. Спиридонова, та самая, которая подняла знамя поддержки большевиков в дни октябрьского переворота в 1917 г. Нетрудно, конечно, себе представить, как должна идти жизнь, каково должно быть содержание заключенных в саратовских и царицынских «бараках», превращенных за переполнением мест заключения во временные тюрьмы.

В этих тюрьмах, в этих концентрационных лагерях их созидатели словно нарочно измышляли меры издевательства над людьми. Никогда прежняя тюрьма не знала столь изощренных издевательств, которые имеют место в настоящее время — пишут составители меморандума о советских тюрьмах в 1921 г.[330] Кара, Зарентуй, Сахалин бледнеют при свете современности. Все действительно меркнет перед фактами, когда заключенных гоняют на принудительные работы по закапыванию трупов расстрелянных;[331] когда женщин заставляют отмывать кровь в камерах после расстрелов, мыть стены с остатками человеческих мозгов — быть может, их родственников: это уже своего рода пытки. Но издевательства ежечасные — например, заставляют чистить отхожие места голыми руками; об этом свидетельствуют все решительно показания, данные в Деникинской Комиссии. Для черных работ в Одессе специально требовали «буржуек с французского бульвара»; когда тошнило и рвало при уборке нечистот столь примитивными, специально избираемыми способами, тогда «били прикладами». Чистка клоак голыми руками являлась обычным приемом и в других местах: не избег этой участи и ген. Рузский. Политических помешают в заразные бараки (были и такие случаи); в Феодосии «буржуев», выводимых для подметания улиц, наряжают в реквизированные цилиндры, в Пятигорске кричат на заключенных: «пошли в свои конуры, барбосы» и т. д.

Издевательства, действительно, как бы специально изобретаются. Ночные допросы, ночные обыски. Возьмут ночью и неожиданно переведут всю камеру в подвал. Продержат два дня и ведут назад. Это рассказывается про одесское тюремное бытие… Эти ночные обыски, эти ночные переводы из камеры в камеру и т. д. мы испытывали и на себе в Москве. Все это было бы бессмысленно, если бы это не было особой формой издевательства над заключенными, особой формой воздействия на психику.

«Концентрационные лагеря» — говорили однажды заключенные с.-р. в заявлении В.Ц.И.К. — «места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания». И снова здесь нет преувеличения со стороны потерпевших. Мы приводили выше статистику смерти в Холмогорском лагере. В Архангельском лагере в 1922 г. из 5000 заключенных в нем кронштадтцев осталось всего 1500.[332] Таким образом и без расстрелов из тысячи остаются сотни.

На бывших тюрьмах часто можно прочитать теперь надпись: «Советский дом лишения свободы», в действительности это нечто гораздо худшее, чем прежний «каторжный централ», хотя бы по внешним условиям быта. Когда в такой тюрьме висели правила, запрещавшие не только чтение, но и прогулки «как правило»?!

Таковы официальные правила так называемой внутренней тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. в Москве, где придуманы еще особые железные щиты (помимо решетки), которые с внешней стороны закрывают окна — отсюда всегдашняя полутемнота в камерах. Одиночки на Гороховой улице в Петрограде, где помещается тюрьма местной Ч.К., представляют собой как бы «деревянные гробы» (камера 3 арш. длины и 1? — ширины, без окон, таким образом без дневного света). Там, где при самодержавии было 3 одиночки, теперь сделано 13 с нагрузкой до 24 человек.[333] Режим здесь такой же, как в «Особом Отделе В.Ч.К.» в Москве. В Киеве в карцер превращен старый стенной шкаф, где одна из сестер милосердия однажды нашла запертыми трех арестованных: старика, его дочь и мужа ее, офицера. А сырые, темные подвалы? С.-р. Самодурову в Баку в 1922 г. держали около месяца «буквально в склепе, в глубоком подвале, без окон, в абсолютной темноте день и ночь». В таких же «зловонных подвалах, без окон, без света» в период следствия сидели и другие обвиняемые (и рабочие и интеллигенты) по бакинскому с.-р. процессу. 16-летний гимназист «на сутки поставлен был в подвал с мазутом на битое стекло и гвозди».[334]

В старых тюрьмах арестованных хотя бы кормили. А здесь? В 1918 г. в московских местах заключения давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты.[335] При этом повсеместно практикуется способ «наказания» и способ добиться нужных показаний — запрещение в течение месяцев передачи каких-либо съестных продуктов от родственников.[336] Следствием этого была колоссальная смертность от прямого истощения — до 75 % в тюремной больнице. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, и большевики печатали,[337] что 40 % смертей от голода. Печатали в те дни, когда нашлось несколько «сентиментальных» большевиков, пришедших в смятение от того, что им пришлось узнать и увидеть. «Кладбище живых» — так была озаглавлена статья Дьяконова, напечатанная в «Известиях».[338] Автор писал о камерах подследственного Отделения в Таганской тюрьме:

