Алибер и другие

Теперь я знаю, что Алибер по национальности был французом, что родился он во Франции в 1820 году в семье не очень богатого промышленника, скорее всего коммерческого деятеля. Видимо, родители Алибера были людьми высокой культуры и сумели дать сыну не только хорошее образование, но и привить ему вкус к изящному, к искусству, развить в нем любознательность.

Однако юность Алибера прошла отнюдь не безоблачно. Уже с четырнадцати лет, в связи с тем что ухудшилось материальное положение многочисленной семьи отца, ему пришлось думать о заработках. Очевидно, используя старые отцовские связи, юный Алибер отправился в Англию. Что он там делал при столь незначительном возрасте, угадать затруднительно, и я подозреваю, что год его рождения, указанный в статье Ферсмана и Писарева, нуждается в уточнении. Если же он действительно родился в 1820 году, то приходится признать, что мы имеем дело с вундеркиндом совершенно исключительных способностей, потому что далее А. Ферсман и С. Писарев сообщают, что он мгновенно усвоил приемы различных торговых английских фирм и к семнадцати годам уже организовал в Петербурге крупное меховое дело.

Что Алибер был человеком с незаурядными способностями — это истина, не требующая доказательств. Но все-таки я сам не верю в некоторые детали только что приведенного рассказа о его ослепительной юности.

Мне лично кажется, что Алибер действительно прошел коммерческую школу в Англии, но в более позднем возрасте. Я убежден, что именно там у него возникла мысль переселиться в Россию и заняться торговлей мехами — крючок, на который попадалось множество иностранцев начиная с XVII века и даже раньше. Видимо, он полагал, что именно в России сможет с наибольшей пользой проявить свою бьющую через край энергию и выгодно вложить капиталы, хотя вся его дальнейшая жизнь показала, что он не относился к числу беспардонных стяжателей. Что он прибыл в Финляндию в шестнадцатилетнем возрасте, в это верится слабо, но давайте удовлетворимся тем фактом, что он все-таки прибыл туда.

В тихом и чистеньком финском городке, официально именовавшемся тогда по-шведски Тавастгус, он задержался, наверное, ровно столько времени, сколько потребовалось ему, чтобы превратиться в тавастгусского первостатейного купца, на что, заметим в скобках, требовались немалые средства. Затем он переехал в Петербург и там приобщился к меховой торговле.

Я лишен возможности разложить дальнейшие события по хронологическим полочкам. Но, затевая различные коммерческие мероприятия, молодой первостатейный купец, как видно, нередко попадал в крайне затруднительное материальное положение. Во время одного из таких кризисов неотчаивающийся француз встретился с семьей Пермикина — известного русского искателя самоцветов, главным образом нефрита и лазурита, знатока Сибири, и в частности Саян. В семье Пермикиных Алибер начал свою службу парикмахером (1), а потом сделался учителем французского языка. Разумеется; он менее всего собирался удовлетвориться такого рода деятельностью, каким-то способом сумел поправить свои финансы и снова бросился в бой. Молодой Пермикин, надо полагать, заинтересовал Алибера Сибирью, той самой страной, которая поставляла на европейский рынок драгоценные меха. Но заинтересовал он его не столько мехами, сколько горным делом И, между прочим, золотопромышленностью.

В Сибирь Алибер впервые попал, видимо, в 1844 году, отправившись туда закупать меха. Он не ограничился закупкой мехов и вложил довольно крупные средства в золотую промышленность. Там, в Восточной Сибири, окреп интерес француза к далекой стране, столь непохожей на его родную Францию. Не приходится сомневаться, что он выезжал из Иркутска в тайгу, побывал на берегу замерзшего, укутанного льдом и снегом Байкала. Колоссальные просторы дикой, необжитой страны, могучие горные хребты, заросшие вековой тайгой, Ангара, не застывающая даже в лютые морозы, слухи о богатствах, сокрытых в горах, — все это, разумеется, не могло не произвести впечатления на пылкого сердцем, но холодного умом Алибера. Романтика скитаний и коммерческий расчет — вот две причины, надолго привязавшие его к Сибири. Горные богатства… Я уверен, что Алибер не только слышал о них, что он видел самородки золота, темно-зеленые валуны нефрита, отливающие металлом темные куски графитовой руды, найденные в реках…

И тут мы подходим к одной из самых загадочных страниц в жизни Алибера. Проведя несколько месяцев в Сибири, он неожиданно забросил свои коммерческие дела, на перекладных покатил в Петербург, а оттуда за границу.

