Конституционный кризис в Центрально-Восточной Европе

Признано почти всеми, что польская конституция, окончательно сложившаяся после угасания династии Ягеллонов, была неполноценной, если не «бредовой», и почти неизбежно вела к упадку и краху содружества. Однако такое толкование требует трех довольно важных оговорок.

Во-первых, польские институты власти, хоть и далекие от совершенства, были далеко не так плохи, особенно если учитывать предысторию сложившихся обстоятельств и соседних стран. В Польше было гораздо больше политических свобод, чем в большинстве других государств тогдашней Европы. Ни в одной другой стране, кроме Англии, не было такой сильной законодательной власти, основанной на долгой традиции парламентского правления. И несмотря на строгие ограничения власти, власть короля во многом зависела от его собственных способностей и инициативы. До середины XVII в., когда в сейме впервые было применено правило единогласия в своей крайней форме – хорошо известное правило liberum veto (лат. свободный запрет), весь конституционный механизм, уникальный в своем роде, прекрасно работал.

Что действительно было достойно сожаления, так это постепенный отказ от любых планов конституционной реформы, которая столь серьезно обсуждалась и осуществлялась до этого в разные периоды истории Польши. Попытки королевской власти укрепить исполнительную власть терпели неудачу одна за другой, включая довольно расплывчатые планы Собеского в этом направлении, не без серьезной ответственности тех его предшественников, которые пытались достичь своих целей путем придворных интриг и незаконных действий. Застой в нормальном развитии политических институтов, который продлился до второй половины XVIII в., действительно нанес вред, но далеко не был непоправимым, пока народ мог свободно управлять своей судьбой.

Во-вторых, внутренний кризис в Польше, начавшийся приблизительно в 1700 г. и отягченный политическими и экономическими последствиями столь многих чужеземных вмешательств, не носил ни исключительно, ни преимущественно институциональный характер, связанный с формой правления. Гораздо серьезнее были социальный и культурный кризисы, которые достигли своего апогея в этот период.

Более чем недостатком конституции было то, что все свободы, которыми поляки по праву гордились, оставались ограниченными шляхтой, которая отождествляла себя со всем народом. Действительно, этот типично польский привилегированный класс никогда не был ограничен маленьким закрытым кругом аристократических семей, но, ревниво оберегая истинно демократическое равенство прав и возможностей для всех своих членов, составлял приблизительно одну десятую всего населения. Завидуя развитию городов, столь процветавших в предыдущие века, эта многочисленная знать свела роль горожан к совсем незначительной и, что хуже всего, держала крестьян в состоянии рабства, которое очень нуждалось в коренной реформе, совершенно забытой, несмотря на обещания в 1656 г.

То, что можно назвать «столетней войной» в Польше в XVII в., привело к развитию культуры такого уровня, который был гораздо ниже, чем в золотом веке – XVI в. Даже польская литература того кризисного периода, хоть и не такая малозначимая, как считалось долгое время, не дала шедевров, сравнимых с произведениями эпохи Возрождения. Старые университеты, к которым в 1661 г. прибавился Львовский университет, приходили в упадок; образование всех уровней, находившееся в руках ордена иезуитов, влияние которых часто ложно истолковывают, односторонне критикуя, конечно, подвергалось сильному влиянию общей обстановки в стране, а участие в развитии западной культуры сильно уменьшилось, несмотря на тесные интеллектуальные связи с Францией в grand si?cle (великий век – век Людовика XIV).

Тем не менее даже в эти сравнительно «темные» годы польская культура оказалась достаточно сильной, чтобы ассимилировать даже больше, чем раньше, непольское население содружества – по крайней мере, это касалось высших слоев общества. Как и раньше, этот постепенный и спонтанный процесс полонизации способствовал превращению восточных границ страны в культурную границу Европы. Однако это тесно связано с третьим пунктом, который следует подчеркнуть. Кризис в конце XVII в. следует рассматривать с точки зрения не только Польши – тогда единственного независимого государства в этой части континента, но и всех стран и народов Центрально-Восточной Европы.

Особенно критической была ситуация на территории Рутении, хотя национальное сознание ее населения развивалось вместе с казацкими восстаниями вместе с начинающимся разграничением между белорусами на севере и собственно русинами (иногда ошибочно называемыми малороссами, а в настоящее время – украинцами) на юге.

Что касается первых, то часть их территории, в частности Смоленский регион, после завоевания Москвой была поглощена и слилась с Великороссией или просто Россией и стала полностью отрезанной от Центрально-Восточной Европы частью новой Российской империи. Большинство белорусов остались в Великом княжестве Литовском, в котором, однако, их культурное влияние было в такой степени заменено на польское, что так называемое coaequatio iurium от 1696 г. сделало польский язык вместо русинского (в форме близкой к белорусскому языку) официальным языком этого огромного княжества.

Как государство Литва оставалась полностью равной Польскому королевству, что гарантировалось Люблинской унией. В 1673 г. даже было решено, что каждый третий сейм содружества должен заседать не в Варшаве, а в Гродно на территории Великого княжества с литовским спикером. Но гражданами Литвы, сильно привязанными к традициям и местной автономии Великого княжества, были разные по происхождению народы. Среди тех, кто был литовцем по национальности, только крестьяне продолжали пользоваться своим родным языком, на котором еще не было написано ни одно сколько-нибудь известное литературное произведение. Национальное сознание литовцев в современном смысле этого слова едва ли было более развитым, чем у их сородичей латышей, которые вместе с финнами и эстонцами тогда находились преимущественно под властью шведов и культурным влиянием немцев.