«Несколько камер переполнены больными с температурой до 38 — 40°, Здесь все вместе: сыпной тиф и „испанка“. Эти полумертвые существа лежат по неделе и больше; в больницу не отправляют. Температура в камере 5–7 градусов, доходит и до 3-х. Некоторые больные покрыты тонким одеялом, а у некоторых и того нет; прикрываются шинелями. Простынь нет, наволок тоже; на грязных досках лежит что-то в роде матрасика без соломы. На теле до 2-х месяцев не сменено белье. Лица изможденные, тела словно тени. Выражение глаз — людей, ждущих смерти. Хотя бы один санитар на всех больных количеством до 100 человек — никого.

Сопровождающий врач, который провел в этой тюрьме до 20 лет, служивший при всяких режимах, говорит, что случаи голодной смерти в последнее время часты. Тиф и „испанка“ каждый день получают дань в несколько человек.

Во всех остальных корпусах и одиночках та же грязь, те же изнуренные лица; из-за железных клеток голодные, молящие глаза и протягивающиеся исхудавшие руки. Страдальческий стон почти тысячи людей об амнистии и о том, что они сидят без допроса 2–3 месяца, без суда свыше года, превращает виденное в жуткую картину какого-то кошмарного видения.

Но довольно фактов.

Пусть способные хоть немного понять человеческие страдания дополнят это видение муками, которые переживает гражданин, попавший в этот дом ужаса.

Да, живая душа, пробывшая там месяц за железными решетками и глухими стенами, искупила самое гнусное преступление.

А сколько сидит в заключении невинных!

Разве можно придумать более совершенную пытку, нежели бросить человека в клетку, лишить его тепла, воздуха, свободы двигаться, отдыха, изредка кормить его и дать его живым на медленное съедение паразитам, от которых может спасти сама только смерть…

Это позор для нашей коммунистической республики, безобразие, которое мы больше не потерпим.

Контролеры, судьи, комиссары, коммунисты, просто чиновники и все, все. Вы слышите?

Спешите скорей, не ждите кровавых трагедий, разройте могилы с заживо погребенными. Если ничего не можете сделать срочно, пользуйтесь амнистией.

Нам не столь опасны те сотни преступников, выпущенные на свободу, сколь опасно существование подобной тюрьмы. Коммунизм и революция в помощи таких „мертвых домов“ не нуждается. Найдем иные средства защитить ее».

В другой статье тот же автор писал: «Письма из других мест заключения Москвы и провинции рисуют ту же жуткую картину „мертвых домов“».

«Безобразия этого мы больше не потерпим…» Хорошо сказано в то время, когда людей, заключенных в казематах Ч.К., просто содержат, как скот — иногда по несколько сот в помещении, рассчитанном на несколько десятков, среди миллиарда паразитов, без белья и пищи…

Один из самых видных и заслуженных русских публицистов, уже в преклонном возрасте арестованный в Крыму в 1921 г., был заключен в подвал, где мужчины сидели вместе с женщинами. Он пробыл здесь шесть дней. Теснота была такая, что нельзя было лечь. В один день привели столько новых арестованных, что нельзя было даже стоять. Потом пачками стали расстреливать и стало свободнее. Арестованных первые дни совсем не кормили (очевидно, всех, попавших в подвал, считали обреченными). Холодную воду давали только раз в день. Передачи пищи вовсе не допускали, а родственников, ее приносивших, разгоняли холостым залпом в толпу…

Постепенно тюрьма регламентировалась, но в сущности мало что переменилось. «Кладбища живых» и «мертвые дома» стоят на старых местах, и в них идет та же жизнь прозябания. Пожалуй, стало в некоторых отношениях хуже. Разве мы не слышим постоянно сообщений о массовых избиениях в тюрьмах, об обструкциях заключенных,[339] о голодовках, и таких, о которых мы не знали в царское время (напр., ср. Тарабукин 16 дней), о голодовках десятками, сотнями и даже больше — однажды голодала в Москве вся Бутырская тюрьма: более 100 человек; о самоубийствах и пр. Ошибочно оценивать эту большевистскую тюрьму с точки зрения личных переживаний. Люди нашего типа и в царское время всегда были до некоторой степени в привилегированном положении. Было время, когда социалисты, по крайней мере, в Москве пользовались особыми перед другими льготами. Они достигли этого протестами, голодовками, солидарным групповым действием они сломали для себя установившийся режим. До времени — ибо жестоко расплатились за эти уступки и эти льготы.

