§ 3. Славяне и Русь: идентификация и самоидентификация в начальном летописании

В 1725 г. академик-востоковед Готлиб Зигфрид Байер начал критическое изучение источников по русской истории и, исследовав традиционную российскую историографию, показал, что в позднесредневековой хронографии историко-географический подход подменялся генеалогическим. Жившие на территории России народы древности — скифы и сарматы — «автоматически» оказывались предками славян. Это построение подкреплялось библейской генеалогией, происхождением народов Евразии от потомка Иафета Мосоха (с его именем ассоциировалось и имя Москвы) и т. п. (ср. Ловмяньский 1985. С. 59). При этом Байер разделил мифологические и исторические генеалогии в русском летописании, указав на очевидное скандинавское происхождение варягов и имени Русь, в соответствии с летописным преданием о призвании из-за моря руси и варяжских князей.

С тех пор «норманнская теория» стала жупелом для официозно-«патриотической» историографии, что и понятно: гораздо удобнее апеллировать к концепции естественного происхождения государственной власти и «генеалогическим», если не генетическим единством подданных, чем вспоминать о призвании заморских варягов. Эта концепция, восходящая к риторической историографии М. В. Ломоносова, получила развитие и в наши дни с характерным политически злободневным как для XVIII, так и для XXI в. мотивом: если уж и призывать варягов, то это должны быть родственные по крови славяне, к тому же из Пруссии (см. во Введении).

Конечно, все эти построения далеки от задач летописной текстологии. Но Начальная летопись, казалось бы, сама дает повод для различных интерпретаций происхождения Руси, ибо уже в космографической части ПВЛ русь упоминается дважды. Первый раз русь помещается на Варяжском море рядом с чудью, среди финно-угорских и балтийских племен севера Восточной Европы; второй раз — за Варяжским морем, среди заморских варягов-скандинавов, между жителями Готланда и англичанами. Далее, под 862 г. в легенде о призвании князей русь, естественно, вновь помещается среди варягов, но под 898 г., в рассказе о «преложении книг на словенский язык» — моравской миссии Константина и Мефодия, отождествляется с полянами, причем неясно с какими — киевскими или польскими (см. главу VI.2).

Вся эта очевидная на первый взгляд неразбериха приводит исследователей либо к пессимистическому выводу о том, что летописец, создававший свой свод — компиляцию из разных источников, не вполне справился со своей задачей и оказался не в состоянии создать стройную концепцию происхождения Руси и обнаружил даже «раздвоение» собственного самосознания (ср.: Живов 1998); либо к более «оптимистическому» выводу, согласно которому первоначально — в Начальном или даже предшествующем ему своде такая концепция содержалась и повествовала о славянском происхождении руси, если угодно — на Балтийском море рядом с чудью, а скорее в полянском Киеве, но злостный редактор-норманист вычеркнул эту концепцию, заменив ее захожей легендой о призвании варягов (Б. А. Рыбаков). Правда, и этот редактор, судя по всему, «не доработал», ибо оставил в летописи единственную фразу, которая призвана свидетельствовать о славянстве Руси: «поляне, яже ныне зовомая Русь».

В последние годы удалось разобраться в текстологической природе этой двойственности, когда русь помещалась одновременно за Варяжским морем и в Восточной Европе. Эта двойственность была задана начальными вопросами «Повести временных лет»: «откуду есть пошла Русская земля» и «откуду Русская земля стала есть», то есть о «генеалогическом» происхождении варяжской Руси (из-за моря) и о становлении Русской земли — государства в Восточной Европе. Здесь нельзя еще раз не вспомнить основателя научной российской историографии Г. Байера, указавшего на различие «генеалогического» и историко-географического методов историографического описания, и нельзя не отметить, что первый русский летописец различал эти методы.

Конечно, не русский летописец создал эти методы — он следовал общей традиции, восходящей к библейской историографии: в библейской «Таблице народов» потомки Сима, Хама и Иафета перечислены сначала в соответствии с генеалогическим родством, потом — в соответствии с расселением в Средиземноморье. В летописи, начинающейся с описания стран — «жребиев» потомков Ноя, эта система инвертирована: сначала говорится «в Афетов? же части с?дят» разные народы, в том числе русь рядом с чудью, а затем «Афетово бо и то колено», где русь помещается уже среди варяжских народов (ПВЛ. С. 7–8). Заметим, что в «географическом» отношении здесь нет противоречий: ведь чудь (эстонцы) сидит на Варяжском море.

