Глава шестая СЕНГИЛЕЙСКИЙ ТУМАН ИЮНЯ
Глава шестая
СЕНГИЛЕЙСКИЙ ТУМАН ИЮНЯ
Партия не пансион благородных девиц, иной мерзавец потому и ценен, что он мерзавец.
В. И. Ленин
В Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией… принимают равное участие во всех работах, в том числе и расстрелах, проводимых комиссией, и левые эсеры, и большевики, и по отношению к этим расстрелам у нас как будто никаких разногласий нет.
Я. М. Свердлов
В семидесяти километрах от Ульяновска расположен городок Сенгилей, славящийся яблоневыми садами. Еще знаменит Сенгилей тем, что невдалеке от него время от времени спускается на дорогу необычный туман.
Местные жители знают, если попадешь в него, выйти невозможно, незачем и стараться. Даже если идешь сквозь туман по дороге и никуда не сворачиваешь, все равно возвращаешься на прежнее место…
Некоторые сенгилейские краеведы связывают это необычное явление природы с имением Владимира Ильича Ленина. Они утверждают, что Владимир Ульянов якобы в этой местности и был зачат, и сенгилейский туман как-то связан с этой катастрофой.
О достоверности подобных утверждений судить трудно, поскольку неизвестно, бывали ли в Сенгилее родители Ленина, бывал ли там сам Ильич…
Зато наверняка известно, что стоило только Ленину возглавить правительство, и сенгилейский туман сразу повис не только над Петроградом и Москвой, но начал расползаться и по всей
России. И в июне восемнадцатого года уже никому не было пути из этого гибельного тумана:..
Ни бывшим членам императорского дома, ни самим большевикам, ни простым россиянам…
1
Чекисты других местностей стремились шагать в ногу с Дзержинским и Урицким.
Особо важная задача в первой половине лета 1918 года была поставлена Кремлем перед чекистам Перми и Урала. Им предстояло ликвидировать царскую семью.
Начать решили с 39-летнего Михаила Александровича Романова — младшего брата императора.
Решение вполне логичное. По сути дела, Михаил Александрович был единственны легитимным кандидатом на пост главы государства, ибо именно в его пользу и отрекся от престола Николай II.
Готовились чекисты к ликвидации неторопливо и основательно.
Еще 9 марта Моисей Соломонович Урицкий доложил на заседании Совнаркома свои предложения.
Урицкому и поручил Совнарком выслать в Пермь великого князя Михаила Александровича Романова. Товарищ Урицкий поручение это исполнил.
Теперь настала пора действовать пермским товарищам.
Бывший каторжник, а в 1918 году член коллегии Пермской губчека, Александр Алексеевич Миков свидетельствовал:
«Мишка, как мы его называли, Романов содержался у нас в Перми на положении какого-то ссыльного, проживая свободно в верхнем этаже бывшей гостиницы… вместе со своим секретарем Сельтиссоном (особый вид колбасы из отходов колбасного производства), как мы его называли для смеха ради условным именем…
Временем своим он располагал свободно; ходил, как и когда ему «вздумается», по гостям, по купечеству, что осталось еще не ликвидированным в городе. Агентурные сведения указывали, что около него начала группироваться разная черносотенная сволочь с целью тайного увоза его, и офицерство старое возглавляло эти планы…
Малков{169} выразил опасение, что дальше «держать» Мишку опасно: может сбежать, хотя наблюдение за ним строгое. Мясников{170} посоветовал: постановить — отозвать его обратно в Москву — эвакуировать.
«На кой черт возить его туда и обратно — ликвидировать его, и все, спустить в Каму, и всего делов!» — эта моя реплика как будто смутила всех, а все же я был уверен, за нее были все…»{171}
Когда истекло три месяца пребывания великого князя в Перми, было принято решение.
«Ночью, часов в 12, пришли в Королевские номера какие-то трое вооруженных людей. Были они в солдатской одежде. У них у всех были револьверы. Они разбудили Челышева{172} и спросили, где находится Михаил Александрович. Челышев указал им номер и сам пошел туда. Михаил Александрович уже лежал раздетый. В грубой форме они приказали ему одеваться. Он стал одеваться, но сказал: «Я не пойду никуда. Вы позовите вот такого-то. (Он указал, кажется, какого-то большевика, которого он знал.) Я его знаю, а вас не знаю». Тогда один из пришедших положил ему руку на плечо и злобно и грубо выругался: «А, вы, Романовы! Надоели вы нам все!» После этого Михаил Александрович оделся. Они также приказали одеться и его секретарю Джонсону и увели их»{173}.
Примерно так же история похищения изложена и в газетном сообщении, опубликованном 15 июня 1918 года:
«В ночь с 12 на 13 июня в начале первого часа по новому времени в Королевские номера, где проживал Михаил Романов, явилось трое неизвестных в солдатской форме, вооруженных. Они прошли в помещение, занимаемое Романовым, и предъявили ему какой-то ордер на арест, который был прочитан только секретарем Романова Джонсоном. После этого Романову было предложено отправиться с пришедшими. Его и Джонсона силой увели, посадили в закрытый фаэтон и увезли по Торговой улице по направлению к Обвинской.
Вызванные по телефону члены Чрезвычайного Комитета прибыли в номера через несколько минут после похищения. Немедленно было отдано распоряжение о задержании Романова, по всем трактам были разосланы конные отряды милиции, но никаких следов обнаружить не удалось. Обыск в помещениях Романова, Джонсона и двух слуг не дал никаких результатов. О похищении немедленно было сообщено в Совет Народных Комиссаров, в Петроградскую коммуну и в Уральский областной Совет. Проводятся энергичные розыски».
Теперь известны имена всех «неизвестных» лиц в солдатской форме, которые ночью 13 июня вошли в номер великого князя.