Перед нами записка ныне официально закрытого в Москве политического Красного Креста, поданная в 1922 г. в Президиум В.Ц.И.К. Эта записка начинается словами:

«Политический Красный Крест считает своим долгом обратить внимание Президиума на систематическое ухудшение в последнее время положения политических заключенных. Содержание заключенных вновь стало приближаться к практике, которую мы наблюдали в первые дни острой гражданской борьбы, происходившей на территории Советской России… Эксцессы, происходившие в нервной атмосфере 1918 г…. теперь вновь воспроизводятся в повседневной практике…»

В России люди привыкли ко всему, привыкли и к тюрьме. И сидят эти сотни и тысячи заключенных, иногда безропотно, с «серым землистым опухшим лицом», с «тусклыми и безжизненными глазами»; сидят месяцами и годами в подвалах и казематах (с особыми железными щитами от света и воздуха) бывших Чрезвычайных комиссий, а ныне Отделов Государственного Политического Управления. «Всякий дух неповиновения и самостоятельности свирепо и беспощадно преследуется». И это положение одинаково будет для Одессы, Орла, Москвы и Петербурга, не говоря уже о глухой провинции.

Вот яркое описание политической ссылки Г. М. Юдович, отправленной осенью 1921 г. из Москвы в г. Устьсысольск Северодвинской губ., повествующее о странствованиях по провинциальным тюрьмам.[340]

«Поздно ночью прибыли мы в Вологодскую пересыльную тюрьму-Начальство встретило нас с первой же минуты самой отборной трехэтажной руганью…

— Стань сюда!..

— Не смей! Не ходи! Молчать!..

Стали отбирать многие вещи. В нашем и без того крайне тяжелом, беспомощном положении каждая вещь — какая-нибудь лишняя ложка или чашка — имела важное значение. Я начала возмущаться и протестовать. Это, конечно, ни к чему не привело.

Затем стали „загонять“ нас по камерам.

Подошла я к двери предназначенной мне общей женской камеры и ахнула. Нет слов, чтобы передать этот невероятный ужас: в почти полной темноте, среди отвратительной клейкой грязи копошились 35–40 каких-то полуживых существ. Даже стены камеры были загажены калом и другой грязью…

Днем — новый ужас: питание. Кормят исключительно полусгнившей таранью. Крупы не выдают — берут себе. Благодаря тому, что Вологодская тюрьма является „центральной“ и через нее беспрерывной волной идут пересылаемые во все концы, — толчея происходит невероятная, и кухней никто толком не занимается. Посуда не моется. Готовится все пополам с грязью, В котлах, где варится жидкая грязная бурда, именуемая „супом“, черви кишат в ужасающем количестве…»

За Вологдой Вятка.

«Условия здесь мне показались несколько лучше Вологодских. Камеры — большие, и не такие уже загаженные.

Я потребовала, было, умыться; но мне предложили, прежде всего, зайти в камеру, „а там видно будет“…

В большой женской камере — 40 человек. „Политическая“ — я одна. В камере 9 откидных кроватей-коек, выложенных досками. Ни матрацев, ни подушек, ничего. На койках и просто на полу лежат оборванные, — некоторые почти голые, — полутрупы…

Пол цементный. Почти никогда не моется…

Не припомню другой такой кошмарной ночи, как проведенная в Вятской тюрьме. Насекомых мириады. Заключенные женщины мечутся, стонут, просят пить… У большинства — высокая температура.

К утру 17 человек оказываются заболевшими тифом. Подымаем вопрос о переводе их в больницу — ничего не можем добиться…

В 8 час. вечера принесли „суп“. Ничего подобного я еще не видала: суп сварен из грязных лошадиных голов: в темной вонючей жидкости плавают куски лошадиной кожи, волосы, какая-то слизь, тряпки… Картошка в супе нечищенная.

Люди с звериной жадностью набрасываются на это ужасное хлебово, глотают наперебой, дерутся из-за картофельной шелухи…

Через несколько минут многих рвет.