По словам самого Алибера, он «с давнего времени» вникал в дела карандашного производства. Чем был вызван этот интерес, на что рассчитывал первостатейный купец, все более увлекаясь идеей самому заняться добычей графита, объяснить нелегко, но можно попробовать. На первый вопрос отчасти отвечает сам Алибер: интерес к карандашной промышленности подогревался кризисом, который переживала эта столь необходимая отрасль в то время.

В течение нескольких столетий чуть ли не монопольным поставщиком высококачественных карандашей была Англия. Еще в 1565 году в Англии открыли вскоре ставшее знаменитым Борроудельское месторождение графита в графстве Камберленд. Карандаши, изготовлявшиеся фирмой Брокмана, приобрели всемирную известность и фактически не знали конкуренции. Англичане чрезвычайно ревниво относились к репутации своей карандашной промышленности и следили, чтобы борроудельский графит не попадал на предприятия иностранных фабрикантов; вывоз его в естественном виде был строжайше запрещен, и на мировой рынок поступала только готовая продукция — карандаши Брокмана.

Итак, карандаши Брокмана изготовлялись из превосходного самородного графита. Его конкуренты тоже изготовляли карандаши из графита, но более низкого качества и примешивали к нему какие-то жирные вещества; но это лишь в малой степени улучшало их, и сравнения с брокмановскими они все равно не выдерживали.

Но в 1840 году, как раз к тому времени, когда начал активную деятельность Алибер, великолепный борроудельский графит кончился, месторождение истощилось, фабрикантам пришлось перейти на изготовление карандашей из графита, ранее забракованного. Они очищали его химическим путем и прессовали. Качество брокмановских карандашей резко снизилось, потому что тогда еще не научились приготовлять высококачественный прессованный графит; в нем оставались пустоты, трещинки, он легко ломался. Ища пути искусственного улучшения графита, английские фабриканты предприняли отчаянные попытки найти новые месторождения высококачественного самородного графита. Они не жалели средств, экспедиции обшарили самые дальние уголки обширной Британской империи, но ничего не нашли. Запасы второсортного графита тоже подходили к концу. Цена на графит, поднялась до 400 франков за 1 килограмм.

Понятно, что при такой ситуации открытие месторождения отличного графита и создание собственной карандашной фабрики сулили большие выгоды. Это, очевидно, и воодушевляло первостатейного купца Алибера.

А вот на что он рассчитывал… Тут мы вновь вступаем в область догадок. Казалось бы, неудачный опыт англичан должен был несколько обескуражить Алибера, но этого не случилось. Впрочем, может быть, виной тому некто Черепанов. Но не стоит спешить. Так или иначе, а в 1844 году Алибер уехал за границу знакомиться с карандашной промышленностью.

Он побывал во Франции, Германии, Швейцарии и, конечно, в Англии. Вид агонизирующих карандашных предприятий Брокмана доставил ему некоторое удовольствие и укрепил в намерении разыскать графит. В 1845 году он возвращается в Россию и совершает стремительный наезд в Иркутск. В 1846 году он вновь уезжает за границу, вновь посещает рудники и карандашные предприятия. Первоначальные коммерческие соображения переходят у Алибера в страсть, манию. Теперь уже ничто не может остановить первостатейного купца в намерении отдать все свои средства и силы захватившей его идее.

И вскоре Алибер стал обладателем графитового месторождения.

В статье, написанной им самим, есть такое свидетельство: «В 1846 году, быв по торговым делам моим в Восточной Сибири, я познакомился с горными местностями этого края и, смотря на богатство разнородных каменных пород Саяна и его отраслей (отрогов, как бы сказали мы теперь, — И.3.), предположил обозреть цепь гор, лежащих подле китайской границы, с целью осуществить давно питаемое мною желание отыскать хороший графит. Для того, собственно, сделал я несколько поездок на линии водораздела рек Иркута, Китоя, Белой и Оки. Во многих местах этих горных стран я встречал разные валуны графита, но качеством своим он был обыкновенный и не углублялся в недра земли, а образовывался на поверхности только небольшими гнездами. Впоследствии, после долгих, постоянных трудов и усилий, наконец мне представился счастливый случай открыть коренное месторождение этого минерала в одном из отрогов Саянского хребта, в недрах Ботогольского гольца, лежащего невдалеке и почти в равномерном расстоянии от истоков вышеозначенных четырех рек».