Это бывший каторжанин, а тогда комиссар Перми и начальник городской милиции Василий Алексеевич Иванченко…
Это бывший каторжанин, а тогда помощник начальника милиции Мотовилихи, член Пермской губчека Николай Васильевич Жужгов…
Это горящий, по словами Г. И. Мясникова, «огнем злобы и мести» член Мотовилихского ревкома и Пермской губчека Андрей Васильевич Марков…
Это красногвардеец Иван Федорович Колпащиков — здоровый мужик с писклявым голосом, который был взят в команду за то, что «забывал всего себя, отдаваясь самой кропотливой, тяжелой и черной работе»…
Охраной фаэтонов, увозивших Михаила Александровича Романова на расстрел, занимался сам заместитель председателя Пермской губчека Гавриил Ильич Мясников.
«Проехали керосиновый склад (бывший Нобеля), что около 6 верст от Мотовилихи, — вспоминал чекист А. B. Марков. — По дороге никто не попадал; отъехавши еще с версту от керосинового склада, круто повернули по дороге в лес направо. Отъехавши сажен 100–120, Жужгов кричит: «Приехали — вылезай!» Я быстро выскочил и потребовал, чтобы и мой седок (Джонсон. — Н.К.) то же самое сделал. И только он стал выходить из фаэтона — я выстрелил ему в висок, он, качаясь, пал. Колпащиков тоже выстрелил, но у него застрял патрон браунинга. Жужгов в это время проделал то же самое, но ранил только Михаила Романова. Романов с растопыренными руками побежал по направлению ко мне, прося проститься с секретарем. В это время у тов. Жужгова застрял барабан нагана (не повернулся вследствие удаления пули от первого выстрела, т. к. пули у него были самодельные). Мне пришлось на довольно близком расстоянии (около сажени) сделать второй выстрел в голову Михаила Романова, от чего он свалился тотчас же. Жужгов ругается, что его наган дал осечку, Колпащиков тоже ругается, что у него застрял патрон в браунинге, а первая лошадь, на которой ехал тов. Иванченко, испугавшись первых выстрелов, понесла дальше в лес, но коляска задела за что-то и перевернулась, тов. Иванченко побежал ее догонять, и, когда он вернулся, уже все было кончено.
Начинало светать.
Это было 12 июня, но было почему-то очень холодно»{174}.
Тем не менее, хотя в расстреле и участвовало практически все руководство Пермской губчека и милиции, утром, 13 июня 1918 года, в Москву в Совнарком и ВЧК, Зиновьеву в Петроград, Белобородову в Екатеринбург полетела телеграмма;
«Сегодня ночью неизвестными солдатской форме похищены Михаил Романов и Джонсон. Розыски пока не дали результатов, приняты самые энергичные меры. Пермский округ. Чрезком».
Более того… Пермская губчека немедленно начала следствие по делу о побеге Михаила Александровича Романова и под этим предлогом арестовала всех сопровождавших великого князя людей…
Камердинера великого князя Василия Федоровича Челышева…
Личного шофера Петра Яковлевича Борунова…
Управляющего гостиницей «Королевские номера в Перми» Илью Николаевича Сапожникова…
Бывшего начальника Гатчинского жандармского железнодорожного управления, полковника Петра Людвиговича Знамеровского…
Все они были высланы Моисеем Соломоновичем Урицким в Пермь вместе с великим князем…
Все они, дабы более никогда не дерзали участвовать в похищениях, были расстреляны.
20 сентября 1918 года по прямому проводу прошла телеграмма РОСТА:
«Пермь, 18 сентября. В 10 верстах от Чусовского завода агентом Пермского губчрезкома задержаны Михаил Романов и его секретарь. Они препровождены в Пермь».
Такой вот чекистский юмор…
Но уже с пермским окрасом.
Хотя, конечно, ликвидация великого князя Михаила Александровича была лишь прологом к драме, которая должна была осуществиться в Екатеринбурге, Алапаевске, Ташкенте и Петрограде, и режиссеры этой постановки находились в Кремле.
«По приезде в Москву Андрей Васильевич Марков пошел в Кремль к т. Свердлову Я. М., коротко сообщил ему о расстреле Михаила Романова.
Яков Михайлович сразу повел Маркова к В. И. Ленину.
Владимир Ильич, поздоровавшись, спросил: «Ну, рассказывайте, как вы там расправились с Михаилом?»
Андрей Васильевич кратенько сообщил, как было дело, упомянув при этом дядьку англичанина.
Тогда т. Ленин сказал: «Хорошо», — но предупредил, чтобы нигде об этом не было оглашено, т. к. англичане могут предъявить нам иск и расплачивайся тогда Советская власть всю жизнь со всеми родичами его»{175}.
А пермские чекисты сразу почувствовали вкус настоящей чекистской работы.
Через неделю после расстрела великого князя Михаила чекисты Добелас и Падернис замучили Андроника, архиепископа Пермского.
С выколотыми глазами и отрезанными щеками чекисты провели священномученика по улицам Перми, а потом живьем закопали в землю. Участвовал в этой расправе и знакомый нам чекист-каторжанин Николай Васильевич Жужгов.
Арестованного вместе с архиепископом Андроником, епископа Соликамского Феофана чекисты утопили в Каме.
Государю императору Николаю II и его семье оставалось жизни всего месяц…
2
Вчитываешься в материалы дела «Каморры народной расправы», и порою даже обидно становится за Моисея Соломоновича Урицкого и его коллег по ЧК.
Столько злобы, столько хитрости и энергии вкладывали они, чтобы создать подобие антисемитских контрреволюционных заговоров, а у русских присяжных поверенных, статистиков, профессоров, офицеров, художников, журналистов не только никакой погромной организации не было, но, более того, на допросах они обнаруживали какую-то патологическую неспособность к заговорам вообще.
«Бобров известен только как работник по службе в обществе дачных недвижимостей… Виктор Павлович Соколов известен довольно давно, как умный человек, деятельный в смысле политической жизни работник. Он принадлежит к партии монархистов, кроме того, состоял членом, вернее, товарищем председателя «Союза русского народа»… С Ревенко я познакомился в «Обществе попечительства о беженцах»… Что касается «Каморры народной расправы», то я о ней услышал только в камере»{176}.
