Глава вторая Старообрядческая фиваида

Лесные старцы

За несколько десятилетий до начала никоновских «затеек», когда ничто, казалось бы, не предвещало грядущей катастрофы, постигшей Русскую Церковь и русский народ, с жаркой проповедью о приближающемся «конце света» выступил некий старец Капитон, ставший основателем движения так называемых лесных старцев. Движение это сыграло немаловажную роль в распространении «древлего благочестия» на Русском Севере.

О Капитоне написано много несправедливого. Официальная пропаганда, не брезговавшая в своей борьбе со староверами никакими средствами, вплоть до прямой фальсификации, пыталась представить его фанатиком-изувером и создателем некоего нового еретического учения («капитоновщины»), из которого впоследствии якобы и произошло староверие. Поэтому на протяжении всего XVIII века в официальных документах староверов нередко называли «Капитонами». К сожалению, эту точку зрения в дальнейшем повторяли и многие серьёзные ученые. Повторяют и сейчас…

Однако если присмотреться к Капитону ближе, то становится очевидным, что, собственно, никакого нового учения он не создавал. Его жизнь была лишь крайним, доведённым до логического конца, развитием ранее признанных учений и практики таких святых Земли Русской, как преподобный Сергий Радонежский, святой Филипп, митрополит Московский, и преподобный Нил Сорский. Но особенно близок пресловутый капитоновский ригоризм к традициям ближневосточного (сирийского и египетского) монашества. Собственно, «капитоновщина» явилась наиболее последовательным проведением в жизнь традиций восточнохристианской аскетики на русской почве XVII столетия. Просто время было уже не то, и можно почти с уверенностью сказать, что если бы преподобным Симеону Столпнику или Марии Египетской случилось попасть в послераскольную Россию, то официальные церковные власти непременно записали бы и их в ряды «Капитонов». Да чего еще можно было ожидать в государстве, где канонизации сподоблялись лишь одни «сушеные архиереи»[34], а деканонизация древних святых стала делом вполне обычным?

Собственных сочинений старца Капитона не сохранилось. Всё, что нам известно об основанном им движении, мы знаем или из правительственных документов, или из произведений его более поздних последователей конца XVII века, или из явно тенденциозных писаний их современников-противников. Первые упоминания о старце относятся к 1630-м годам. Известно, что Капитон был уроженцем Заволжья, давшего Руси немало монахов-пустынников, стремившихся спасти свою душу и найти спокойствие в многочисленных лесных скитах Русского Севера. Правда, в прежней монашеской традиции мы не найдём столь решительного разрыва с миром и отрицания возможности спастись в мирском обществе. Но ведь тогда и само общество было несколько иным, и вера православная была крепче, и отход от идеалов Святой Руси — особенно среди высших сословий — не принял ещё столь широких масштабов.

Из Жития Корнилия Выговского, проведшего в своей молодости некоторое время в капитоновской обители, мы узнаём, что ещё задолго до 1630-х годов Капитон развернул достаточно широкую деятельность на церковном поприще, подвизаясь в скиту Преображения Христова, расположенном в 110 верстах от Тотьмы, примерно в 70 верстах на восток от Вологды, по реке Шуе. Скитское житие — любимая форма монашеского жития у преподобного Нила Сорского — в дальнейшем получит широкое развитие именно у старообрядцев. В конце 1620-х или в начале 1630-х годов Капитон уже оставляет Преображенский скит и уходит на 100 вёрст на юг, к селу Данилову, расположенному между Ярославлем и Вологдой. Там, у села Колесникова, он основывает новый Троицкий скит. Сохранилась царская грамота от 3 июля 1634 года, разрешающая существование скита и позволяющая Капитону пользоваться соседними угодьями. Царский указ косвенным образом подтверждает сведения Симеона Дионисьевича о личном знакомстве царя Михаила Фёдоровича со старцем Капитоном. Обладая пророческим даром, старец не раз царю «многая откровения сокровенно возвещаша, чесо ради (из-за чего. — К.К.) почитаем от царя и блажим бяше»[35]. Недалеко от Колесниковской мужской обители Капитон основывает также и женскую обитель в Морозове, где под его руководством проживало 10–15 инокинь.

