***

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Расселение славян происходило в VI–X вв. в столкновениях с франками (летописными волохами) на Западе, греками (византийцами) на Балканах и степняками (гуннами, аварами, болгарами, хазарами, венграми), идущими с Востока. Естественными путями их расселения, отмеченными летописью, были реки — главные дороги в лесной зоне Центральной и Восточной Европы. Это была земледельческая колонизация, и даже города, включая Новгород и Киев, возникали на полях (Киев — в земле полян, что «в поли с?дяху»; ПВЛ. С. 16) — расчищенных от леса и распаханных пространствах (следы пахоты обнаруживаются во время археологических раскопок). Освоение Восточной Европы славянами-пахарями предопределило историческое и культурное развитие региона.

В последнее десятилетие много было сделано для исследования процессов расселения славян в Восточной Европе — процессов, связанных с той земледельческой колонизацией[71], без которой немыслимо становление государства. Пути этой колонизации были различными, о чем свидетельствуют как археологические культуры — культуры длинных курганов и сопок на севере Восточной Европы, культуры «Прага — Корчак», пеньковская и «производные» от них на юге (см. главу I).

В фольклорной памяти русского крестьянства былинный пахарь Микула Селянинович, тезка самого популярного русского святого — Николы, сильнее князя-чародея Вольги и его дружины, ему подвластна сила Матери сырой земли. Богатырскими пахарями в славянском фольклоре считались не только представители трудового сословия, крестьяне — богатырской пахотой занимались и первые святые русские князья начала XI в. Борис и Глеб. В украинском предании они выковали первый плуг, в который заковали чудовищного Змея и пропахали на нем Змиевы валы — так именовались древние укрепления в лесостепной зоне[72].

«Дунайские» и — шире — центрально-европейские импульсы становятся все более очевидными в археологических свидетельствах и на севере Восточной Европы: лунничные височные кольца дунайского происхождения (в инвентаре длинных курганов кривичей — ср.: Седов 1995. С. 323–234), кольца со спиральным завитком (Рябинин, Добушанский, 2002. С. 202; Кирпичников 2002. С. 247–248), равно как и технология производства ювелирных изделий (Щеглова 2009), распространяются в лесной полосе Восточной Европы вплоть до Ладоги и Изборска.

Памятники, близкие пражской культуре, выявлены в ареале культуры сопок — в бассейне Мсты (Исланова 1997; Исланова 2004). На севере материальная культура эпохи славянской колонизации обнаруживает следы того единства, память о котором сохранялась в летописном предании о дунайской прародине славян. Характерной чертой славянской колонизации на северо-западе Восточной Европы оказываются обнаруживаемые в последнее время «западнославянские» (моравские) параллели в материальной культуре поселений. Таковы хлебные печи на «Рюриковом» городище (Носов 1990. С. 55–58), система укреплений VIII в. и другие находки на Любшанском городище под Ладогой (Рябинин, Добушанский 2002. С. 202–203).

Рис. 8. Народы Восточной Европы (по: Муравьев А. В., Самаркин В. В. Историческая география эпохи феодализма. М., 1973. С. 79)

Проблемы формирования культуры сопок и новгородско-псковских длинных курганов во многом остаются нерешенными, но очевиден процесс взаимодействия с середины I тыс. н. э. в будущей Новгородской земле двух культурных традиций, которые увязываются (со времен А. А. Спицына) с кривичами (длинные курганы) и ильменскими словенами (сопки — см. обзор Конецкий 2007). Традиции связаны с разными ландшафтными зонами: длинные курганы располагаются в зоне сосновых лесов, распространившихся там, где практиковалось архаичное подсевное земледелие. Более прогрессивное пашенное земледелие тяготело к зоне широколиственных и еловых лесов, где располагались сопки (Янин 2007. С. 206–207).

Проблематичным остается и соотнесение данных археологии с лингвистическими реконструкциями, указывающими на «западнославянское» влияние в древненовгородском диалекте (Зализняк 2004): воздействие западнославянской традиции гончарства на ремесло центров северо-запада Руси и Балтики характерно для сложившейся раннегородской сети X–XI вв. от Новгородского Рюрикова Городища до городища Гнездилово под Суздалем (Горюнова 2007), но не для эпохи славянской колонизации VI–IX вв.[73]

В не меньшей мере эти материалы соответствуют летописной традиции, опирающейся, очевидно, на более древнюю кирилло-мефодиевскую (моравскую) традицию о расселении славян, руси и других народов Европы (см. главу VI). В «Повести временных лет» (ПВЛ, космографическое введение: 8 и сл.) говорится о нескольких импульсах, так или иначе повлиявших на судьбы славянства и приведших к передвижениям славянских племен от Дуная в Польшу и Восточную Европу: вторжения аваров-обров (конец VI в.), белых угров — хазар (в VII в.), волохов-франков, победителей авар (в начале IX в.), наконец, черных угров — венгров (в конце IX в.).