«Я никогда ни в какие партии не входил и теперь ни в какой не состою. Я человек дела, и не при моих годах (68 лет) начинать эту партийность»{177}.
«С тех пор, как я поступил на военную службу, прекратил литературную деятельность и вообще отдалился от всяких политических вопросов, так как хотел жить более спокойно, а политика успокоения в жизнь не вносит»{178}…
«Ни в какой политической партии как до революции, так и после нее не состоял и не состою. Будучи студентом, никакими общественными и политическими делами не занимался, даже после революции, будучи на военной службе, когда меня выбрали в Совет рабочих и солдатских депутатов, мне пришлось отказаться и просить о переизбрании, так как определенных политических тенденций у меня и тогда не было и я даже не представлял себе задач и работы этого Совета»{179}…
Подобные «признания» раздражали Моисея Соломоновича.
Он чувствовал, что, отпираясь от участия в партийности и заговорах, его подследственные тем самым противодействуют «революционной кристаллизации», которую пытались всеми силами ускорить большевики.
Порою Урицкому начинало казаться, что тут и кроется главный заговор.
И в каком-то смысле он был прав.
Некоторые из подследственных декларировали свою беспартийность, осознавая ее, как совершенно определенную нравственную ценность.
Александр Константинович Никифоров, инженер, арестованный за участие в «Беспартийном союзе спасения Родины», служил в Русском обществе выделки и продажи пороха.
На допросах он держался, не теряя чувства собственного достоинства и, кажется, не испытывая ни малейшего страха перед кривоногим, визгливым уродцем, возглавлявшим Петроградскую ЧК.
«Вся моя жизнь протекала в работе.
Я с детства не воспринимал различия между классами. Властью пользовался как старший товарищ и никогда не думал о доходных местах, отказывался от мишуры.
Я личной собственности не признаю и, сколько бы ни заработал, намереваюсь израсходовать на общественные, просветительские цели…
Против Советской власти не действовал совершенно принципиально, так как признаю за ней воспитательное значение по схеме «каждый сам себя бьет, коли нечисто жнет».
По укладу ума я не политик, потому что полагаю: стойкость любой демократической системы зависит от нравственного уровня граждан. В области внешней политики примкну к той группе, которая раскрепостит славянство.
Так как я никогда не лгу, то лишен возможности действовать тайно… (Выделено мной. — Н.К.)
Сознаюсь, что интернационалистом быть не в силах, потому что быть в этом отношении исключением среди соседей-эгоистов равносильно потере независимости…
По существу сделанного мне допроса относительно участия в «Беспартийном союзе спасения Родины» повторяю, насколько мне известно, «Союз» распался, и если аналогичный «Союз» существует, то ничего общего с бывшим не имеет.
Об этом я могу заключить логически, судя по составу прежнего «Союза», который главным образом ныл, ругался и сплетничал. Повторяю, после третьего собрания я заявил сопредседателю, что все — ерунда, и я выбываю»{180}.
Наверное, нет нужды комментировать эти, не лишенные некоей надменности показания. Каждое слово дышит здесь умом и благородством, той высокой порядочностью русского интеллигента, которую невозможно сломить никакими пытками.
Читая подобные показания, понимаешь, почему даже такой пытливый человек, как Исаак Эммануилович Бабель, предпочитал «не интересоваться» настроениями узников чекистских застенков. Уж он-то знал, как неуютно чувствуешь себя рядом с такими людьми.
Нескрываемое презрение к чекистской сволочи сквозит в каждом слове Александра Константиновича Никифорова. Оно выражено и в холодной, не унижающей себя даже до насмешки, констатации юридической безграмотности Урицкого.
«Мне инкриминировалась запись в члены «Беспартийного союза спасения Родины», который девять месяцев тому назад распался… Инкриминируемый факт произошел до утверждения Советской власти, а именно год тому назад. Следовательно, если бы «Союз» и был объявлен контрреволюционным, то я не подлежу ответственности, ибо закон обратного действия не имеет»{181}.
3
Почему Урицкий взялся за аресты членов «Беспартийного союза спасения Родины», понятно…
Уж если перетряхивать население Петрограда в поисках антисемитов и погромщиков, то никак не миновать организации, программная цель которой «неделимая, единая, великая Россия».
Запутало же Моисея Соломоновича сходство в звучании «Беспартийного союза спасения родины» с «Союзом защиты родины и свободы» в Москве. К тому же, увлекшись идеей создания на базе «Каморры народной расправы» целой сети погромных организаций, Урицкий не обратил внимания, что «Беспартийный союз спасения Родины», просуществовав несколько недель, распался еще до Октябрьского переворота…{182}
Как бы то ни было, но в восемь часов вечера 19 июня Урицкий подписал целую пачку ордеров на арест членов «Беспартийного союза спасения Родины».
И, как всегда бывает в таких случаях, нелепость нахлестывала на нелепость.
Ордер № 755 был выдан товарищу Юрше на арест В. А. Цветиновича.
Тов. Юрша в тот же вечер арестовал недоучившегося кадета Всеволода Алексеевича Цветиновича, отец которого был присяжным поверенным, а мать занималась переводами с иностранных языков.
Молодость «преступника» Юршу не смутила. По его соображениям, и недоучившийся кадет вполне мог оказаться чрезвычайно опасным заговорщиком.
Всеволода бросили в тюрьму…
Однако на следующий день на Гороховую приехал его брат — Василий Алексеевич Цветинович и заявил, что он должен увидеть Урицкого.
Товарищ Урицкий принял дерзкого выпускника реального училища, и тот задал ему неожиданный вопрос: действительно ли чекисты арестовали того Цветиновича, которого собиралась арестовать?
— Дело в том… — объяснил он, — что в ордере на арест были указаны лишь инициалы «В.А.», а они и у арестованного Всеволода, и у меня совпадают.