Перед летописцем стояла сложная историографическая задача по идентификации руси и славян — поиску их места среди народов мира. Они не могли быть упомянуты в Библии (если не отождествлять с русью «князя Рос» в греческом переводе Иезекииля, см. главу III.1), а в греческих хронографических источниках Начальной летописи, прежде всего в Хронике Георгия Амартола, ни для руси, ни для славян — новых «северных варваров» — не нашлось места в традиционном космографическом описании, географическом перечне провинций — областей, а не собственно народов. Летописец справился с этой задачей благодаря собственно славянскому моравскому источнику, который А. А. Шахматов (1940) назвал «Сказанием о преложении книг на словенский язык»: в этом источнике были перечислены славянские племена, которые оказались под властью франков-волохов на Дунае, где ныне, как замечал летописец, Угорская и Болгарская земля. Язык славянских племен был единым, хотя звались они по-разному — морава, чехи, ляхи, поляне. Мораве и были первым «преложены» книги, и так возникла славянская грамота — которая «есть в Руси и в болгарех дунайских», — комментирует свой источник летописец.

Далее следует повествование о миссии Константина и Мефодия к дунайским славянам, князья которых сами призвали себе учителей при императоре Михаиле III. Моравская миссия изображалась как продолжение апостольской миссии Павла и Андроника в Иллирике (в соответствии с апостольским преданием — Рим. XV, 19). Эти данные и послужили дальнейшей исторической конструкции летописца, ибо Иллирик бы упомянут среди других балканских провинций Иафетовой части в Хронике Амарто-ла. В описание этой части, заимствованное у Амартола, летописец и включает имя Словене, помещая его между Иллириком и Лухитией — областью вокруг Охрида (центра древнеславянской книжности) в северо-западной Македонии. Далее составитель летописи дополняет описание Иафетовой части перечнем народов Восточной, Северной и Западной Европы, дважды упоминая, как уже говорилось, русь — среди варягов на Севере и рядом с чудью на Востоке. Затем, в соответствии со структурой библейского повествования, говорится о строительстве Вавилонской башни и смешении 72 языков, среди которых оказываются «словени от племени Афетова», но летописная ремарка здесь же гласит: «нарци, еже суть слов?не» (см. главу I.1).

При этом дальнейшее летописное повествование о том, что «по мнозЪх времянЪх» после столпотворения словене сели на Дунае, где «ныне Угорьска земля и Болгарьска», указывает на вполне определенный историко-географический контекст, заставляющий внимательнее отнестись к отождествлению словен с нориками. Действительно, Норик располагался на Дунае к западу от Паннонии, эти земли в самом деле были заселены славянами (летописные хорутане). С начала IX в. их контролировали франки-волохи, а с конца этого столетия Паннония, Норик и Моравия оказались под властью завоевателей — венгров.

В гуннскую эпоху (V в.) в Норик переселилось германское племя ругиев, имя которых надолго вошло в латинскую традицию: собственно о ругах — германском народе в Верхней Паннонии — нет упоминаний после середины VI в., но сам этникон сохранился и уже в X в. стал употребляться германскими авторами в отношении Руси (Назаренко 2001. С. 11–50). Правда, наименование «руги» было перенесено на русь на основе методов средневековой латинской «этимологии» — по сходству имен (ср. также в средневековой историографии датчане могли именоваться даками и норвежцы — нориками; Гене 2002. С. 203).

Латинская традиция, относящаяся к ругам, осталась неизвестной летописи — у летописца были собственные источники о происхождении руси. Но отождествление дунайских словен и «нарцев» оказалось весьма подходящим для идентификации славян в соответствии с библейской историографией: в географическом пространстве они помещались рядом с Иллириком, где и располагался исторический Норик; в «генеалогическом» смысле — были отождествлены с нарцами. Проблема источника этого отождествления — общего, как показал А. А. Шахматов, для ПВЛ и Толковой палеи — особая проблема (ср.: Ведюшкина 2003. С. 300): напрашивается предположение, что этим источником, синтезирующим греческую и латинскую традиции, могло быть моравское «Сказание о преложении книг».