Итак, освоить Центральную и Восточную Европу стремились не только славяне: жители кочевой степи нуждались в хлебе и богатствах лесной полосы (мехах). Гуннская эпоха остается «темным временем» в истории Европы и славянства (см. из последних работ: Обломский 2002). Попытки проследить развитие славянской культуры от позднеримского (черняховского) времени до эпохи исторических миграций VI в. и реконструировать (вслед за Б. А. Рыбаковым) древнюю антскую общность IV в. с «королем Божем» и т. п. (ср.: Седов 2002. С. 186 и сл.) не встречают сочувствия источниковедов — комментаторов Иордана, который упоминает о казни антского короля по имени Боз готским конунгом в конце IV в. (Свод, т. 1. С. 159–160).

Столь же гипотетической оказывается и «автохтонистская» конструкция непрерывного развития «древностей антов» от гуннского времени до VIII в. с точки зрения археологов: ср. формулировку Б. М. Щукина относительно принадлежности черняховской археологической культуры в Северном Причерноморье — «готы или анты?» (Щукин 2005. С. 152 и сл.).

Первым попытался увязать древности Северного Причерноморья с антами знаменитый основатель отечественной «исторической археологии» А. А. Спицын. Еще в начале XX в. он назвал «древностями антов» многочисленные клады VI–VIII вв. драгоценных украшений, посуды и т. п., как правило, случайно обнаруженные при земляных работах в Среднем Поднепровье комплексы (Спицын 1928; ср. об этих древностях — Эпоха Меровингов: 128–131). Археологической основой атрибуции Спицына было то очевидное обстоятельство, что клады содержали массу вещей «дунайского» (византийского) происхождения: именно анты были тесно связаны с Византией. И хотя ни хронологически, ни географически приписанные антам древности не соотносились с данными об антах источников (ср.: Курта 2008. С. 133 и сл.), атрибуция Спицына пришлась «кстати» в советской историографии середины XX в., ориентированной на поиски древнейшей автохтонной руси в противовес «космополитической» летописной трактовке.

Б. А. Рыбаков переименовал древности антов в «древности русов», даже произвел само имя анты от имени венеты, измыслив в духе народной этимологии «диалектную» форму вянты: вятичи тоже становились «видоизменением общеславянского наименования «венеты»» (Рыбаков 1953), и простор для конструкций праславянской и особенно древнейшей русской истории открывался от Дуная до Оки.

В 1960-е гг. к этой конструкции Б. А. Рыбакова присоединился П. Н. Третьяков (Третьяков 1968), который отнес к племени русов (вспомнив росомонов и роксоланов) древности волынцевской культуры в Левобережье Среднего Днепра, считая свойственный этой культуре обряд трупосожжения славянским. Правда, ознакомившись со сходной обрядностью носителей салтовской культуры Хазарского каганата, Третьяков отказался от «преждевременного вывода» (Третьяков 1970. С. 108–109). Уже в 1990-е гг. традицию поисков славянской руси в Приднепровье продолжил В. В. Седов, который свободно перемещал древнейшую русь от Дуная и Верхнего Поднепровья до Поволжья (!) в «антском» ареале, установив исторический рубеж для этих миграций уже в Левобережье Днепра, где этот ученый искал «Росский каганат» IX в. (см. далее о «Русском каганате»).

Поскольку все эти построения никак не соотносятся со всем, что известно о древнейшей руси, то летопись игнорируется — и воспроизводится (без ссылки на не вполне авторитетных для официозной историографии средневековых и «несоветских» предшественников Д. И. Иловайского, Г. В. Вернадского и др.) сарматская этимология имени русь/рос. Благо, сарматы (аланы) продолжали жить в Восточной Европе и в средние века. Сарматский компонент характерен и для черняховской культуры — здесь и усматривается начало воздействия иранской традиции на праславян (ср.: Рыбаков 1982. С. 86; Седов 2002. С. 189 и сл.). Но, несмотря на многолетние усилия, обнаружить преемственность между черняховской культурой III–IV вв., «древностями антов» и достоверно славянскими культурами VI–VII вв. не удается.