Исторических героев, тем более героев определенно положительных, как известно, рекомендуется писать светлыми красками. И я сейчас едва осмеливаюсь бросить одну-единственную темную тень на образ, первостатейного купца Алибера: история открытия месторождения графита придумана им самим от начала до конца. Доказать это не так уж сложно. Во-первых, страницей ранее Алибер пишет, что в 1846 году он изучал карандашное производство за границей. Во-вторых, так сразу приехать в неведомую горную страну, не имеющую даже приблизительной карты, не говоря уж о карте геологической, и в течение двух-трех месяцев найти столь горячо желаемое месторождение графита — это прямо-таки сказочная история. В-третьих, существует объективный рассказ о том, как был открыт графит на Ботоголе, человека, совершенно не заинтересованного ни в судьбах рудника, ни в саморекламе, ни в том, чтобы как-то опровергнуть Алибера.

Понять и даже извинить Алибера, сочинившего эту историю, не трудно. Ботогольский графит был самой сильной, самой всепоглощающей любовью в его жизни, его гордостью и его горем; он отдал ему всю душу, чуть ли не все средства, ради графита он обрек себя на многолетний каторжный труд в горах, в тайге вдали от всяких культурных центров.

Примем это к сведению и не будем больше вспоминать об оплошности первостатейного купца…

Что Алибер находил в долинах рек валуны графита, что до него доходили слухи о месторождениях этого минерала — все это бесспорно. Но так же бесспорно и то, что до 1847 года Алибер не имел достоверных сведений о жильных месторождениях графита в Восточном Саяне. И в то же время он настойчиво изучал геологию, горное дело и карандашное производство — чудится в этом что-то фанатичное. А вот что не подлежит сомнению: свою главную ставку в жизни француз Алибер делал на Восточную Сибирь и прилагал немало усилий к тому, чтобы создать себе хорошую репутацию у сибирской администрации и купечества. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в 1845 году он пожертвовал двенадцать тысяч рублей ассигнациями в пользу жителей города Троицкосавска, пострадавших от пожара.

Во время одного из своих наездов в Сибирь Алибер познакомился в Иркутске с выбившимся в офицеры казаком Черепановым, человеком, сыгравшим огромную роль в его жизни, хотя первоначально они отнеслись друг к другу совершенно равнодушно, и лишь одно-единственное событие в жизни Черепанова, очевидно, заинтересовало Первостатейного купца.

Казак Черепанов принадлежал к своеобразному, тяжелому для окружающих типу людей. Судя по его собственным запискам, он искренне тяготел к знанию, к литературной деятельности, но ни образование, ни, попросту говоря, умственные способности не позволили ему добиться сколько-нибудь значительных успехов в жизни. И все-таки статьи Черепанова печатались в петербургских газетах, а дневники и даже повести в «Библиотеке для чтения», выпускавшейся небезызвестным Бароном Брамбеусом — Сенковским, востоковедом, писателем, издателем. Отдельные небольшие успехи подогревали пыл Черепанова, делали его заносчивым, самоуверенным, а более многочисленные неудачи создали ему в собственных глазах ореол непонятного страдальца. Все это, разумеется, накладывало особый отпечаток на его отношения к людям.

Черепанов немало странствовал по Восточной Сибири, служил в разных местах, — совершил поездку в Китай, в Пекин. Дневник, который Черепанов вел во время путешествия в Китай, Сенковский опубликовал в «Библиотеке для чтения». Из-за этого дневника и возник затяжной, на многие годы конфликт между Бароном Брамбеусом и сибирским казаком.

Вся беда заключается в том, что в Китае Черепанов пришел к выводу, который можно оценить как весьма оригинальный, но трудно признать здравым. Черепанов решил, что Великая китайская стена построена вовсе не для защиты внутренних районов страны от врагов, ибо, по мнению Черепанова, для этой цели не имело смысла строить ее на скалистых вершинах — достаточно было перегородить ущелья. Вот какое соображение он высказывает (цитирую по его воспоминаниям): «Стена эта сделана с целью еще более возвысить скалы и тем защитить страну от северных ветров и холода» (набрано курсивом).

Барона Брамбеуса нередко и совершенно справедливо обвиняли в редакторском произволе. Но в данном случае трудно разделить негодование Черепанова, сердито написавшего: «Знаменитый ученый этот впервые сделанное заявление столь замечательного исторического факта вычеркнул и на поле написал «ерунда»».

Увы, действительно ерунда. Но Черепанов был достаточно самоуверен, чтобы не посчитаться с мнением Сенковского, и через двадцать пять лет (!) в своих воспоминаниях все-таки обнародовал это соображение, превратившееся у него в нечто очень напоминающее навязчивую идею.

В конце 30-х годов прошлого века Черепанова назначили начальником Тункинского пограничного отделения, и он поселился в селе Тунка.