Поражает образ жизни этого сурового аскета, подвижника и постника, резко контрастировавший с повседневной жизнью не только приходского, но и монастырского духовенства того времени. «Аще и много по монастырем хождах, но мало таковых богоподвижных обретох», — признаётся Корнилий Выговский. «Капитон той слышан бе яко муж праведен и благ, инок чюден… Воздержен в посте, вериги на себе носил каменныя, плита созади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих: и всего весу три пуда. Петля ему бе пояс, а крюк в потолке, а обе железны, и то ему постеля: прицепя крюк в петлю, повисаше спати…»[36] Вопреки монашеским правилам старец Капитон носил не длинную до пят одежду, а короткий до пояса плащ («запон»), оставляя таким образом свои ноги не защищёнными от холода. Спал он чрезвычайно мало, проводя всё своё время в непрестанной молитве, чтении и работе. Устав в его обители был необычайно строгим. «От братии же и инии же чрез день хлеб и сурово зелие по захождении солнца ядяху; по ядении же моляхуся и, мало уснувше, паки Псалтырь и каноны пояху. Свитающе же дню, благословение вземше, трудов земных касахуся, от своих бо трудов пищу себе приимаху… И инии же на ребрах не спяху, но седя или стоя мало сна приимаху»[37].

Эта строгость не смягчалась даже в великие праздники. Суровый старец не позволял своим ученикам в эти дни есть ничего, кроме «семен и ягодичия и прочих, растущих на земли». На Пасху же вместо крашеных яиц он предлагал своим ученикам красную горькую луковицу, напоминавшую о горечи жизни в миру. В стремлении к столь суровой аскезе проявилась, быть может, наиболее характерная черта нашего народа, очень точно отмеченная французским историком Леруа-Болье: «Русский народ — один из тех немногих народов, который любит то, что составляет сущность христианства: Крест. Русский человек не разучился ценить страдание, он воспринимает его силу, чувствует действенность искупления и знает вкус его горькой сладости»[38].

Действительно, в то время, когда внешнее благочестие, казалось бы, процветало на Руси, вызывая изумление у иностранцев, Капитон и его последователи устремились в пустыню. Они не пожелали оставаться равнодушными, видя неминуемо надвигающееся падение церковной иерархии и подчинение её светской власти. В отличие от членов кружка ревнителей благочестия, первоначально настроенных оптимистически и наивно мечтавших об «оцерковлении» русской жизни при помощи власти, Капитон и его ученики были б?льшими реалистами. Заглядывая далеко вперёд, они приходили к неутешительному выводу, что мир уже обречён и единственная возможность спасти свою бессмертную душу — уйти из этого мира. Жёсткая аскеза и презрение к земным благам, по их мнению, были единственным средством достижения святости перед лицом наступающего царства антихриста. Они видели перед собой «картину страстей Господних, мук Его учеников, преследования Его последователей, аскетизм египетских и сирийских монахов, опасности искушения и погибели души. Затворничество св. Антония Великого, подвиги столпников, в особенности св. Симеона (356–459), который почти что сорок лет провёл на своем столпу-площадке и на весь пост оставался без пищи, примеры русских столпников, вроде св. Никиты Переяславльского из северного, Залесского Переяславля, убитого в 1186 году, и Саввы Вишерского, тоже северного, новгородского святого, умершего в 1460 году, затворников Киево-Печерских, веригоносцев волоколамских и соловецких, — видимо, постоянно стояли перед их “глазами духовными”, как образец мученичества во славу и в подражание Христу»[39].

Одно лишь непонятно: почему же с точки зрения новообрядческих идеологов Симеон Столпник, живший в IV–V веках, или Никита Переяславльский, живший в XII веке, — святые, а избравший, по сути, столь же узкий путь старец Капитон — «фанатик-изувер»? Неужели только потому, что «близ при дверех» был уже новый век с его лоснящимися от жира, «просвещёнными» архиереями, переписавшими всю историю Церкви и церковные каноны на свой лад?