Урицкий пытливо посмотрел на юношу и приказал вызвать следователя Байковского…
Впрочем, предоставим слово самому Василию Алексеевичу Цветиновичу для рассказа об этом необычном происшествии.
«Для выяснения истинного положения дел Вами (Урицким. — Н.М.) был приглашен следователь Байковский, из объяснений коего вполне определилось, что задержанию подлежит исключительно брат мой Всеволод Алексеевич Цветинович за участие в каком-то кружке помощи бывшим офицерам… В настоящее время брат мой переведен в Выборгскую одиночную тюрьму.
Убедившись, что я задержанию не подлежу, в чем Вы лично меня заверили, я попросил Вас выдать мне соответствующее удостоверение на тот случай, если бы меня по нечетко выписанному ордеру принялись разыскивать.
Согласившись с основательностью моей просьбы, Вы отдали соответствующее распоряжение следователю Байковскому, с которым я и удалился в его кабинет»{183}.
Здесь нужно прервать рассказ Василия Алексеевича Цветиновича.
Несомненно, он ехал на Гороховую спасать брата.
Напомним, что отец Цветиновичей был присяжным поверенным и не заметить допущенного Моисеем Соломоновичем вопиющего по своей юридической безграмотности промаха не мог. Если бы — очевидно, этим и объясняется дерзкое требование нелепой справки! — в его руках оказался документ, подтверждающий промах Урицкого, он попытался бы раздуть скандал и добиться бы освобождения младшего сына.
Увы…
План этот строился на дореволюционных представлениях о законности. В конторе на Гороховой улице такое судейское крючкотворство уже не проходило…
Тем более что ни присяжный поверенный Цветинович, ни его сын Василий даже и не догадывались, насколько подлым негодяем был Моисей Соломонович Урицкий.
Разумеется, он сразу раскусил юного шантажиста из реального училища…
«Во время выдачи мне просимого удостоверения, — пишет Василий Алексеевич Цветинович, — следователь Байковский, после нескольких незначащих вопросов, выяснивших, между прочим, мое случайное и весьма кратковременное состояние во Внепартийном Союзе спасения Родины, объявил мне, что задерживает теперь и меня…»
Вот так просто и без затей и была разрушена хитроумная комбинация господ Цветиновичей. И, право же, тут трудно удержаться, чтобы еще раз не вспомнить рассказ Бабеля «Дорога».
Точные слова насчет петроградских чекистов — верных в дружбе и смерти, товарищей, каких нет нигде в мире… — нашел в этом рассказе Исаак Эммануилович. Принципы товарищества, какого «нет нигде в мире», были нерушимы для мерзавцев с Гороховой улицы, и они всегда покрывали друг друга, особенно, если им самим это ничем не грозило…
Арест Василия Цветиновича — яркий пример подобной товарищеской взаимовыручки.
Ну, проглядел что-то Моисей Соломонович Урицкий, ну, погорячился товарищ Юрша, когда арестовал не того человека…
Ну и что из этого?
Разве трудно чекистам арестовать еще и того, а не того на всякий случай запереть в одиночку?
Стоит ли беспокоиться о таких пустяках?
Тем более, как мы знаем — вспомните признание, которое И. Э. Бабель сделал Д. А. Фурманову, — таких людей, как выпускник реального училища Василий Цветинович, решившийся ценой своей свободы спасти брата, чекисты за людей не считали, и совсем не интересно было, что думают они, что чувствуют, что испытывают… Ведь товарищество братьев Цветиновичей не имело ничего общего с «невиданным в мире товариществом», о котором так откровенно поведал Бабель в рассказе «Дорога».
И когда сравниваешь, к примеру, показания русского инженера Александра Константиновича Никифорова с показаниями того же Исаака Эммануиловича Бабеля, вдохновенно закладывавшего на допросах и своих друзей: Михоэлса, Эйзенштейна, Олешу, Катаева, и свою любовницу Евгению Соломоновну Ежову, то возникает ощущение не просто разных культур, а разных миров…
Это и есть цена за чекистское товарищество…
Исаак Эммануилович Бабель заплатил эту цену в 1940 году.
Его коллеге Моисею Марковичу Гольдштейну пришлось ее заплатить намного раньше…
4
О Моисее Марковиче Гольдштейне (Володарском) известно немного.
Родился он в 1891 году в местечке Острополье Волынской губернии.
Из гимназии его исключили, и юный Моисей Гольдштейн несколько лет работал приказчиком в мануфактурном магазине в Лодзи.
В 1911 году он был сослан в Архангельскую область, но через два года попал под амнистию и вскоре эмигрировал в Северную Америку, где долгое время работал портным-закройщиком в Филадельфии.
В Россию Моисей Маркович вернулся в апреле 1917 года.
Ходили смутные слухи, что товарищ Гольдштейн связан с германско-масонскими аферами Израиля Лазаревича Гельфанда-Парвуса, но кто из заграничных товарищей не был с ними связан?
И хотя доселе Моисей Маркович не только не играл никакой заметной роли в революционном движении, но и вообще не состоял в партии большевиков, в революционном Петрограде он сделал блистательную карьеру. Никому не ведомый районный агитаторишка производится вскоре в главные агитаторы Петроградского комитета.
«С литературной стороны речи Володарского не блистали особой оригинальностью формы, богатством метафор… Речь его была как машина, ничего лишнего, все прилажено одно к другому, все полно металлического блеска, все трепещет внутренними электрическими зарядами…
Голос его был словно печатающий, какой-то плакатный, выпуклый, металлически-звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряжением, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего манеру декламировать Маяковского. Его согревала какая-то внутренняя революционная раскаленность…
Казалось, он ковал сердца своих слушателей. Слушая его, больше чем при каком угодно другом ораторе понималось, что агитаторы в эту эпоху расцвета политической агитации… поистине месили человеческое тесто, которое твердело под их руками и превращалось в необходимое оружие революции»{184}…
Скоро товарища Гольдштейна избирали членом Петроградского комитета партии, а затем членом Президиума Петроградского Совета.