Мне приходилось бывать в Тунке. Это очень приятное и своеобразное место. Село расположено в обширной Тункинской котловине, у южного склона Восточного Саяна, по соседству с прекрасным сосновым бором. О климатических достоинствах этого места говорит хотя бы тот факт, что неподалеку от Тунки расположен курорт Аршан — один из самых известных в Восточной Сибири, располагающий целебными источниками. На севере котловину замыкает монолитная стена Тункинских гольцов — над дном котловины вершины их возвышаются более чем на полтора километра, а на юге видны пологие сопки отрогов Хамар-Дабана. Как почти всюду в Восточной Сибири, лето здесь сравнительно теплое, но зимой свирепствуют лютые морозы.

Черепанов пришел в восторг от своего нового местожительства и позднее засвидетельствовал это в воспоминаниях: «Тункинская котловина защищена от севера великолепнейшими в мире скалами Саянского хребта, и здесь уже частию пахнет югом. Если бы подобно китайцам провести по скалам этим великую стену, то был бы в Тунке чистейший юг. Вот факт, поддерживающий мою мысль о цели китайской великой стены».

Видите, как все просто. Достаточно построить на хребте, имеющем высоту две с половиной — три тысячи метров, десятиметровую стену, как в Тунке тотчас получится «чистейший юг». А главное, теперь доказано назначение китайской стены!

В такого рода размышлениях, а также в усердных молитвах Черепанов и проводил свое время.

И вдруг эти столь полезные для общества занятия были прерваны: к Черепанову явились местные охотники-буряты и пожаловались, что у них нет свинца. Спустившись на некоторое время с горних высот на грешную землю, Черепанов отдал охотникам весь свой свинец, а потом снял со стенных часов свинцовые гири, сверху покрытые листовой медью, и шутя сказал, что сейчас добудет для них свинец из меди. Буряты по наивности все приняли за чистую монету и ушли от всемогущего начальника потрясенными. Весть о подвиге Черепанова передавалась из улуса в улус; вскоре к нему явился охотник-бурят и выложил на стол куски какого-то темного минерала, «Вот, нойен, — сказал он, — ты сумел медь превратить в свинец, а у нас свинца целая гора, но мы не можем растопить его».

Черепанов узнал графит в темном с металлическим блеском минерале…

Как и все в Восточной Сибири, Черепанов понаслышке был знаком с золотопромышленностью и знал, что графитовые плавильные тигли завозят в Россию из Англии, что золотопромышленникам они обходятся дорого. Поэтому он заинтересовался месторождением, съездил на Ботогол, а в 1842 году по его приказанию крестьянин Кобелев добыл на Ботоголе тридцать пудов графита и доставил его на Иркутский солеваренный завод. Оттуда графит передали на пробу на Тельминскую фабрику, изготовлявшую огнеупорные горшки, но графит, видимо потому, что Кобелев взял его с самой поверхности, забраковали.

Года через два-три после этого Черепанов и Алибер встретились в Иркутске. О чем говорили эти два столь разных человека, угадать трудно. Может быть, Черепанов рассказал анекдот о какой-то француженке, которая так надоела своему супругу, что он обещал заплатить ей по тысяче франков за каждые сто верст, отделяющие их друг от друга, после чего предприимчивая соотечественница Алибера помчалась из Парижа на Камчатку. Может быть, Черепанов упомянул о графите, которому уже не придавал особого значения. Однако никаких практических результатов эта встреча не дала.

В 1846 году Черепанов по каким-то своим нуждам отправился в Петербург и захватил с собой образцы графита, намереваясь предложить месторождение казне. Смысл операции этой совершенно ясен: Черепанов хотел сбыть в казну признанный негодным графит и поручить за это денежное вознаграждение. Но министр финансов Вронченко отказался принять месторождение в казну и посоветовал Черепанову самому заняться добычей графита. Надо ли говорить, что Черепанова менее всего устраивала такая перспектива!

Вот тут-то и прослышал о заявке Черепанова недавно вернувшийся из-за границы первостатейный купец Алибер. Он тотчас наведался к своему сибирскому знакомому и предложил ему триста рублей за право разрабатывать графит. Черепанов, недолго думая, положил даровые деньги в карман, и открытое бурятами Ботогольское месторождение графита перешло в собственность Алибера.

Впоследствии Черепанова поддразнивали, что он за триста рублей продал Алиберу семь миллионов, и мысль эта некоторое время досаждала казаку. Но потом он успокоился. Встретив Алибера через несколько лет, он убедился, что тот пребывает (цитирую) «в таких же «худых душах», как и мы, грешные».

Да, разработка графита далеко не сразу принесла Алиберу известность и богатство. Но из Петербурга в Иркутск он отправился окрыленным.