Суровый подвижнический образ жизни Капитона и рост числа его последователей со временем начинают вызывать тревогу у властей. Но, вероятнее, ещё больше власти волновало то, что новые скиты были совершенно неподконтрольны церковной иерархии и существовали вполне свободно. В 1639 году патриарх Иоасаф приказал закрыть скиты в Колесникове и Морозове, проживающих в них иноков и инокинь поставить под наблюдение соседнего монастыря, а самого старца посадить «на исправление» в Ярославский монастырь Христа Спасителя под строгое наблюдение монаха, который бы «хмельного пития не пил». Однако старец, узнав о грозящей ему опасности, скрылся и продолжил свои подвиги в непроходимых лесах Заволжья, к северу от Ярославля и Костромы. Здесь, на реке Шоче, всего в 40–60 верстах от Данилова, Капитон основывает новый скит, куда к нему во множестве начинают стекаться его последователи — «славные постницы и славные железоносцы».

Новый царский указ от 31 октября 1651 года предписывал все келии вновь возродившейся обители снести, старцев арестовать и их «с монастыря не спускать… беречь крепко». Но и на этот раз Капитону удалось уйти. Он перебирается ещё дальше на юг, в ещё более глухие вязниковские леса, между Шуей и Вязниками, окончательно исчезая из поля зрения правительства и церковной иерархии.

В дальнейшем церковные иерархи не раз высказывались о «еретичности» Капитонова учения. Но в чём же они усмотрели здесь ересь? Неужели лишь в крайнем аскетизме, вообще изначально свойственном христианскому учению? Судя по всему, сам Капитон, будучи простым иноком, священнического сана не имел, и все службы в его обители велись по особому, скитскому уставу. Этот устав не был каким-то собственным изобретением Капитона, но имел на Руси давнюю историю. «Беспоповщинская» практика была распространена у нас «с незапамятных времен, чуть не с самого начала христианства… — именно с той поры, когда выступают здесь простые иноки, подобные Кукше, и наряду с духовенством являются распространителями Церкви и представителями её среди язычников»[40]. По причине огромных пространств и крайней малочисленности священства жители многих областей привыкли в своих религиозных нуждах обходиться без священников и без храмовых богослужений. Так, церкви они заменяли часовнями, церковную службу — часовенной или келейной, священника — захожим старцем-иноком, а то и просто грамотным благочестивым мирянином.

Одновременно развивался церковный устав, приспособленный к этим условиям. Это был так называемый келейный устав, из которого впоследствии произошёл устав скитский, то есть устав службы домашней. В нём чинопоследования разных церковных служб (за исключением всенощного бдения и литургии) были приспособлены к отправлению их одним лицом в его келии, даже если это был простой инок, не имевший священного сана. Келейное правило, возникшее ещё на христианском Востоке, приобрело в жизни древнерусского подвижника первостепенную важность. Оно помещалось во всех Уставах, Псалтырях, Часовниках, Канониках, Старчествах, Сборниках и других богослужебных и учительных книгах. Постепенно келейное правило превратилось в скитский устав, по которому совершали службы многие монахи, особенно старчествующие и отшельники. А кое-где службы по скитскому уставу совершались даже в целых общинах.

В этой связи следует остановиться на таком общерусском явлении, как старчество. Многие исследователи совершенно справедливо относят его к числу наиболее характерных и специфических черт русского православия. В русском старчестве произошло своеобразное развитие древнейшего монашеского института духовного отцовства. Двойственная связь «монах — старец», изначально входившая в структуру православного монашеского уклада, со временем преобразовалась в институт духовного руководства, совета и назидания простых мирян. В частности, это имело место и в старообрядчестве. Не раз отмечалось, что старообрядческое движение в своем развитии опиралось на монастырский хозяйственный уклад и монашеский образ жизни. Собственно говоря, дом любого последовательного старообрядца представлял собою монастырь в миру. Это идеал, который рисовал ещё «Домострой», но который по-настоящему стал осуществляться в широком масштабе, видимо, только после раскола Русской Церкви — в той её части, которая осталась верной древлеправославной традиции, то есть у старообрядцев.