Так заканчивается день, и снова наступает кошмарная ночь…»

В своих воспоминаниях Г. М. Юдович упоминает о том, что перед отправкой в ссылку была больна и поэтому подавала соответствующее заявление с указанием на то, что «раздета и следовательно на север ехать не может». Ответом на это заявление — была «немедленная отправка на север». И так всегда. Это как бы особая форма издевательств, которые производят над заключенными. Напр., 19-го октября 1920 г. из Ивановского лагеря в Москве поздно вечером экстренно была вызвана партия приговоренных к «принудительным работам» для отправки в Екатеринбург. Среди отправляемых были общественные деятели, известные всей интеллигентной России. Возьмем несколько хотя бы штрихов из описания этой поездки, составленного одним из ее непосредственных участников. «Среди отправленных (их было 90) были люди в возрасте 60–70 лет совершенно больные; все их просьбы об оставлении были напрасны. В довершение всего многие (пожалуй, большинство) не имели теплой верхней одежды, так как стояли сравнительно теплые дни, и 19-го как раз выпал первый большой снег сопровождавшийся вьюгой, у многих не было обуви, кроме лаптей, очень многие не имели никакого продовольствия. Со сборами страшно торопили, так что многие оставляли у себя в камере самые необходимые вещи. Часам к 8–8? отправляемым велено было выйти в стеклянную галерею, где было очень холодно, там ожидали более часа, потом там же произвели обыск увозимых вещей, потом вывели на двор, где после нескольких перекличек под усиленным конвоем отряда вохры вывели на улицу и шествие на правилось к товарной станции Север, жел. дор. (Ярослав, вокзала). Во время пути конвой обращался с заключенными грубо, требовал идти скорее, хотя некоторым — старикам, обремененным вещами — идти быстро было трудно. В начале первого часа ночи пришли к вокзалу. Здесь ввиду неподготовленности вагонов и отсутствия лица, который должен принять заключенных и рассадить по вагонам, нас заставили более трех с половиной часов простоять на открытом месте, на ветру, под вьюгой и снегом (стоял мороз в 10–15 гр.). Около часу ночи или позже была приведена партия заключенных из Андроньевского лагеря (около 30 чел.), которых поставили на некотором расстоянии от нас. Среди них мы узнали некоторых заключенных, за несколько недель перед тем отправленных из Ивановского лагеря в Андроньевский, якобы для переправки на родину (кстати в числе 96 чел. отправленных в ночь с 19 на 20 в Екатеринбург было 30–35 поляков, большинство которых принадлежало к категории „гражданских военнопленных“). В половине четвертого началась посадка в вагоны. Поезд тронулся в путь, однако, только в 9—10 часов утра, 20-го октября, так что непонятно, зачем нужна была такая спешка со сборами и мучительное ожидание на морозе на путях Сев. жел. дор.

Поезд состоял приблизительно из 60 вагонов, так как кроме заключенных из Ивановского лагеря и Андроньевского этим эшелоном отправляли около 100 чел. из Ордынского лагеря, по несколько десятков из Ново-Песковского и Покровского лагерей. Сверх того этим эшелоном отправлены были около 500 чел. слушателей политических курсов красных командиров (бывшие белые офицеры Колчаковской и Деникинской Армии) и 450 кандидатов к ним. (Всего, следовательно, арестованных, считан эти последние категории, было от 1400–1500 чел.). Относительно курсантов и кандидатов к ним в пути и уже в Екатеринбурге нам удалось узнать следующее. На краткосрочные (шестинедельные) политические курсы красных командиров отправлялись белые офицеры, которые в принципе допущены к занятию должностей в Красной Армии; до занятия последних они должны пройти эти курсы, на которых видные деятели Р.К.П. знакомят их с принципами сов. власти и коммунизма. Курсанты, отправленные в Екатеринбург, почти уже закончили курс, им оставалось всего несколько дней до окончания и до занятия должностей в Красной Армии. Они не считались арестованными, жили в помещении быв. Александровского военного училища. Накануне или утром 19 они внезапно были переведены в Кожуховский лагерь (12–15 в. от Москвы) без объяснения причин перевода и в ночь с 19 на 20 присоединены к эшелону, отправленному в Екатеринбург. Что касается кандидатов, то они, привезенные из различных провинциальных лагерей для зачисления на те же курсы, ожидали своей очереди т. е. окончания курса курсантами. Они были свободны. Часть жила в специальных общежитиях, другая же жила на частных квартирах, лишь ежедневно являясь на регистрацию. В этот день, т. е. 19, явившихся на регистрацию задержали в том виде, в котором они были, т. е. без верхних вещей, не позволили собраться вместе с жившими в общежитиях, отправили на вокзал для отсылки в Екатеринбург. Вагоны, из которых состоял поезд, были простые товарные (даже не теплушки).