Проект первостатейного купца Алибера нашел самую горячую поддержку у нового генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьеву. Ведь именно такие люди — образованные, честные, энергичные — и были нужны Муравьеву для претворения в жизнь его замысла: освоить, заселить обширную, но пустынную губернию. Муравьев к тому времени уже знал, что Алибер пожертвовал двенадцать тысяч рублей в пользу жителей Троицкосавска. Но Алибер не скупился и на новые взносы: он делает пожертвование на приют в Иркутске, приношение в пользу католической церкви в городе, участвует в каких-то благотворительных делах и окончательно завоевывает расположение генерал-губернатора.

Но все это для Алибера лишь средства, а не цель. Не задерживаясь в Иркутске, он нанимает рабочих и уезжает в горы.

Так началась для Алибера новая жизнь, жизнь удивительно непохожая на все прошлое, привычное, ставшее, казалось, необходимым. Он перестает интересоваться золотопромышленностью, забрасывает торговлю мехами. Его капитал составляет около восьмидесяти тысяч рублей серебром, и Алибер готов все до последней копейки вложить в новое предприятие, веря, что будет вознагражден сторицею. Уже эти поступки характеризуют Алибера как человека сильной воли, решительного, не останавливающегося на полпути. И последующие семь лет, почти безотрывно проведенные им в горах, на Ботоголе, целиком подтверждают это.

Обогнав основную партию рабочих, идущих с грузом, Алибер с небольшим отрядом уехал вперед. Дней десять пробирался он по нехоженым ущельям, готовил еду на костре, спал под открытым небом, расстелив кошму. И наконец пришел к Ботогольскому гольцу. Алибер знал, что графитовое месторождение находится на самой маковке гольца, выше границы леса. Снизу, с речки Ботогол, виден был ему заросший лесом склон, круто уходящий вверх, и массивная лысая вершина. Алибер едва сдержал желание немедленно подняться туда — уже вечерело и люди устали за день… Очень приятно забираться вечером под теплые одеяла, когда холодные горные ветры уже шумят в долинах, но вылезать из-под одеял утром, особенно когда трава вокруг серебрится инеем, — это, знаете ли, сомнительное удовольствие! Впрочем, трехминутное неприятное ощущение с лихвой окупается, едва пройдет первый озноб: студеный горный воздух обладает удивительным свойством пробуждать в человеке светлое, здоровое, сильное; в эти минуты кажется, что все по плечу, что на самое трудное дело с избытком хватит сил, и руки начинают слегка зудеть от неутолимой потребности в работе.

Вот в таком задорном, бодром настроении проснулся Алибер рано утром. Ему действительно казалось в те минуты, что все очень просто, стоит лишь подняться на вершину, вогнать в твердую землю кайло, и тут же откроются ему, как по волшебству, залежи великолепного самородного графита…

Солнце взошло, но еще не выглянуло из-за сопок — в ущельях долго приходится ждать свидания с ним. Хрустела под ногами укутанная изморозью заледеневшая трава. Рабочие рубили сучья для костра, и удары топоров звенели в морозном воздухе. Тайга ожила только с появлением солнца. Сначала осветились вершины гор, на постепенно косые лучи его достигли дна ущелий. Но тайга не наполнилась гомоном — редко-редко прокричит ястреб, и опять все стихнет…

Алибер, не спеша, взбирался по склону. Теперь он на все смотрел глазами хозяина, будущего владельца рудника. И он думал, что по такому крутому склону не спустишь графит, что придется тут Строить дорогу, и даже прикидывал в уме, во что она обойдется. Получалось дороговато, но Алибера сейчас ничто не могло смутить.

Он взошел на голец и остановился на самой высокой его вершинке, той, что позднее получит название Крестовая. Он увидел широкие пади, лесистые горы — все это лежало сейчас под ним, принадлежало ему, и он гордо расправил плечи. Лишь на секунду закралось в его душу сомнение — выдержит ли он долгое одиночество?.. Что если путь к графиту окажется труднее, чем он предполагал?.. Но в такой радостный день не было и не могло быть места сомнениям… Они пришли потом, значительно позже.

В первые же дни Алибер убедился, что графита здесь действительно немало. Но добытые образцы не отличались высоким качеством и определенно уступали борроудельскому, содержа в большом количестве инородные примеси.

Алибера это не смутило, потому что многого он и не ожидал: высококачественный самородный графит на поверхности не найдешь; чтобы добраться до него, нужно вскрывать жилу, снимать разрушившиеся, выветрившиеся слои. Но среди плохого карандашного камня нет-нет да и попадались небольшие прожилки отличного графита.

И Алибер понял, что разведку здесь надо ставить серьезно, что затраты окупятся, но не очень быстро, не через один год.