Значение кирилло-мефодиевской традиции считается очевидным для создания летописной концепции этногенеза славян. В отношении Руси она, по крайней мере, не очевидна. Давно известен, однако, редко используемый источник, который дает удивительно близкую летописной картину расселения славян и народов Северной Европы. Это еврейский хронограф «Иосиппон», составленный в Италии в 960-е гг.: уже основатель российской иудаики А. Гаркави показал, что в «Таблице народов» этого хронографа названия славянских племен в Иафетовой части — Морава, Харвати, Сорбин, Лучанин, Ляхин и т. д., именуемые Склава, — даны в славянской передаче. Они обитают от границ Болгарии до Венеции и Саксонии, но не на Дунае (Дунай также поименован по-славянски), ибо на Дунае — в полном соответствии с летописной традицией — обитают народы Угр (!) и Булгар. Иосиппон только добавляет к ним (в соответствии уже с исторической реальностью X в.) печенегов.

Наконец, разительным сходством с летописным отличается контекст хронографа, в котором упомянута русь. Окраинные народы Европы Иосиппон знает плохо, и естественно, что он отождествляет их с Мешехом — Мосохом греческого перевода саксов. За Мешехом в библейской «Таблице» упомянут Фирас/Тирас, и Иосиппон отождествляет с этим потомком Иафета народ «Руси». «Саксини и Энглиси живут на Великом море, — продолжает Иосиппон, Руси живут на реке Кива, впадающей в море Гурган». Русь таким образом оказывается одновременно рядом с саксами и англами, живущими на Великом море (Балтийское море считалось заливом океана) и на реке Кива, в имени которой видят название днепровской столицы Руси — Киева. То, что Днепр у Иосиппона впадает в Гурган — Каспийское море, можно списать на отдаленность итальянского книжника от Восточной Европы. Интересно, однако, что в ПВЛ варяги, среди которых упоминается русь, обитают «ко въстоку до предела Симова». И «к западу до земли Агнянски и до Волошьски» (ПВЛ. С. 8; см. также главу II.3). Предел Симов в ПВЛ начинается в Персии, за Каспийским — Хвалисским морем: такое растяжение окраинных народов по хорде круга земного характерно для раннесредневековой космографии.

Но, пожалуй, главным совпадением оказывается упоминание руси рядом с англами: в летописном списке варяжских народов это выглядит особенно странным, но если признать, что летописец следовал авторитетному источнику (как в случае с нарцами), то эта странность найдет объяснение. Соблазнительным было бы предположить, что летописцу был известен перевод Иосиппона, тем более что хронограф был популярен в раннесредневековом мире (есть арабский перевод), а в ПВЛ был действительно включен фрагмент еврейского хронографа, в котором говорится об ангеле, явившемся Александру Македонскому (ПВЛ. С. 121–122). Однако «Таблица народов» Иосиппона все же существенно отличается от летописного списка: в летописи отсутствуют далекие от Дуная саксы, Иосиппон не знает никаких волохов — он упоминает хорошо известных еврейской диаспоре франков, знает народ Даниски — датчан, не известных под своим именем ПВЛ, и т. п.

С большим основанием можно полагать, что Иосиппон использовал некий славянский источник, которому была известна и греческая ономастика: об этом свидетельствуют имена печенегов — Пецинак, Толмац, воспроизводящие греческие формы. Наконец, имя козар в Иосиппоне воспроизводит этникон, характерный для кирилло-мефодиевской традиции — собственно для Жития Константина, Шестоднева Иоанна Экзарха и собственно ПВЛ. Это может означать, что Иосиппон использовал кирилло-мефодиевскую космографическую традицию, сходную с той, что была известна летописцу. Как эта космографическая традиция соотносилась со «Сказанием о прело-жении книг» и с еще одним источником летописи — Хронографом по великому изложению — особая проблема. Как бы то ни было, «двойственное» размещение руси на Варяжском море и в Восточной Европе отражает достаточно раннюю космографическую традицию, предшествующую составлению первых летописных сводов (Петрухин 1995. С. 36–41).