По этой причине, а также по причине пресечения правильно рукоположённого священства, древнерусская традиция старчества становится в старообрядчестве особенно актуальной. В этой связи характерно название одной книги, особенно популярной среди старообрядцев — «Старчество» — собрание деяний и изречений древних пустынников, прежде всего египетских отцов. Если и до раскола приходской священник воспринимался как представитель Церкви, который действовал исключительно от её имени и её силой, а по своим личным качествам, нравственным и духовным, мог никакими особыми достоинствами и не выделяться, то от старца, напротив, «требовалось непременное обладание личной харизмой и духовным авторитетом; его наставления выражали его собственный, добытый и пережитый им самим опыт подвига как Богообщения и единения с Богом. В нём важен и воздействовал — живой пример, самое явление его личности… В общении со старцем, в его наставлениях человеку явственно приоткрывался иной мир, иной, высший образ существования. Человек получал приобщение к жизни в подвиге и в устремлении к Богу, открывал для себя мерки этой жизни, её ценности, установки, подход — и пусть он не мог и не ставил целью следовать им во всей полноте, но он их усваивал в качестве твёрдых ориентиров своего мира»[41].

При таком подходе оказывалось: церковная иерархия вроде бы далеко не главное, что нужно для спасения души. А если учесть достаточно сильное падение нравственного уровня духовенства после Смутного времени, то можно догадаться, почему Капитон и его многочисленные последователи, искренне желая спастись, старались избегать священников, особенно злоупотреблявших вином, а затем начали «погордевати священным чином» и совсем перестали ходить в церковь.

Вместе с тем не нужно забывать, что вестернизация России началась задолго до Петра I. Мутный поток западных обычаев и идей хлынул на Русь ещё с приходом первого Самозванца, то есть как минимум в начале XVII века, и затем начал постепенно отравлять своими миазмами правящую элиту Русского государства и Русской Церкви. С появлением в Церкви новых веяний Капитон начинает яростно их обличать. Особенно резко критиковал он поклонение новым иконам, написанным под западным влиянием и изображавшим Христа реалистически и чувственно. Здесь невольно вспоминаются отзывы протопопа Аввакума о «новом искусстве»: «По попущению Божию умножися в нашей русской земли иконнаго писма неподобнаго изуграфы… Пишут Спасов образ Иммануила; лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу: понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя… А Богородицу чревату в Благовещение, яко же и фрязи поганыя. А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги-те у него, что стулчики. Ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»[42]

Вполне естественно, что когда началась никоновская «реформация», Капитон безоговорочно принял сторону ревнителей старой веры и выступил с обличением новшеств. Теперь число учеников лесного старца увеличилось ещё больше за счёт тех, кому стало «сумнительно, что в церквах почали петь по новым книгам и в службах всё переменено». Неоднократно власти пытались выследить и арестовать Капитона, направляя воинские команды в вязниковские леса, но тщетно — старец был неуловим. «Но никакоже обрестися можаше, Самому Богу того покрывающу: иже во оной пустыни добре пожив, благочестие ревновав, святопреподобне преставися»[43]. Судя по всему, старец Капитон умер в конце 1650-х или в самом начале 1660-х годов. Последнее его местопребывание так и осталось тайной.

Дело Капитона продолжали его ученики: препоясанный железным поясом «дивный Леонид», строгий постник Симеон, «всепречудный Иаков», «всекрасный в пустынницех и предивный житием отец Прохор» и ученик Прохора, сподвижник самого Капитона — «великий и премудрый Вавила». Подвизаясь в вязниковских лесах, ученики Капитона проповедовали древлеправославие не только словом, но и личным примером. Постепенно учение лесных старцев широко распространилось среди крестьян Ярославского, Костромского, Рязанского, Владимирского, Тверского и Московского уездов. Слух о их иноческих подвигах и стоянии за старую веру быстро достиг столицы, и вязниковскими лесами заинтересовался приказ Тайных дел. В декабре 1665 года начался сыск, занявший около двух месяцев. За это время было арестовано до ста человек и сожжено 30 заклязьминских скитов.