Питание арестованных соответствовало всем другим условиям поездки… За 12 дней проведенных нами в вагоне был выдан всего 8 раз хлеб (иногда не более 1/2 фунта), 2 раза сырое мясо (хорошо, что собственными усилиями добыли печи) по небольшому кусочку, 2–3 раза по несколько ложек крупы, 2–3 раза по ложке растопленного масла, 2–3 раза по 3–4 картофелины, 2 раза по кусочку селедки, 2 раза кофе, 2 раза песку сахарн., 1 раз соли и 1 раз махорки (по 2 папиросы на человека) и одну коробку спичек на вагон. Даже при наличии печек не все могли готовить: не все имели с собой для этого котелки; на печке готовить на всех 35 человек требовало очень много времени и при долгом ожидании получения продуктов некоторые буквально более суток ничего не ели, наконец, не всегда была вода для кипячения. Положение некоторых облегчалось тем, что они смогли захватить с собой кое-какие продукты из лагеря и этим дополнить казенную пищу. Тем, которые таких продуктов не имели, приходилось или голодать или, если имели деньги или лишние вещи для обмена (что было далеко не у всех), покупать или обменивать их на продукты (начиная с 3–4 дня пути, когда въехали в хлебородную полосу Вятской губ.). Па деньги почти ничего приобрести было нельзя. В товарообмен пускали все, начиная с ниток, мыла, карандашей, медной и жестяной посуды, лишнего белья и кончая буквально рубашкой, снятой с тела за неимением лишней, тужурками, одеялами, простынями. В результате такого товарообмена и утоления голода на несколько часов люди продолжали это путешествие без последних предметов теплой одежды».[341]

Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных — мужчин, женщин, детей и стариков…

Тюрьма в теперешней России действительно один сплошной ужас. И не только для самих заключенных; быть может, еще больше для их родных. Они случайно узнают о смерти близких. Сколько родителей и до сих пор не знают: погибли ли их дети или нет. И живут надеждой открыть дорогое существо в каком-нибудь заброшенном концентрационном лагере севера. Родственники лишены даже последнего утешения — похоронить труп любимого человека.

Бывает и другое. Я знаю случай в Москве, зарегистрированный официальным документом 1920 года, когда родителям Ч.К. сообщила, что их 16-летний сын, арестованный по делу о клубе лаунтенистов, расстрелян 4 декабря. Между тем точно установлено, что он был расстрелян лишь 22-го. Такую справку дали, чтобы родители «не хлопотали» за сына. Хлопоты, по мнения Лациса, мешают планомерной работе — поэтому Лацис нередко спешил расстрелять тех, о которых ходатайствовали.

Родные обивают пороги чекистских учреждений в надежде что-либо узнать о заключенных, а сведений им не дают — даже о том, где находятся заключенные. «Справки о заключенных в Ч К. вообще перестали давать родственникам» — говорится в упомянутой бумаге Красного Креста. «В положении полного неведения относительно арестованных находятся родственники иной раз целые недели; например, родственники лиц, арестованных 14–15 апреля (1921 г.) распоряжением Секретного Отдела в количестве многих десятков людей (до 400) в течение трех недель не могли передать своим близким вещей (т. е. прежде еду) и даже узнать о их местопребывании».

Вообразите себе психологию этих лиц, ищущих заключенных в дни, когда идут расстрелы? А ведь эти дни так часто повторяются! Что же это не пытка своего рода, распространенная с индивидуума еще на ряд близких ему людей?

Трудно представить себе все разнообразие поводов для арестов, иногда массовых, которые практикуются Чрезвычайными Комиссиями. Показывая гуманность Советской власти, Лацис в своей статистике приводит цифру арестов Ч.К. на 1918–1919 гг. в 128 т. человек. «И это по всей широкой Советской России! Где же тут тот необузданный произвол, о котором при каждом удобном случае кричат наши обыватели!» Если принять во внимание, что по официальным же сведениям вместимость тюрем в России в 1919 г. равнялась 36 т. человек, то и цифра, приведенная Лацисом, будет не мала. Но как и статистика смертей, так и статистика арестов, несмотря на ее внешнюю разработанность и рубрикацию, донельзя миниатюрны. И в самом деле, если какая-нибудь маленькая Кинешма имеет концентрационный лагерь на 1000 заключенных (тюрьмы теперь никогда не пустуют;[342]) если около одного Омска концентрационные лагери числят 25 т. заключенных, то ясно, что приходится говорить о сотнях тысяч, раз речь заходит о всей Рос-сии, где едва ли не большинство прежних монастырей превращены в тюрьмы.

При своеобразном методе арестов, практикуемом Ч.К., или, все равно, Г.П.У., когда арестовываются сотни невиновных людей на всякий случай, тюрьмы всегда должны быть переполнены.