Вскоре познакомился Алибер с местными жителями — кочевниками-сойотами. В середине прошлого века сойоты, объединенные ныне в Сойотский национальный район, занимались только оленеводством — разводили северных оленей и пасли их на высокогорных ягельных пастбищах, напоминая по образу жизни обитателей далекой тундры — ненцев. Некоторых из сойотов Алибер нанял к себе на работу. Но этим отнюдь не ограничились его взаимоотношения с местным населением. Умного, с широкой натурой купца поразил исключительно низкий жизненный уровень сойотов, примитивность их хозяйства: не говоря уж о посевах, они не имели даже крупного рогатого скота и овец, как их соседи-буряты. С этим Алибер смириться не мог и решил преобразовать жизнь сойотов. Он и действительно немало сделал для них, но видеть в этом лишь благотворительный акт, конечно, нельзя. В Алибере романтик легко уживался с рачительным и даже расчетливым хозяином, дельцом. Но делец этот думал не только о том, чтобы наполнить карман, урвать куш побольше и скрыться. Фантазируя о будущем, Алибер наверняка представлял себе Саяны преображенными, живущими иной, цивилизованной жизнью; воображение рисовало ему многолюдный поселок, выросший вокруг рудника, связанный дорогой с Иркутском. Но если так, то промышленность должна иметь, говоря современным языком, свою сельскохозяйственную базу, чтобы рабочие не нуждались в молоке, мясе, яйцах, овощах. Но как создать такую базу?. Завести в глубь Саян русских пашенных крестьян?.. Это слишком дорого обошлось бы, да и кто гарантировал бы Алиберу, что крестьяне смогут наладить хозяйство в непривычных для них условиях?.. И Алибер избрал другой путь, наиболее разумный. Он решил внедрить скотоводство и огородничество в хозяйство местных жителей — сойотов и обеспечить в будущем свой рудник продуктами, которые пока что все до последней крупинки приходилось доставлять во вьюках, на лошадях.

Далеко не все впоследствии сложилось так, как мечталось Алиберу. Два года добывал он графит с небольшой партией рабочих, добывал и летом, и зимой, складывал штабелями выпиленные куски, но добраться до хорошего графита все не удавалось. Вместе с сибиряками он, француз-южанин, стойко переносил свирепые морозы, ветры, от которых, казалось, вот-вот застынет кровь. И рабочие, и сам Алибер ютились во временных бараках, из которых сквозные ветры выносили за ночь тепло.

В конце концов Алибер пришел к выводу, что нужно либо все бросить, либо играть ва-банк: нанять еще рабочих и уже сейчас создавать нормальные условия жизни. Он выбрал второй путь, отлично сознавая, что на карту поставлено все его состояние, все его будущее. Он увеличил число горнорабочих до ста человек, в изобилии завез на рудник продукты, взрывчатку, развернул капитальное строительство. На берегу речки Ботогола, у подножия гольца, он построил так называемую заимку Алибера — отличную ферму с теплым скотным двором, конюшней, птичником и вместительным жилым домом. Он выписал породистый скот, домашнюю птицу, завел собак, лошадей, кошек. Часть скота Алибер роздал сойотам, предварительно обучив их уходу за ним. Рядом с фермой он разбил огород и стал выращивать на нем, на удивление сойотам, редиску, редьку, картофель, капусту. Посреди фермы Алибер поставил деревянную юрту с застекленными окнами — для сторожа-сойота.

Но основные строительные работы развернулись на вершине гольца, там, где велись разработки. От крытого входа в шахту Алибер провел галерею к обширной общей столовой, а постройку над шахтой превратил в Красивую островерхую башню с цветными стеклами в окнах и флюгером на маковке, на котором высек надпись: 1847 год. В центральной части гольца он выстроил себе виллу с верандой, отдельной кухней и людской и тут же пр соседству добротные, прочные дома для рабочих; хозяйственные и бытовые строения вроде бани он поместил несколько в стороне. На вершинке, которая теперь известна под названием Крестовая, Алибер воздвиг часовню с высоким католическим крестом и цветными витражами. Между строениями рабочие выложили ровные дороги и обнесли их невысокими барьерами из пустой породы. Отвалы и низкопробный графит Алибер приказал рабочим не разбрасывать, а складывать по строго намеченному им плану, и, когда они выполнили его распоряжение, рудничный поселок стал похож на миниатюрный средневековый замок с каменными стенами и бастионами — тут полностью сказался привитый Алиберу с детства вкус к изящному. Но Алибер по обыкновению думал не только о красоте. Из тех же скальных обломков он сложил два ветрореза и высокую толстую стену, направленную под углом к господствующим в зимнее время ветрам. Эти сооружения не только защищали жителей поселка от ветра, но и отбрасывали в сторону снег. В это же время Алибер начал строительство той самой дороги от нижнего поселка к верхнему, которая так великолепно сохранилась до сих пор. Предвидя трудности, которые возникнут при вывозке графита, Алибер наметил построить дорогу от Ботогола до Голумети протяжением более чем в сто пятьдесят километров и маркировал трассу высокими католическими крестами с одной перекладиной.