Когда весть о приближении воинской команды достигла скитов, многие пустынники побежали ещё дальше в леса. Звали ученики бежать с собой и отца Прохора. Он же спокойно отвечал им: «Идите, чада, и укрыйтеся скоро, мене оставльше. Ибо аз прежде вас тако убежу, яко никогдаже постижен буду ловящими». Ученики блаженного отца Прохора удивились, но ослушаться старца не посмели и оставили скиты, поскольку воинская команда была уже совсем невдалеке. Старец же затеплил свечу и, приготовив кадило, вложил в него ладан. Покадив святые иконы и свою келию, он со многими слезами прочёл своё келейное правило. Воины уже подходили к его келии, когда он закончил молиться. Прохор спокойно лёг на своё ложе, оградил себя крестным знамением и, крестообразно сложив руки на груди, тихо отошёл к Богу. Ворвавшиеся в келию воины увидели чудную картину: свеча перед иконами ещё горела, кадило дымилось, испуская благоуханный дым, а старец без дыхания мирно покоился на своём ложе. Лицо его было необыкновенно спокойно и светло. Объятые страхом, воины выбежали вон из келии.

Среди лесных старцев, последователей Капитона, особо выделяется ученик отца Прохора Вавила, «рода иноземческа, веры люторския». Как видим, поиск святости приводил в Капитоновы скиты не только простых русских мужиков. «Всеизрядный любомудрец» Вавила, окончивший парижскую Сорбонну и освоивший все тонкости современных ему богословия и философии, также нашёл путь к Богу у лесных старцев. Изучив в совершенстве греческий, латинский, древнееврейский и немецкий языки за время учёбы в университете, он впоследствии овладел русским и церковнославянским.

Этот необыкновенный человек приехал в Россию ещё при царе Михаиле Фёдоровиче и, как пишет автор его Жития, «осиян быв всепресветлыми благочестия лучами» и «яко из лавиринфа некоего… от бездвернаго люторскаго вредословия изшед», принял крещение по православному обряду. Став православным, Вавила решил вести строго подвижническую жизнь, сторонясь мирской суеты. Он становится послушником и учеником отца Прохора, неотлучно пребывая при нём. Никоновские реформы, до основания потрясшие корабль Русской Церкви, заставили Вавилу выйти из своего лесного затвора, где он пребывал в безмолвии, и выступить с открытыми обличениями новшеств. Его проповедь пользовалась большим успехом среди народа. Обладая даром красноречия и будучи человеком глубоко образованным, в особенности же в вопросах богословия, Вавила представлял для никониан серьёзную опасность. Он был арестован и доставлен в город на допрос.

На предложение принять новые книги и обряды Вавила смело отвечал: «Аз, о судие, не зело в древних летех: к российстей кафолическаго православия приступих церкви, не мню бо вящьши тридесятих лет сему быти; не яко во младенчестве неразумия безъиспытно приях веру. Но испытуя испытах православия непорочность. Испытав же познах чудное доброты, познав, всеверне приях, прием же очистихся, просветихся и обогатихся дивным православия богатством. Еда (когда) убо неправославна бяше в России вера, ейже благовразумительно научихся? Ей, православна! Еда неправославно бяше крестное знамение, ему же всепрелюбезно от души привязахся? Ей, православно! Еда догматы и предания неблагочестны беша, ими же мя тогда увериша? Воистину благочестивы и православны! Аще же православны якоже и суть: кая ина есть вера паче православныя? Кия догматы ины паче благочестивых? Кая церковь иная паче кафолическия, к ней же приступих? То ныне мя увещевает: яко един Господь, едина вера древлеправославная, едина церковь древлекафолическая, едино всеблагодатное крещение, во оной совершаемое церкви. Не солгу тебе, святая и православная веро. Не солгу тебе, православно-кафолическая церкви. Испытах единожды, веровах единожды, обещахся единожды; и приях претеплою всежелательне верою всерадостно и до ныне содержу богатство онаго многоценнаго сокровища всерадостно и душею моею просвещаюся. Аще же толикою верою прия и тако содержу, еже веровах, лист ли ныне трясомый ветром буду? Никакоже. Облак ли безводный, вихром преносимый явлюся? Никогдаже. В научение ли странное и новое прилагатися возжелаю? Не даждь ми, Боже! Се убо праведно и ясно тебе, о судие, извещаюся: не сломлю моих обетов, ими же всеблагодатне просветихся, не приемлю новаго сего вновоправленнаго вами благочестия, наводящаго ми отеческия клятвы и Божие негодование! Ибо самое имя новости нетвердость основания являет, все бо новое, не есть древнее. Аще же не древнее есть: убо ниже отеческое. Аще же не отеческое, убо ниже предание глаголатися может: но вымышление некое вновь смышленное, человеческими хитростьми изобретенное. Откуду и всякия твердости отлучено есть, всякия же гнилости преполно. Есть ли не твердо и гнило, убо ниже приятно быти может. Верно слово и всякаго приятия достойно…»[44]