Работа по идентификации руси — обнаружению ее генеалогического места среди варяжских народов и историко-географического — среди народов Восточной Европы была выполнена летописцем достаточно последовательно. То же можно сказать и о славянах, но славяне — летописные словене занимали принципиально иное место в этнографической иерархии летописи. Словене сами были группой народов, подобной летописным варягам, или волхве-волохам, и процесс расселения этих народов из единой прародины — Дуная, где они звались своим общим именем, более всего интересовал летописца в космографической части ПВЛ. Показательно при этом, что в космографической экспозиции — перечне потомков Иафета — словене, в отличие от руси, помещенной рядом с чудью, еще отсутствуют в Восточной Европе, ведь они еще сидят на Дунае.

Заметим, что космографический список народов, перечисляющий «русь, чудь и все языци», явно зависит от другого списка — перечня племен, призывавших варягов в легенде о призвании князей. Легенда помещена уже в собственно летописной части ПВЛ, почти сразу за космографическим введением. В космографическом списке сразу за прибалтийской чудью следуют все финно-угорские «языки», начиная с верхневолжской мери: между чудью и мерей обнаруживается географическая лакуна — там в легенде о призвании обитают новгородские словене и кривичи. Стало быть, на построения летописца, помимо космографических источников, оказывало воздействие княжеское предание о призвании «всей руси» — княжеской дружины во главе с варяжскими князьями чудью, словенами, кривичами и мерей. «От тех варяг», согласно легенде, прозвалось государство, Русская земля, и таков был ответ на первый заглавный вопрос ПВЛ: «откуду есть пошла Русская земля».

Ответу на второй вопрос посвящена, собственно говоря, вся летопись, повествующая об истории Русской земли, но в космографической части этот ответ также обозначен. Уже после описания процессов расселения славян от Дуная в Восточной Европе и легенды о киевских полянах летописец утверждает: «Се бе токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи» и т. д. Обратим внимание на то, что здесь русь не отождествляется с полянами; напротив, летописец частично переходит от этнического к географическому «регистру» — вместо словен и кривичей «в Руси» у него упомянуты новгородцы и полочане. О том, что речь идет уже о государственной этногеографии, ясно из следующей фразы: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря» и т. д. в соответствии с предыдущим космографическим списком (ПВЛ. С. 10). Ясно, что Русь идентифицирована здесь с государственным объединением славянских «языков» и противопоставлена иным языкам как данникам. Заметим, что этот географический регистр задан летописцу не только Амартолом, перечисляющим страны в своей космографии, но и начальным вопросом «Повести временных лет» о Русской земле: ср. переход «от тех варяг прозвася Русская земля».

Но этой «формальной», «политической» — государственной идентификации Руси и словенского языка в широком смысле было явно недостаточно для самоидентификации, понимания того исторического процесса, который привел к тождеству Руси и славян. Ведь летописец конца XI — начала XII вв. считал русь одним из варяжских народов, а не «профессиональным» названием княжеской дружины, как это следует из современных историко-лингвистических реконструкций. Дело осложнялось еще и тем, что славяне и русь противопоставлялись вплоть до XI в. не только «зарубежными» источниками, но и собственно русскими: в летописном предании о походе Олега на Царьград словене оказываются в униженном положении по сравнению с русью (см. главу VIII.2) — им даны непрочные паруса. Наконец, в «Русской правде» Ярослава Мудрого (начало XI в.) словенин еще противопоставлен русину (Петрухин 1995. С. 108 и сл.).

Конечно, монах-летописец хорошо осознавал и специально отметил обширным летописным текстом то событие, которое привело к становлению «нового» русского народа. Это было крещение Руси при Владимире Святославиче, отмена племенных обычаев, введение единого культа и единой культуры с единым словенским языком богослужения во всей Русской земле. Но в распоряжении летописца были источники, которые свидетельствовали о роли на Руси словенского языка — словенской грамоты задолго до крещения. Это были договоры руси с греками, первый из которых — договор Олега 911 г. — был заключен от имени «всей руси», послы которой носили явно неславянские имена, но составлен на славянском языке.