А когда бытовые условия наладились, Алибер все усилия направил на поиски графита. Он организовал посменную круглосуточную работу, и горняки, надо полагать, трудились на совесть, потому что нигде не платили так хорошо и нигде не кормили так сытно, как на шахте Алибера. Да и хозяин держался просто, не боялся трудной работы, сам сортировал графит, а ведь это тоже много значит.

…Год шел за годом. Алибер странствовал по окрестностям рудника, вел геологические исследования, искал самоцветы, тщательно вел дневник погоды, записывая температуру и направление ветра, отмечал землетрясения, грозы. Если было настроение — музицировал, а ясными ночами изучал в телескоп звездное небо…

Работы в руднике не прекращались ни на час, все глубже становилась шахта, глуше звучали в ней взрывы, но на-гора выдавался по-прежнему лишь низкосортный графит. Жестокому испытанию подвергались не только воля, но и карман Алибера. Не раз нависала над ним угроза полного разорения, не раз кредиторы угрожали ему долговой тюрьмой. Алиберу приходилось бросать рудничные дела и ехать в Иркутск улаживать свои запутанные отношения с местными финансистами. В 1851 году Алибер составил товарищество с неким Занадворовым. Однако впоследствии компаньон не принес Алиберу ничего, кроме неприятностей.

На Ботоголе жизнь по-своему наладилась, выработался особый, ставший привычным ритм, реже вспоминалось об одиночестве, оторванности от цивилизации. Иногда на рудник заезжали охотники, ссыльные, сойоты, буряты, и всех Алибер встречал как желанных гостей. Летом он занимался… садоводством. Да, рядом со своей виллой, там, где не рос даже выносливый «сибиряк» — кедровый стланик, он разбил крохотный садик, точнее, цветничок. С восточной, видимо наиболее безветренной, стороны, домика росли и цвели у него обитатели низкогорий: желто-оранжевые огоньки, синие акониты, белая чемерица, соссюрея, астры и даже лилия-саранка, выбрасывающая среди лета крупные красные цветы. Эти своеобразные цветоводческие опыты Алибера подтверждают, что не высота, а незащищенность от ветра в зимнюю и особенно весеннюю пору является главной причиной скудности растительного мира на вершинах гор Южной Сибири.

Появились у Алибера в округе любимые места; у излучин рек он поставил красивые беседки. Немало времени проводил он на Охоте — стрелял диких коз, кабанов, северных оленей, изюбрей. Время летело незаметно, и Алибер перестал волноваться, нервничать; он жил и работал спокойно, методично.

И вдруг все рухнуло. Именно рухнуло. Иначе невозможно оценить происшедшее. Графит кончился. Казавшееся неисчерпаемым гнездо выработалось. Дальше шли плотные сиенитовые породы, в которых лишь с большим трудом удавалось обнаружить слабые признаки графита.

Это произошло в 1853 году.

Более жестокого удара судьба не могла нанести Алиберу. Шесть лет почти нечеловеческих усилий, одиночества, заброшенности, шесть лет самозабвенной веры в успех, шесть лет риска, который стоил ему почти всего состояния, — и вдруг крах!

Что пережил Алибер, вообразить почти невозможно. Снова и снова спускался он в шахту, обследовал выработки, не зная, что предпринять. Ближайшие помощники Алибера, которым успели опостылеть и ледяной голец, и не сулящая прибыли работа, советовали все бросить и возвращаться в Иркутск. Но они работали ради денег, а первостатейный купец пытался воплотить в жизнь свою мечту.

И Алибер принял решение, которое могло прийти либо в минуту помешательства, либо в минуту озарения.

Он приказал долбить сиенит, чтобы разрушить перемычку, отделяющую верхнюю, уже выработанную часть жилы от нижней. Какова мощность этой перемычки — метр или сто метров, Алибер знать не мог. Но он не внял голосу здравого смысла, он потребовал, чтобы его помощники перешли от ненужных советов и рассуждений к делу, а если они не верят ему, если они не хотят работать, он их не задерживает, он найдет людей, которые пойдут с ним до конца.

И вновь в глубине шахты зазвучали взрывы.