Считается, что стремительному росту партийной карьеры Моисея Марковича способствовала секретарь ЦК РКП(б) Е. Д. Стасова, прозванная в партийных кругах товарищем Абсолютом. 26-летний портной, не растерявший и в дороге через океан своей филадельфийской франтоватости, прилизанный, в отутюженном костюме, сверкая золотом в зубах, произвел неизгладимое впечатление на 44-летнюю Елену Дмитриевну. Эта ведьмистая, по выражению товарища Красина, и кровожадная баба{185} явно запала на Моисея Марковича.
После Октябрьского переворота Елена Дмитриевна продвигает приглянувшегося молодого человека в члены Президиума ВЦИК, помогает занять пост редактора «Красной газеты».
Скоро Моисей Маркович Гольдштейн под именем В. Володарского стал весьма значительным лицом в Петрограде. Будучи комиссаром по делам печати, пропаганды и агитации, он ведал всей здешней большевистской пропагандой и считался самым последовательным проводником в жизнь ленинского Декрета о печати, принятого Совнаркомом на третий день Октябрьской революции.
Надо сказать, что со Стасовой Моисею Марковичу повезло.
Судя по другим воспоминаниям, несмотря на свою приказчичью щеголеватость и золото в зубах, у многих он вызывал не симпатию, а омерзение.
Говорят, что помимо прозвища «Пулемет», полученного за умение произносить речи на любую тему, некоторые партийцы между собою называли Володарского «гаденышем». Это «погоняло» было дано Моисею Марковичу за змеиную улыбочку, за редкостную, дивившую даже товарищей-большевиков подлость характера и немыслимую жестокость.
«Он был весь пронизан не только грозой Октября, но и пришедшими уже после его смерти грозами взрывов красного террора. Это скрывать мы не будет. Володарский был террорист. Он до глубины души был убежден, что, если мы промедлим со стальными ударами на голову контрреволюционной гидры, она не только пожрет нас, но вместе с нами и проснувшиеся в Октябре мировые надежды»{186}.
При этом самовлюбленность Володарского превышала все мыслимые размеры.
Петроградские газеты сообщали, например, что 27 мая на процессе против буржуазных газет он вдруг потребовал сделать перерыв.
— Зачем? — удивился председатель суда Зорин.
— Я должен сейчас сказать речь… — объяснил Моисей Маркович. — Необходимо вызвать стенографистку из Смольного…
Любовнику своей супруги товарищ Зорин отказать не смог, и речь, произнесенная Моисеем Марковичем, была застенографирована и по праву может считаться образцом большевистской демагогии, которой — отдадим ему должное! — Володарский владел в совершенстве.
— Товарищи! — разглагольствовал он. — Окопавшиеся в этой газете (газета «Новый вечерний час» — Н.К.) люди под видом опечаток распространяют лживые, провокационные слухи. Они создают нервное, агрессивное настроение. С помощью сенсаций пытаются поколебать умы, нанести удар в спину Октябрьской революции, подорвать основы Советской власти. В тяжелый момент, когда общественного спокойствия и так мало, когда жизнь каждую минуту хлещет трудящихся по нервам, красть это неустойчивое спокойствие, воровски подкладывать поленья в костер, на котором и без того достаточно жарко — колоссальное преступление. Печать, товарищи, оружие огромной силы, и если вы сознательно им пользуетесь против Советской власти, мы вырвем его из ваших рук!
Ну и, конечно, самовлюбленный Моисей Маркович, как это бывает с говорунами, часто впадал в то особое состояние стервозности, когда человек вроде бы и сам понимает, что зарапортовался, но остановиться не может, и только еще стервознее лезет вперед, загоняя, как писал товарищ Маяковский, «клячу истории».
Как правило, отвратительное позерство совмещается в таких особах с трусливой наглостью и непроходимой глупостью.
Видимо, так было и у Володарского.
Упиваясь собственным красноречием, он зачастую выбалтывал то, о чем до поры положено было молчать…
Еще задолго до открытого разрыва с эсерами Моисей Маркович во всеуслышание ляпнул на заседании Петросовета, дескать, борьба с оборонцами, меньшевиками и правыми эсерами «будет вестись пока бюллетенями, а вслед за тем — пулями».
Нет-нет!
Мы не обвиняем товарища Володарского в сознательном саботаже директивы «Всемирного Израильского Союза» о соблюдении осторожности. Моисея Марковича подвел сам характер его профессии — оратора-пулеметчика, предполагавший основой как раз эту вдохновенную, клокочущую стервозность, которую А. B. Луначарский называл внутренней революционной раскаленностью и которая и не позволяла Володарскому удерживаться в разумных рамках осторожности…
Промахи Володарского можно было понять и объяснить, но по городу уже поползли слухи, что сам Израиль Лазаревич Гельфанд-Парвус недоволен Моисеем Марковичем, и товарищи по большевистскому ремеслу стали косовато посматривать на него.
5
«Финансовый папа» Октябрьской революции Израиль Лазаревич Гельфанд (Александр Парвус) человек примечательный в революционном движении.
На год старше Владимира Ильича Ленина, он родился в белорусском местечке, закончил Одесскую гимназию и, уехав в Швейцарию, поначалу связал свою судьбу с германской социал-демократией…
Биографы И. Л. Гельфанда-Парвуса обыкновенно цитируют его письмо Вильгельму Либкнехту, в котором он пишет, что ищет «государство, где человек может по дешевке получить отечество».
Однако социал-демократическая «дешевка» в Германии не срабатывала, и в 1896 году за попытку устроить всеобщую забастовку И. Л. Гельфанда-Парвуса изгнали из Саксонии как русского…
О характере дальнейшей жизни И. Л. Гельфанда-Парвуса дает представление эпизод его отношений с А. М. Горьким.
В 1902 году он заключил в Севастополе договор с «буревестником революции» и стал его литературным агентом за границей.
Вместо денег Алексей Максимович получил от своего агента только сообщение, что собрано всего 100 000 марок и все эти деньги потрачены Израилем Лазаревичем на путешествие с барышней по Италии.