Посрамлённые этими словами Вавилы судьи не знали, что отвечать, и только хмуро молчали. Тогда Вавила стал упрашивать, чтобы его отпустили в Москву на «разглагольствие» о вере с патриархом и другими архиереями. Судья написал об этом прошении старца в Москву царю и патриарху. Но продолжения богословского диспута не последовало: у защитников новой веры был единственный «аргумент» в спорах — пытки и казни. В ответ на предложение о диспуте из столицы пришел грозный указ: пытать немилостиво и предать смерти. В январе 1666 года произошла расправа над руководителями лесных старцев — Вавилой, Леонидом и Вавилой «молодым». После долгих изуверских пыток они были сожжены в срубах: первый — в Вязниках, двое других — во Владимире.

Однако полностью искоренить «лесное движение» правительству так и не удалось. Уже в феврале 1666 года, после казни Вавилы и Леонида, новообрядческий монах Серапион отправил в приказ Тайных дел два доноса, в которых сообщал о продолжении движения лесных старцев и о том, что во главе пустынников Владимирского края встала некая старица Евпраксея…

Надо сказать, что народная стихия, породившая «лесное движение», и впоследствии не исчезла совершенно. В этой связи показателен один случай, имевший место в середине XVIII века и относившийся уже не к каким-то «изуверам-капитонам», а к представителям господствующего исповедания. В одном из московских уездов в глухом лесу местные власти неожиданно наткнулись на обустроенный монастырь-скит, который, как выяснилось, существовал совершенно бесконтрольно уже несколько десятков лет. Первоначально здесь поселились три старца, а впоследствии у них появились ученики строгой подвижнической жизни. Жители окрестных деревень усердно посещали их, принося им всё необходимое. Ко времени обнаружения монастыря властями жителей в нём уже почти не было: старцы скончались значительно раньше, а оставшиеся несколько человек лишь охраняли их могилы и поддерживали на них неугасимый огонь.

Монастырь был открыт следующим образом. В течение нескольких лет в народе распространялся слух о святости старцев, нетленности их мощей и происходящих от них чудотворениях. Возникло целое дело под общим руководством Московской синодальной конторы. Однако следствием было установлено, что никакой постоянной, ежедневной службы в монастыре не совершалось, хотя и имелась небольшая деревянная церковь. Народ, между тем, стекался сюда во множестве. В дни памяти старцев у скита образовывался целый лагерь из сотен телег и тысяч людей. Некоторые приезжали даже со своими приходскими батюшками. Нередкими гостями были и безместные священники, служившие панихиды и молебны для всех желающих. Всё это, как выяснилось, имело место и при жизни старцев. Сами не будучи священниками, старцы приглашали попов со стороны.