В своих статьях Лацис отмечал, что в 1918—19 гг. более половины арестованных были освобождены, «но нас спросят, откуда же такая масса невинно арестованных?» «Происходит это потому, что когда целое учреждение, полк или военная школа замешаны в заговоре, то какой другой способ, как арестовать всех, чтобы предупредить возможную ошибку и в процессе тщательного разбора дела выделить и освободить невиновных?»

Вероятно, к такому методу выяснения виновных во всем мире пришла только большевистская власть. Что же касается так называемой неприкосновенности личности, то ведь это не больше, как «буржуазный предрассудок». Целый полк, целое учреждение… И мы в Москве являлись свидетелями того, как действительно арестовываются в одну ночь, например, 1000 служащих Жилищных Отделов за злоупотребления, или в какой-нибудь квартире или учреждении арестовывается сотня попавших в засаду.[343] «Нельзя не указать на уродливые формы, в которые выливается иногда широко применяющаяся система засад, когда схватывается масса случайных людей, не имеющих никакого отношения к политике, при чем люди эти надолго задерживаются в тюрьме. Мы можем привести большое количество случаев, когда арестованные в засадах более месяца не подвергались допросу», — так говорилось в докладной записке Политического Красного Креста. Так, например, при засаде в магазине художественных вещей Дациаро в Москве в Ч.К. привели 600 покупателей. В Бутырскую тюрьму как-то при вели целую свадьбу — с гостями, извозчиками и т. д. По делу о столовой на Никитском бул., где происходила спекуляция, захватили до 400 человек. Так было во всех городах. Эти облавы иногда принимали характер гиперболический. Напр., говорят, что в Одессе в июле 1921 г. было арестовано при облаве до 16 тысяч человек. Арестованных держали три дня. Корреспондент «Общего Дела»[344] объясняет эти массовые аресты желаньем устранить нежелательные элементы во время выборов в Совет. «Последние Новости»[345] со слов прибывшего из Новороссийска передавали, что в этом городе периодически устраивался особый «день тюрьмы», когда никто из обывателей не имел права выходить из своего жилища, В этот день производились массовые аресты и целые толпы людей всех возрастов и состояний отводились в чрезвычайки.

В «Советской России» — писал в официальном документе Раковский — люди арестовываются только за определенный поступок. Так можно было писать только в официальном документе. Жизнь ни на одну йоту, конечно, не соответствует этому утверждению.

«Постановление Президиума В.Ц.И.К. 1-го февраля 1919 г. — констатирует записка Красного Креста — по которому следователям В.Ч.К. предписывалось оканчивать следствия по делам в течение месячного срока, решительно не соблюдается».

Так было всегда. Так было в 1918 г., когда Петерс заявлял, что их 2000 арестованных (29 окт.) все допрошены, и когда в действительности люди месяцами сидели без допросов, а сама Ч. К. в существующем хаосе не могла разобраться; так было в 1919 г.,[346] так было и при реорганизации в 1922 г. Ч.К. в Государственное Политическое Управление. Так осталось и теперь, хотя официально в соответствующем декрете В.Ц.И.К. провозглашалось, что арестованные должны быть допрошены в течение 48 часов, что им не позднее двух недель со дня ареста должно быть предъявлено обвинение, что в течение двух месяцев должно быть закончено следствие и арестованный или освобожден или предан суду, что для задержания на срок, больший, чем два месяца, должно быть испрошено специальное постановление высшего законодательного органа в Советской России.

Наивен будет тот, кто поверит советскому «habeas corpus act». В этой области нет даже исключений. Пожалуй и не может быть.

Что касается статистики арестов, то даже официальные данные самих большевиков, как они ни преуменьшены,[347] показывают, что произвол в области арестов нисколько не уменьшается. Из данных докладов Комиссариата Внутренних Дел и Комиссариата Юстиции, представленных к 10-у съезду Советов, вытекает, что на 1 декабря 1922 года числилось в административной ссылке 10 638 политических; политических заключенных считалось 48 819 человек.[348] Эти сведения касаются лишь центральной России. На 1 июля 1923 года по спискам Главного Управления мест заключения арестованных считалось 72 685 — из них две трети приходилось на политических.[349] Не изменился в сущности и состав заключенных по сравнению с нашей статистикой смерти в 1918 г. Из осужденных 40 % приходилось на рабочих и крестьян[350]. Террор и до наших дней не носит классового характера. Это лишь система властвования, отмечающая деспотию.