Совершенно иным было положение тех жителей Рутении, которые со времен Люблинской унии были объединены в границах Польского королевства, а после Брестской унии в разгар горячих споров между ее сторонниками и противниками начали возрождение своей культурной жизни. Казацкое движение, зародившееся здесь как общественная сила и вскоре ставшее еще и политической силой, вело к образованию русинского или украинского народа, который Гадячская уния хотела сделать еще одним равным партнером в содружестве со всеми гарантиями православной вере. Но раздел Украины между Польшей и Россией, не говоря уже о временном господстве турок в третьей части страны, неизбежно вел к прогрессирующей полонизации ее западной части и постепенному подавлению обещанной автономии, а отсюда – к русификации ее восточной части. Такая ситуация повлияла на украинское национальное движение в последующие века.

Что касается власти турок-османов в Юго-Восточной Европе, то с закатом их империи она становилась еще более деспотической и унизительной. Из всех народов Балкан только румыны продолжали пользоваться некоторой автономией как в Валахии, где нескольким князьям греческого происхождения (их называют фанариотами, потому что они прибыли из Фанара – греческого квартала Константинополя) удалось наладить большую преемственность власти, так и еще больше – в Молдавии, где князь Дмитрий Кантемир, противник Яна III Собеского, также способствовал культурному развитию страны. Оба этих дунайских княжества оставались не только полем брани для соседних государств, но и воротами для противоречивых культурных влияний.

Уход турок со Среднедунайской равнины сделал наконец почти всю Венгрию вместе с Богемией подвластной Габсбургам. Таким образом, эта немецкая династия добилась своей лелеемой на протяжении века цели, достигнутой лишь отчасти после Мохачского сражения в 1526 г., и установила свою передаваемую по наследству власть в обоих королевствах. Важная часть Центрально-Восточной Европы, которую Ягеллоны раньше ассоциировали с Польшей, теперь была связана с Австрией, и общая династия теперь пыталась сделать эту связь как можно более крепкой. Конституционный и культурный кризис, достигший в Чехии своей наивысшей точки после битвы на Белой горе в 1620 г., теперь повлиял и на всю Венгрию, в которой ее основная часть, освобожденная от османского ига, столкнулась с той же опасностью, которой не без труда противостоял и пограничный регион на ее северо-западе на протяжении полутора веков. Это была тенденция к централизации и германизации, характерная для правления Габсбургов.

Однако между ситуациями в Чехии и Венгрии была значительная разница. В первой практически не существовало никакого национального движения сопротивления. Знать, которая теперь была в основном иностранного происхождения, поддерживала политику королевского двора, проявляя мало интереса к традиционной независимости королевства в составе империи и совсем никакого интереса – к сохранению чешского языка, который, несмотря на красноречивую, но недостаточную защиту иезуита Богуслава Балбина, постепенно вытеснялся немецким языком, особенно в городах. Крестьяне настолько страдали от усиливающейся крепостной неволи, что в 1680 г. подняли восстание, которое было жестоко подавлено в том же году. Страна, государственные права которой больше не защищал Пражский сейм, полностью утративший свою значимость, казалось, созрела для объединяющей политики Габсбургов в следующем веке.

В Венгрии, где знать оставалась могущественной и политически активной в сейме, где официальным языком была латынь, выдающийся полководец Миклош Зриньи – правнук героя Сигетварской битвы – уже понял опасность неограниченной власти Габсбургов еще до изгнания турок, которую он предвидел одним из первых. Но он умер до освобождения, а другие венгерские магнаты, включая его брата Петра, вступившие в сговор с Людовиком XIV, лишь спровоцировали ожесточенную реакцию двора и временное прекращение действия конституции. Аналогичная политика Имре Тёкёли и восстание так называемых Kurucok, куруцев (крестоносцев), в разгар войны с Турцией создали напряженную ситуацию между Леопольдом I и венгерским парламентом после объединения страны под властью императора. Здесь тоже, как и в Чехии, после стольких лет разорительных войн осели многие иностранные колонисты; австрийские военные и сановники оказывали все большее влияние, поощряя немадьяр, и, хотя сейм согласился отменить положение Золотой буллы 1222 г., которое санкционировало сопротивление любым неконституционным действиям короля, в 1697 г. началось открытое восстание.

Его предводитель Франц II Ракоци был не только племянником Миклоша Зриньи, но и потомком бывших князей Трансильвании, где он нашел сильную поддержку. После опубликования манифеста, адресованного всем народам Венгрии, он был провозглашен главой Венгерского государства Собранием представителей сословий, и в разгар Войны за испанское наследство это антигабсбургское движение снова получило поддержку Людовика XIV, а Англия и Голландия пытались выступить в роли посредников. Император Иосиф I, ставший преемником Леопольда I в 1705 г., увидел Венгрию, бурлящую от восстания, что было типично для внутренних кризисов в различных странах Центрально-Восточной Европы на рубеже веков.