«Позднее мне в Париже показали весьма красивую девицу или даму, сообщив, что это с ней путешествовал Парвус, — не без печали вспоминал A. М. Горький. — «Дорогая моя, — подумалось мне, — дорогая»{187}.
Поскитавшись с девицами легкого поведения по белому свету, И. Л. Гельфанд-Парвус в 1905 году объявился в Петербурге, где вместе с Львом Давидовичем Троцким создал самозваный Совет рабочих депутатов.
Образчиком революционной демагогии, которой пользовались они, пытаясь разжечь бунт, может служить обращение к рабочим Петербурга…
«Слушайте, товарищи! Вы устрашились царских солдат. Но вы не страшитесь жить изо дня в день ходить на фабрики и заводы, где машины высасывают вашу кровь и калечат ваше тело… Вы не страшитесь отдавать ваших братьев в царскую армию, которая гибнет на великом неоплаканном кладбище в Маньчжурии… (выделено мной — Н.К.). Вы не страшитесь жить изо дня в день под властью разбойничьей полиции, казарменных палачей, для которых жизнь рабочего-пролетария дешевле, чем жизнь рабочего скота».
Разжечь революцию тогда не удалось.
Доморощенных врагов России и заграничных любителей красивой революционной жизни смело тогда мощное движение русского народа, которое благословил святой праведный отец Иоанн Кронштадтский.
«Помню первый митинг Союза Русского Народа, — вспоминал П. А. Крушеван. — Он состоялся в Михайловском манеже. На митинге собралось тысяч двадцать народа… Это были величественные и потрясающие минуты народного объединения, которых никогда не забудут те, кому довелось пережить их. Все грани, все сословные и социальные перегородки исчезли; русский князь, носящий историческую старинную фамилию, стоял бок о бок с простолюдином и, беседуя с ним, волновался общими чувствами; тут же в толпе был и известный государственный деятель, были генералы, офицеры, дамы… Все перепуталось, все смешалось в какую-то кашу… Но над этой пестрой массой, сливая ее в одно существо, властно царила одна общая душа, душа народа, создавшего одно из величайших государств в мире, — и теперь угнетенная опасением, что и храм, созданный трудом десятков поколений, и народные жертвы, и подвиги предков — все это рухнет — бессмысленно под натиском врагов, которые уже рубят устои, поддерживающие священный храм».
Этой силой общей души народа, создавшего одно из величайших государств в мире, и были сметены в декабре 1905 года все Гельфанды и Троцкие. Вместе с другими членами Петроградского Совета они были арестованы и определены судом на жительство в Сибири.
Впрочем, в Сибири Израиль Лазаревич Гельфанд-Парвус не прижился, снова сбежал за границу, обогащенный опытом революционного строительства, точно зная, с кем революционерам надо бороться в первую очередь.
В январе 1915 года Парвус обратился в Константинополе к послу Германии с посланием, в котором утверждал, что «интересы правительства Германии и русских революционеров, которые уже действуют, совпадают»{188}.
Как писал Карл Радек: «Неверие в самостоятельные силы русской революции, толкнуло его (Гельфанда-Парвуса — Н.К.) к мысли, что неважно, кто разобьет царизм: пусть это сделает Гинденбург. Русские рабочие воспользуются поражением царизма»{189}.
Германские власти благожелательно отнеслись к инициативе И. Л. Гельфанда-Парвуса, передав ему первый аванс в сумме одного миллиона немецких марок, и Израиль Лазаревич начал формировать команду своих единомышленников, в которую вошли Яков Ганецкий, Георгий Скларц, Евгений Суменсон, Моисей Урицкий, Григорий Чудновский…
Хотя партийные биографы В. И. Ленина всячески маскируют его связь с Гельфандом-Парвусом, но сам Израиль Лазаревич утверждал, что привлек к деятельности группы Ганецкого — Скларца — Суменсона — Урицкого — Чудновского и своего погодка, убедив его, что, «пока война продолжается, никакой революции в Германии не будет. Революция возможна только в России, которая вспыхнет в результате победы немцев».
Кроме того, документы, включенные в сборник «Германия и революция в России. 1915–1918», достаточно наглядно демонстрируют, что В. И. Ленин воспользовался не только экстерриториальным вагоном, но и денежными средствами немецких спецслужб, предоставленными по проекту И. Л. Гельфанда-Парвуса.
Но, как и положено у большевиков, к весне 1918 года спонтанно в большевистских кругах начало вызревать желание «кинуть» «финансового папашу» Октябрьского переворота.
Это, как можно судить по туманным полунамекам, и совершил Моисей Маркович Гольдштейн-Володарский, прикарманив деньги, которые следовало передать Израилю Лазаревичу…
И все же, как нам кажется, погубило Моисея Марковича Гольдштейна-Володарского не только крысятничество. Сыграл свою роль и «наезд» его на верного помощника Израиля Лазаревича Гельфанда-Парвуса — Моисея Соломоновича Урицкого.
В начале июня, когда Урицкий докладывал Зиновьеву о ходе расследования по делу «Каморры народной расправы», Григорий Евсеевич мягко пожурил его за медлительность.
Упрек был обоснованным.
Уже вовсю разгорелась Гражданская война, а с консолидацией петроградского еврейства дела шли туго. Открытый процесс над погромщиками откладывался.
Но — мы-то видели, с каким тяжелым материалом приходилось работать Урицкому в своей конторе! — Моисей Соломонович вспылил и вышел из кабинета Зиновьева.
Присутствовавший тут же Моисей Маркович глубокомысленно заметил, что так все и должно быть…
— Почему? — удивился Григорий Евсеевич.
— А что от него требовать? — сказал Моисей Маркович. — Он же — меньшевик.
— Меньшевик?!
— Да… Я точно знаю, что раньше Урицкий состоял у меньшевиков.
Сцена вышла по-большевистски трогательная.