Б. А. Рыбаков применял для характеристики «древностей антов» термин «дружинная культура», и эту характеристику, несмотря на отсутствие в кладах оружия, можно считать справедливой: клады содержали вещи, отражающие воздействие разноэтничных традиций — готской, аварской, византийской. Основой связей, которые объединяли «древности антов», были не племенные кровно-родственные узы, а межэтнические отношения, свойственные культуре эпохи Великого переселения народов. Те же связи характеризуют и культуру немногочисленных поселений, увязываемых с древностями антов, прежде всего — Пастырского городища (производственного центра, расположенного в лесостепи вне зоны славянского расселения — Приходнюк 2005. С. 98; ср. главу X.1).

Воссоздать социальный строй и дружинные отношения у носителей «древностей антов» сложно: неясен исторический и археологический контекст, в котором формировались «клады». Ф. Курта (2008) обратил внимание на специфическую связь евразийских погребальных комплексов и «кладов» с мужским и женским (детским) инвентарем в VI–VII вв., в том числе — на женские погребения с оружием, выделив «гендерную», но не этническую составляющую в развитии евразийской элиты.

Современная историография подчеркивает особую роль воинской (дружинной) элиты в формировании этнических — надплеменных связей, в формировании собственно «народов» (см. из отечественных работ на эту тему — Сванидзе 1995). Вероятно, такую роль на юго-востоке Восточной Европы играли и анты, но анты не оставили своего имени в истории, в отличие от руси. Их имя исчезает (после 612 г. — Свод, т. 1. С. 260) с истреблением элиты, после разгрома антов аварами[74].

Уже в 1955 г. Г. Ф. Корзухина показала, что клады с древностями антов были зарыты не в результате победоносных походов славян на Дунай, а в периоды угрозы, которая исходила от степняков (Корзухина 1955), в конечном для «древностей антов» итоге — от хазар (от хазар погибло и поселение на Пастырском). Однако первыми, с кем пришлось столкнуться населению Восточной Европы VI в. вслед за гуннами, были болгары. «Столкновение» не сводилось к конфликтам: в главе I мы видели, что гунны, склавины и анты вместе атаковали дунайскую границу Византии.

В Причерноморье в VI–VII вв. сложилась пеньковская культура, достигающая лесостепной полосы Среднего Поднепровья; на ее поселениях, наряду с характерными квадратными в плане славянскими полуземлянками с печами, обнаруживаются юртообразные круглые в плане жилища с очагами — свидетельство присутствия носителей кочевнических традиций (ср.: Флёров 1996. С. 33–35; Горюнов 1981. С. 81–82; Рашев 2000. С. 48–52). М. И. Артамонов склонен был считать пеньковскую культуру болгарской, как и культуры VII–VIII вв. Среднего Поднепровья (Артамонов 2002. С. 515 и сл.). «Великая Болгария» византийских источников занимала в построениях Артамонова историческое пространство между Боспором (Таманским полуостровом) и Паннонией, захваченной аварами. Славяне, как он считал, не могли продвигаться к Днепру навстречу номадам. Ныне ситуация выглядит иначе: участие славян в сложении пеньковской и других культур Поднепровья в VI–IX вв. общепризнано (ср.: Горюнов 1981; Гавритухин, Обломский 1996. С. 140 и сл.).

При этом комплексы («клады»), превосходившие прочие богатством и размерами, в том числе знаменитый Перещепинский клад (который Рыбаков и др. стремились приписать славянам/антам — русам), комплекс у Вознесенки были определены как тюркские — хазарские. Кроме того, как показал А. К. Амброз (1982) и другие исследователи (Айбабин 1985; Рашев 2000. С. 37–48), в лесостепной и степной зоне, в том числе в Поднепровье, в VII — начале VIII в. формируется целая иерархия погребальных памятников, включающая как перечисленные поминальные комплексы, принадлежавшие высшей тюркской кочевой знати, вероятно, самим каганам, так и могилы «военных вождей разных рангов» (Ясиново, Келегеи, Новые Сенжары, Тополи и др.). Специальный интерес представляет аналогичный комплекс — «могила всадника» — у села Арцыбашева в Верхнем Подонье, ареале, примыкающем к земле вятичей (Монгайт 1961. С. 80–85; см. о характерном для этих комплексов оружии — палашах: Атавин 1996).