Ссылка в 1922 г. стала принимать небывалые размеры.[351] Восстановлено все старое. И Туруханский и Нарымский край, и Соловецкие острова. «На дальнем севере и в голодном Туркестане, в глухих городишках и деревнях, оторванные от близких, лишенные элементарных признаков культуры, многие ссыльные буквально обречены на гибель» — говорит последнее воззвание берлинского Общества помощи политическим заключенным и ссыльным в России.

Еще недавно всеобщее внимание было привлечено Портаминским концентрационным лагерем, расположенным на берегу Северного моря. Туда с конца прошлого (1922 г.) года начали свозить большие партии заключенных из Москвы и других городов.

Вот как описывают ссыльные общие условия жизни в Портаминске:

«Лагерь устроен в старом полуразвалившемся здании бывшего монастыря, без печей, без нар, без пресной воды, которую выдают в очень ограниченном количестве, без достаточного питания, без всякой медицинской помощи. Два раза в год Портаминск во время распутицы долгими неделями отрезан от всякого сообщения и ссыльные обречены на полную оторваннность от близких»…[352]

Но Портаминск оказался недостаточным. Центральным местом ссылки за последний год стали Соловецкие острова. Вот описание нового места ссылки, где сейчас томится свыше 200 заключенных.

«Заключенным отведена на острове одна десятина земли; выход за ее пределы строго запрещен и страже отдан приказ стрелять без предупреждения в нарушителей этого правила…

С прекращением навигации остров будет отрезан от всего прочего мира.

Обрекая людей на физическую и духовную смерть, власть „коммунистическая“ с особой жестокостью создает условия существования, неслыханные даже в трагической истории русской каторги и ссылки».

Характеристику этой «красной каторги» на Соловецких островах мы найдем в письме из России, напечатанном в № 31 «Революционной России».[353]

«Главное ее отличие от до-революционной каторги состоит в том, что вся администрация, надзор, конвойная команда и т. д. — все начальство от высшего до низшего (кроме начальника Управления) состоит из уголовных, отбывающих наказание в этом лагере. Все это, конечно, самые отборные элементы: главным образом чекисты, приговоренные за воровство, вымогательство, истязания и прочие проступки. Там, вдали от всякого общественного и юридического контроля, в полную власть этих испытанных работников отдано бесправное и безгласное население „красной“ каторги… Эти ходят босые, раздетые и голодные, работают минимум 14 ч. в сутки и за всякие провинности наказываются по усмотрению изобретательного начальства: палками, хлыстами, простыми карцерами и „каменными мешками“, голодом, выставлением в голом виде на комаров…»

Савватьевский скит, где заключены социалисты, находится в глубине острова, он занимает десятину земли и кусочек озера и окружен колючей изгородью. «Там, в доме, рассчитанном на 70, живет в настоящее время 2000 человек социалистов разных оттенков и анархистов. В пределах этого загона им предоставлена полная свобода: они могут голодать, болеть, сходить с ума и умирать совершенно беспрепятственно, без малейшей попытки администрации вмешаться в их внутренние дела. Разговоры с начальником управления Ногтевым до последней степени просты, откровенны и циничны. На попытку предъявить ему требования он ответил приблизительно так: „Вам давно пора понять, что мы победили, а вы — побежденные. Мы совсем и не собираемся устраивать так, чтобы вам было хорошо, и нам нет дела до вашего недовольства“. На угрозу массовой голодовки он ответил: „По-моему вам гораздо проще стразу повеситься, до такой степени это безнадежно“. Трудность и продолжительность пути на Соловецкие острова лишает родственников возможности оказывать им сколько-нибудь существенную материальную поддержку, а казенного пайка хватает только, чтобы не умереть с голоду. Тяжело больные и помешанные совершенно лишены возможности пользоваться медицинской помощью и находятся в общих камерах, среди шума и тесноты. Добиться же их перевода на материк совершенно безнадежно. На острове имеется больница, но врачи в ней опять-таки штрафные чекисты…

Но страшнее всего для заключенных не условия содержания, а ожидание прекращения сношений с миром на 8 месяцев. Что произойдет за это время, неизвестно. И теперь письма из Соловков почти не доходят по назначению. И теперь с.-р. сибиряков связанными увезли насильно на другой остров, в пустынный скит, где они совершенно отрезаны от товарищей из Савва гнева…»

Прошло лишь полтора месяца после выхода моей книги. И ожидавшееся «страшное» совершилось. Мы узнаем о самоубийстве на Соловках; мы узнаем даже из официального извещения о массовых избиениях со смертными исходами. В № 34 «Известий» за нынешний год (10-го февраля) мелким шрифтом напечатано сообщение «по поводу событий на Соловках»: «19-го декабря 1923 г. в 18 ч. во дворе Савватьевского скита соловецкого лагеря имел место печальный инцидент, выразившийся в столкновении заключенных с отрядом красноармейцев, карауливших названный скит, в котором помещаются заключенные». В результате столкновения — как сообщает председатель комиссии по расследованию происшествия, член Президиума Ц.И.К. СССР Смирнов — шесть человек убито и умерло от ран; двое ранено «не опасно».