Володарский действительно знал, что не прошло еще и года, как Елена Дмитриевна Стасова-«Абсолют» выдала товарищу Урицкому билет члена РКП(б), но ему самому, сменившему за год три партии, можно было бы сообразить, что для большевиков партийное прошлое вообще не имеет никакого значения, они жили — в этом и заключался ленинский стиль партийного руководства — настоящим.
Григорий Евсеевич мягко объяснил Моисею Марковичу, что меньшевиком был даже сам Лев Давидович Троцкий, но Володарский уже закусил удила. Он принялся доказывать, что из-за меньшевистской нерешительности Урицкого, из-за его неумения взяться за дело решительно и откладывается процесс над погромщиками.
Наверное, Моисей Маркович и сам понимал, что полез не в ту степь, но — опять подвела профессиональная болезнь оратора-пулеметчика! — привычка не только говорить, но и мыслить штампами взяла верх, а остановиться, зарапортовавшись, Моисей Маркович не мог.
Разговор этот состоялся 6 июня, а 7-го Петр Юргенсон, служивший водителем в смольнинском гараже, двоюродный брат чекиста Юргенсона, того самого, который так прокололся на обыске у Луки Тимофеевича Злотникова, подошел к водителю «роллс-ройса», на котором обычно ездил Моисей Маркович, и спросил:
— Хочешь, Гуго, денег заработать?
В показаниях самого Гуго Юргена этот эпизод описан подробно и определенно…
«На мой вопрос: как? — Юргенсон говорил: — Очень просто. Надо Володарского убить».
— Я, что ли, должен убить? — спросил Гуго.
— Нет. Ты сиди в машине и молчи. Когда навстречу будет идти машина и покажут сигнал, остановишься. Сделаешь вид, что машина испортилась, — ответил Юргенсон. — Тогда сделают все, что надо.
Гуго Юрген заколебался, и Юргенсон сказал ему, что в награду Гуго может взять себе бумажник убитого Моисея Марковича Володарского.
Тут, отвлекаясь от пересказа показаний Гуго Юргена{190}, надо сказать, что если слухи об участии Моисея Марковича в парвусовских аферах действительно верны, то речь шла, разумеется, о весьма солидной сумме.
Однако сам Гуго на допросе на этой детали не стал останавливаться, а просто заявил: Юргенсон «сказал, чтобы я не кричал, а взял бы бумажник Володарского в свою пользу и только потом заявил бы о случившемся. Потом учил, чтобы я незаметно брал бы бумажник от Володарского, осматривая его, где его ранили».
Вот такой разговор происходил 7 июня в смольнинском гараже…
— А кто же убьет его? — глуповато спросил Гуго.
— Адвокаты и студенты… — засмеялся Юргенсон.
Об этом разговоре Гуго Юрген рассказал на допросе в ЧК уже после убийства Володарского, а тогда, две недели назад, — видимо, он тоже очень любил Моисея Марковича, заставлявшего его катать на машине своих девочек! — ничего не сказал.
6
Ну, а 20 июня события развивались так…
В половине десятого утра Гуго Юрген, как обычно, подал машину к «Астории» на Большой Морской улице, где жили ответственные большевики из Петроградских партийных и советских учреждений.
Володарский сел в автомобиль с дамой и, доехав до редакции «Красной газеты» на Галерной улице, велел отвезти даму в Смольный.
На Галерную улицу Гуго вернулся в половине одиннадцатого и до четырех часов стоял, пока не повез Моисея Марковича обедать. Кормили и Юргена, и Володарского в Смольном, но в разных столовых.
С полагающимся прислуге пайком Гуго управился быстрее, чем Володарский со своей трапезой, и, дожидаясь шефа, он зашел в комнату № 3, чтобы взять наряд на следующий день.
Тут он снова столкнулся с Петром Юргенсоном.
«Мы разговаривали две-три минуты. Юргенсон спросил: «В какой комнате в «Астории» живет Володарский? Сегодня я должен дать окончательные сведения».
Тут Гуго недоговаривает…
Судя по показаниям Петра Юргенсона{191}, разговор был обстоятельнее, и Гуго жаловался, что «боится ехать с Володарским, ибо толпа кричит и орет».
Но существеннее другое…
За несколько часов до убийства Володарского его водитель говорит со своим приятелем об этом убийстве.
Разумеется, на первом допросе Гуго не заикался об этих пикантных подробностях, они выяснились в ходе расследования, а 20 июня Гуго Юрген подробно рассказал лишь о том, как произошло само убийство…
После обеда Гуго свозил Моисея Марковича в трамвайный парк на Васильевском острове, оттуда — на Средний проспект в районный Совет и снова в Смольный.
Около семи вечера он отвез шефа на митинг на Николаевском вокзале.
Что происходило на митинге, Гуго не знал, но понял, что Моисея Марковича хотели на митинге избить. Железнодорожники кричали: голодаем, жрать нечего, детишки пухнут от голода! Володарский снова и снова объяснял, что хлеба нет по вполне объективным причинам, и поэтому не надо волноваться. Слушать оратора-пулеметчика рабочие не хотели. Они требовали, чтобы на митинг немедленно приехал председатель Петроградского Совета Зиновьев.
Володарский пообещал привезти Зиновьева и направился к машине, но его не пропустили. «Министру болтовни» пришлось бежать «через другие ворота, тайком от митинга». Растерзанный, он юркнул в свой «роллс-ройс».
Что еще узнал Моисей Маркович на митинге, о чем он безотлагательно хотел поговорить с товарищем Зиновьевым — неведомо. Однако, видно, что-то узнал, о чем-то важном хотел поговорить, потому что остаток последнего в своей жизни вечера он посвятил поискам Григория Евсеевича.
Можно сказать, что в тот вечер Володарский искал Зиновьева с каким-то маниакальным упорством.
Из Смольного, захватив с собой сотрудниц секретариата Зиновьева Нину Аркадьевну Богословскую и Елизавету Яковлевну Зорину, он едет в Невский райсовет.