Этот источник и другие исторические соображения летописца предопределили известный парадокс летописной композиции. Уже говорилось, что одним из источников ПВЛ было моравское «Сказание о преложении книг на словенский язык», и славянская грамота интересовала летописца уже в космографическом введении, где рассказывалось о расселении славянских племен после нашествия франков-волохов, в том числе в Восточной Европе (ПВЛ. С. 8). Как эта грамота распространилась у восточных славян, оставалось неясным. Летописец знал из сказания, что Константин и Мефодий были призваны славянскими князьями к дунайским славянам при императоре Михаиле III. Летописцу было известно, когда правил этот император, он знал из греческого хронографа, что при Михаиле после похода Аскольда и Дира стала «прозываться» — получила известность Русская земля, и в его царствование состоялось собственно призвание варягов. Казалось бы, здесь и место для текста «Сказания о преложении книг». Однако летописец, несмотря на явную несообразность с хронологией, помещает рассказ о моравской миссии солунских братьев под 898 г., вслед за рассказом о походе угров мимо Киева на Дунай и Балканы (вплоть до Солуня!). Само повествование о походе угров, изгнавших с Дуная волохов и подчинивших тамошних славян, относится к моравскому «Сказанию», но включение Киева в их маршрут принадлежит летописцу: уграм не нужно было во время своего похода форсировать Днепр и идти мимо Киева — они уже обитали в Ателькузу, междуречье Днепра и Днестра (Константин Багрянородный, глава 38). Но летописцу важно увязать этот поход с Киевом, что можно было сделать, ибо под Киевом было известно урочище Угорское. Правда, оно упоминается раньше, под 882 г., где рассказывается о том, как Олег остановился на Угорском, чтобы захватить Киев. Но это как раз и нужно летописцу, чтобы совместить в едином «хронотопе» правление Олега и происхождение словенской грамоты.

Итак, на пути от Киева к Солуню угры подчиняют себе дунайских словен, воюя «на мораву и на чехи». «Б? единъ языкъ слов?нескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец, — слов?ни, иже с?дяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Последние слова, как уже говорилось, — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» (ПВЛ. С. 14), и которые в его (летописную) эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги морав?, яже прозвася грамота слов?ньская, яже грамота есть в Руси и в болгар?х дунайских» (ПВЛ. С. 15).

Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии», отождествив на основании совпадения племенных названий «дунайских» и днепровских полян. Рассказ о моравской миссии славянских первоучителей, продолжившей миссию Павла в Иллирике, он завершает утверждением, что и «словеньскому языку учитель есть Павелъ, от него же языка и мы есмо Русь, т?м же и нам Руси учитель есть Павел. […] А словеньскый язык и рускый одно есть, от варягъ бо прозвашася Русью, а первое б?ша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа р?чь б?».

Нельзя не заметить, что летописец ощущал некоторую искусственность своего построения, несмотря на то, что исторический его итог был вполне документирован: договор Олега, в войско которого входили и поляне, был составлен на словенском языке. Характерна, однако, завершающая рассказ о словенском языке ремарка о полянах: «Полями же прозвани быши, зане в поли седяху, а язык словенски един» (ПВЛ. С. 16). Ремарка как бы лишает полян этнографической специфики, апеллируя к «ландшафтному» значению этнонима.

Показательно, что в киевской легенде летописец характеризует полян как мужей «мудрых и смысленых» (ПВЛ. С. 9) в противоположность древлянам и прочим племенам, живущим «звериньским образом». Отказ от рецидивов племенного сознания в пользу общеславянского и, наконец, общерусского — русско-славянского самосознания и есть определенный итог работы летописца в поисках самоидентификации или самопознания (если пользоваться терминологией Н. С. Трубецкого и Н. И. Толстого — см. Толстой 1993; ср.: Ведюшкина 2003. С. 304 и сл.).

Крещеная Русь, объединившая славянские языки в новый народ, уже не противопоставляла себя грекам, как это было свойственно древним словенам на дунайской границе Византии (см. главу I.3) и языческой руси в договоре Олега. Напротив, возникает тенденция к сближению и даже отождествлению Руси и Греции в скандинавской литературе (ср.: Успенский 2002. С. 286 и сл.): ср. прорицание волхва в ПВЛ (с. 75) — «стати Гречьскы земли на Руской, а Русьск?й на Гречьской». В ПВЛ, однако, подробно описывается и многократно упоминается европейский «поганый» (языческий) народ[164], не отнесенный в космографическом введении к потомкам Иафета, но постоянно противопоставляющийся христианской руси. Это половцы, обычай которых «нечист», как и происхождение от Измаила: они — «безбожные сыны Измаиловы» (ср.: Чекин 2000, Ведюшкина 2004). Обретающая христианское самосознание Русь имела на границах собственных варваров.