Власти заподозрили что-то недоброе. Уж больно всё это не укладывалось в рамки официальной «религиозности по ранжиру». В монастыре был произведён тщательный обыск. И что же? Все книги, по которым совершали богослужение в монастыре, оказались старопечатными, дониконовскими. Старожилы на допросе показали, что старцы, приглашая к себе на праздники кого-либо из священников, ставили непременным условием служить по старым книгам. Священники сами не отказывались, но при этом принимали меры к тому, чтобы «не было огласки». Наличие старопечатных книг решило судьбу монастыря. Все здания были снесены, а тела старцев, действительно оказавшиеся нетленными, были извлечены из могил и сожжены. Полиции было предписано народ на это место не допускать…

Этот случай многое проясняет в истории русской религиозности в синодальный период, в частности, в истории такого явления, как старчество. Обычно расцвет русского старчества принято связывать с Оптиной пустынью и с Саровом. Именно туда с середины XIX века начали устремляться представители различных сословий (в том числе и «образованных», прежде к религии равнодушных или даже враждебно к ней настроенных) в поисках альтернативы казенному «православию». Однако, как можно было видеть на примере движения «лесных старцев», противостояние Империи и Пустыни (аналогичное тому, какое имело место в Византии начиная с IV века) началось на Руси гораздо раньше. Монашество изначально противостояло процессу секуляризации русской жизни и не поддержало никоновских «новин», этому процессу содействовавших. Поэтому после раскола старчество как древняя практика сохранялось и поддерживалось в первую очередь в различных старообрядческих согласиях. Историк русского монашества пишет: «Нельзя забывать, что в расколе приняла участие та часть монашества, которая наименее подвержена была процессу обмирщения. Весьма характерно, что для монашества, оставшегося в Церкви (господствующей. — К.К.) 1-я половина XVIII века была временем совершенного литературного бесплодия, оно жило словно в параличе. В расколе коренится причина того, почему в эпоху империи монашество чувствовало себя не на своём месте и не сумело найти какую-то определённую задачу для себя. Сравнительно долго оно стояло точно на перепутье, часть монашества нашла для себя выход, другая же — б?льшая часть — осталась в этом состоянии вплоть до 1917 года»[45].

Что касается Оптиной, Саровской, а также Санаксарской пустынь, то естественное развитие этих духовных центров новообрядческой церкви церковные власти не стали подавлять по одной простой причине: в них желали видеть форпосты против старообрядчества. Калужская и Нижегородская губернии были сплошь «заражены расколом» (как выражалась тогдашняя официальная пропаганда), в то время как местное духовенство в массе своей стояло на крайне низком нравственном уровне. Тогда и было разрешено сверху возрождение принятого в древности образа духовного старческого окормления, не только совершенно забытого в новообрядческой церкви, но и подвергавшегося первое время прямым преследованиям (достаточно вспомнить, что и Паисию Величковскому, и пустынножителям из рославльских лесов как заправским «раскольникам» неоднократно приходилось терпеть гонения и скрываться от полиции). Церковные иерархи и власти решили, что чем воевать со своими не в меру ревностными единоверцами, лучше использовать их для борьбы со старообрядчеством. Нравственному авторитету старообрядчества среди простого народа можно было противопоставить только собственный нравственный авторитет. Но когда старческому движению была дана «зелёная улица», произошло нечто совершенно противоположное ожидаемому — вместо массового обращения староверов в господствующую церковь началось мощное влияние старообрядчества на эти цитадели «борьбы с расколом». Отсюда и строгий, «старообрядческий» устав Дивеевского монастыря, и возвращение в новообрядческую церковь древлеправославных восьмиконечных крестов, и попытки возродить древнее знаменное пение. В результате даже Серафима Саровского впоследствии стали изображать на иконах со старообрядческой лестовкой (кожаными чётками) и «раскольничьим» поморским Распятием на груди! (Здесь стоит напомнить, что ещё в первой половине XIX века хранение в доме меднолитых икон, в том числе и подобных меднолитых Распятий, однозначно рассматривалось как «оказательство расколу» и могло привести к самым серьёзным последствиям.) Так что не на пустом месте и не вдруг, как пытаются иногда представить нынешние «историки-фантасты», после более чем столетнего перерыва началось постепенное, робкое обращение новообрядческой церкви к истокам древлеправославной святости. Просто в XIX веке церковное начальство наконец-то осенила здравая мысль о том, что нельзя беспрерывно рубить сук, на котором сам же и сидишь. Об этом очень откровенно сказал один из иерархов новообрядческой церкви, митрополит Московский Иоанникий (Руднев): «Православие давно бы обратилось в лютеранство, если бы не было старообрядцев». Поистине золотые слова!