Но Зиновьева и там нет…
Пока Володарский звонил по телефону, выясняя, на каком заводе выступает Зиновьев, мимо райсовета проехал Луначарский.
Нина Аркадьевна Богословская остановила его машину, и Луначарский объяснил, что Зиновьев должен говорить сейчас заключительное слово на митинге на Обуховском заводе…
Надо отметить, что сам А. B. Луначарский рассказывал об этом эпизоде иначе…
«Надо вспомнить в какие дни произошло убийство Володарского. В день своей смерти он телефонировал Зиновьеву, что был на Обуховском заводе, телефонировал, что на этом, тогда полупролетарском заводе, где заметны были признаки антисемитизма, бесшабашного хулиганства и мелкой обывательской реакции, — очень неспокойно…
Володарский просил Зиновьева приехать лично на Обуховский завод и попытаться успокоить его своим авторитетом. Зиновьев пригласил меня с собою, и мы оба часа два, под крики и улюлюканье… старались ввести порядок в настроение возбужденной массы. Мы возвращались с Обуховского завода и по дороге, не доезжая Невской заставы, узнали, что Володарский убит»{192}.
Неточность здесь — неподходящее слово.
Все в воспоминаниях Луначарского — явная ложь.
И близко Моисей Маркович не подходил 20 июня к Обуховскому заводу. И с Зиновьевым он не говорил, а только собирался поговорить.
И опять-таки можно было бы сделать поправку на слабую память Анатолия Васильевича, но все равно странно, что подробности события, вошедшего в советскую историю, перепутались в памяти наркома просвещения именно наоборот, а не как-то иначе.
Да и как можно было Луначарскому позабыть, что он сам и направил Володарского навстречу убийце, отправляя его искать Зиновьева на Обуховском заводе?
«Луначарский уехал, а я побежала в Невский райсовет сообщить об этом Володарскому… — волнуясь, вспоминала потом Нина Аркадьевна. — Через несколько минут я с Володарским села в машину. Едва мы сели, как шофер поехал»{193}.
— Куда это едет шофер? — сказала Нина Аркадьевна. — Вы же ему не сказали, куда, на какой завод…
— Да он знает из наших разговоров… — ответил Володарский.
Проехав некоторое время, машина замедлила ход…
Шофер, полуобернувшись к пассажирам, сказал:
— Да… Пожалуй, весь бензин вышел…
После этого «он сейчас же остановил машину»{194}.
Необходимо отметить, что ездил товарищ Володарский на автомобиле, принадлежавшем до революции миллионеру Манташову. Этот «роллс-ройс» изготовлялся по спецзаказу и прежнему владельцу обошелся в кругленькую сумму — 125 тысяч рублей. Понятно, что и надежность этой, одной из лучших в Европе, машин тоже была повышенной.
Поэтому осуществить план, предложенный Петром Юргенсоном, было просто невозможно. Внезапная поломка сверхнадежного мотора, конечно, насторожила бы Моисея Марковича. Но сейчас — видимо, план был доработан! — внезапно кончился бензин.
— Эх ты! — в сердцах сказал Моисей Маркович и вместе с дамами начал выбираться из машины.
И вот, надо же было случиться так, чтобы бензин кончился именно в том месте, где за углом дома с пистолетом в руках поджидал Моисея Марковича человек, чрезвычайно похожий на Петра Юргенсона.
Едва Володарский сделал несколько шагов в сторону Невского райсовета, как раздался первый выстрел.
«В это время мы стояли рядом, — рассказывала на допросе Нина Аркадьевна Богословская. — Я ближе от панели, на расстоянии полшага от меня Володарский. Зорина стояла по другую сторону от Володарского.
Когда раздался первый выстрел, я оглянулась, потому что мне показалось, что выстрел был произведен сзади нас на близком расстоянии, но ничего кругом не увидела.
Я крикнула: «Володарский, вниз!» — думая, что надо ему спрятаться под откос берега.
Володарский тоже оглянулся.
Мы успели сделать еще несколько шагов по направлению к откосу и были уже посреди улицы, когда раздались сразу еще два выстрела, которые послышались ближе.
В этот момент я увидела, что Володарского два раза передернуло, и он начал падать… Когда я оказалась рядом, он лежал на земле, делая глубокие вдохи. Лежал он головой в сторону автомобиля, на расстоянии шагов трех от машины.
Мы с Зориной стали искать рану и заметили одну в области сердца. Две другие раны я заметила на другой день при перемене ему льда.
Когда я увидела, что Володарский уже умер, я подняла голову, оглянулась и увидела в пятнадцати шагах от себя и в нескольких шагах от конца дома-кассы по направлению к Ивановской улице стоящего человека. Этот человек упорно смотрел на нас, держа в одной руке, поднятой и согнутой в локте, черный револьвер. Кажется, браунинг. А в левой руке я не заметила ничего.
Был он среднего роста, глаза не черные, а стального цвета. Брюки, мне показалось, были одного цвета с пиджаком, навыпуск.
Как только он увидел, что я на него смотрю, он моментально повернулся и побежал… Предъявленный мне шофер Юргенсон Петр имеет большое сходство с убийцей лицом, особенно скулами, глазами и взглядом, ростом и всей фигурой»{195}…
Очень сходные показания дала и Елизавета Яковлевна Зорина.
«Я поехала с Володарским и Богословской 20 июня из Смольного на Обуховский завод, но по дороге мы заехали в Невский райсовет. Оттуда поехали за Зиновьевым, но, проехав минут восемь, заметили, что автомобиль замедлил ход. Мы между собой завели разговор о причине этого. Шофер, отвернувшись, ответил, что, вероятно, бензина нет. Через несколько минут автомобиль совершенно остановился. Шофер вышел, потом опять сел в машину и сказал:
— Ничего не будет. Бензина нет.
— Где же вы раньше были? — спросил Володарский.
— Я не виноват. Два пуда всего дали бензина, — ответил шофер.
— Эх вы! — сказал Володарский и начал вылезать из машины.