Из факта создания специальной комиссии по расследованию и ее краткого официального сообщения мы можем судить о действительных размерах трагедии, разыгравшейся там, на далеком, оторванном от всего мира, Севере. Такова судьба социалистов. А судьба других политических заключенных на Соловках?.. Нам все скажет описание, даваемое корреспондентом «Социалистического Вестника».[354]

«Кроме концентрационных лагерей для социалистов на Соловках существует еще особая тюрьма, так наз. „Кремль“… „Кремль“, совершенно отделенный от мест заключения социалистов, это — совсем особый мир. Здесь сосредоточена старая уголовщина с ее старым бытом, старыми нравами и старою моралью. Сюда направляют и так называемых „экономистов“, т. е. людей, осужденных по „хозяйственным делам“ — за взяточничество, хищения и т. д. Но здесь же помещаются и политические: священники, „контрреволюционеры“ и т. д.

Ужасы режима в „Кремле“, несмотря на открытые камеры, превосходят всякое описание. Бьют нещадно. Бьют работающих за малейшее упущение. Палками снабжены не только надзиратели, но и старосты работающих партий. Наказания — инквизиторские: ставят „под комаров“ голыми (летом) или сажают на неделю-две в темное помещение, где нельзя лечь (так оно узко) или, зимою — в башню, где держится лед от холода. Кормят ужасно, ибо паек раскрадывается.

Положение женщин — поистине отчаянное. Они еще более бесправны, чем мужчины, и почти все, независимо от своего происхождения, воспитания, привычек, вынуждены быстро опускаться. Они — целиком во власти администрации, которая взымает дань „натурой“… Женщины отдаются за пайки хлеба. В связи с этим страшное распространение венерических болезней, наряду с цынгой и туберкулезом.

Одним словом — самый настоящий рабовладельческий лагерь с полным бесправием заключенных, с самыми ужасными картинами быта, с голодом, с побоями, истязаниями, надругательствами…

Этот режим — величайший позор для большевиков, даже если бы он применялся лишь к самым тяжким уголовным преступникам. Когда же в такие условия ставятся побежденные политические враги, то нет достаточно негодующих слов, которыми можно было бы заклеймить эту подлость.

И эти люди смеют судить За поругание человеческого достоинства политических заключенных — каких-то Сементовских и Ковалевых! Да чем же они сами лучше палачей?»

Нет, хуже, во сто крат хуже! Там по крайней мере не было столь грубого лицемерия. А здесь — судят «палачей царской каторги», посылают торжественные протесты «против насилий и репрессий», имевших место в Финляндии, Латвии, Польше, Франции и т. д.; пишут громовые статьи о насилиях над коммунистами в буржуазных тюрьмах и… творят неслыханные по размерам насилия над человеческой личностью и человеческой жизнью!..[355]

В Соловках восстановлены знаменитые «каменные мешки», существовавшие в монастыре чуть ли не со времен Грозного. В эти мешки (узкие и глубокие отверстия в каменных стенах, куда втиснуть человека можно только «под углом»), сажают ныне заключенного на «неделю, а иногда на две».[356]

***

Невольно хочется сопоставить слова, взятые из дневника поэта Полонского и относящиеся к турецким зверствам 1876 г., и поставленные нами в качестве эпиграфа к страницам, на которых излагались кошмарные насилия, с заявлением французского коммуниста Паскаля в брошюре о России, изданной коммунистическим Интернационалом в Петрограде: «Террор кончен» — писал он. — «Собственно говоря, его никогда не было. Это слово террор, представляющее для француза такое определенное понятие, всегда вызывает у меня смех, когда я наблюдаю сдержанность, кротость, — я бы сказал — добродушие этой „ужасной чрезвычайки“». «На человеческой бойне» — назвал свою статью по поводу моей книги А. С. Изгоев.[357] «Когда вы читаете этот синодик человеческого зверства… у вас колеблются самые основы понятий о человечности и человеческом обществе…» Как убедился, я думаю, читатель, жестоко ошибалась столь чуткая всегда к человеческому насилию Е. Д. Кускова, писавшая 6-го сентября 1922 г. в «Последних Новостях»: «Вот уже два года, как прекратились открытые ужасы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.