Алибер, посуровевший, еще более замкнувшийся в себе, почти не выходил из шахты. Лишь вечером, измучившись за день, он отправлялся по ровной, выложенной плитами дороге на Крестовую вершину, в часовню, которой никто, кроме него, не пользовался, потому что он был единственным католиком в округе. Предзакатные лучи солнца, преломляясь в цветных оконных стеклах, создавали совершенно Особое, неповторимое освещение внутри часовни, и Алибер, этот человек с несгибаемой волей, погружаясь в золотистый полумрак, наивно возносил молитвы своему католическому богу, прося у него помощи. Но он не только молился, он отдыхал. В полной тишине, при странном, нездешнем освещении Алибер находил успокоение среди дорогих ему вещей. И главный алтарь с портретами католических святых, и богато переплетенное Евангелие, покрытое розовой тафтой, украшенное кружевами и гретами, и хромолитографические копии двух картин XIV века на библейские сюжеты — все это было своим, дорогим, связанным с семейными традициями, все это облегчало самовнушение, придавало силы для продолжения почти безнадежного предприятия.

3 февраля 1854 года очередным взрывом в боковой Мариинской выработке выбросило на дно шахты вместе с кусками сиенита графитовые обломки. Их принесли Алиберу. Он взял обломок и… глазам своим не поверил: это был великолепный, ни в чем не уступающий борроудельскому графит, именно такой, о котором мечтал Алибер.

Так случилось невероятное.

В честь боковой Мариинской разведки и весь рудник — уже не воображаемый, а настоящий — получил название Мариинский.

Но удача была слишком велика, слишком неожиданна, чтобы так просто поверить в нее. Алибер срочно упаковал лучшие образцы графита и поскакал в Иркутск, чтобы подвергнуть его лабораторному анализу. Когда тщательный анализ подтвердил самые смелые предположения Алибера, первостатейный купец, геолог и астроном-любитель сделал доклад в Сибирском отделении Императорского русского географического общества.

Вот как сам Алибер характеризует графит в статье, опубликованной Географическим обществом: «Открытый сибирский ботогольский графит по свойственной ему крепости отлично распиливается во всю длину куска, по желанию даже на самые тонкие части и имеет притом чрезвычайную плотность (что и составляет высокую его ценность, ибо кусок самого лучшего природного графита, быв превращен в порошок, сделался бы уже совершенно ничтожным), а потому будет употребляться, как и прежний знаменитый комберлендский, в натуральном виде, и из него можно будет делать все виды карандашей, означаемых в Англии по сортам известными, принятыми там литерами. Приготовленный из сибирского графита карандаш мягок, цвета самого приятного, легко и скоро уступает резине, не оставляя никаких следов писанного, а между тем не стирается от прикосновения других тел и, наконец, принимает без повреждения самый тонкий очин, который нескоро требует возобновления, как это повторяется беспрестанно на карандашах искусственных».

Убедившись, что драгоценного графита в шахте много, что находка не случайна (в короткий срок было добыто около двадцати пяти пудов), Алибер воспрянул духом, будущее виделось ему в самых радужных красках. Алибер не сомневался, что настала пора великих свершений, что через некоторое время он создаст в Петербурге карандашную фабрику, ни в чем не уступающую заведениям знаменитого Брокмана, и наладит выпуск карандашей, превосходных по качеству, дешевых, доступных по цене всем сословиям. Увлекаясь, Алибер мечтал учредить карандашную фабрику уже в январе следующего 1855 года, причем фабрику обширную, способную конкурировать с иностранными не только в России, но и за рубежом. И конечно, он верил, что карандаши его станут известными всему просвещенному миру!

Свое сообщение в Сибирском отделе Географического общества Алибер закончил следующими весьма и весьма выразительными словами, ярко характеризующими и самого первостатейного купца: «Настоящий успех мой стоит мне очень дорого: восемь (точнее, семь. — И.3.) лет я провел в диких горных дебрях и был предоставлен всем лишениям, очень естественным при таком образе жизни, перенес всякого рода страдания. Труд и горе были неразлучны со мною. Ко всему этому при моих настойчивых поисках я потерял затраченный вообще по этому делу весьма значительный капитал — свыше восьмидесяти тысяч рублей серебром. Но Бог благословил мои труды, и теперь во мне живет одна мысль: что кроме собственной моей пользы, которую доставит мне мое открытие, я несомненно надеюсь, что могущественная Россия присоединит к значительному числу своих мануфактурных и фабричных производств и эту новую ветвь промышленности, которая впоследствии сделается потребностью всей Европы и других частей света».

К сожалению, планам этим не суждено было сбыться. Нет оснований сомневаться, что Алибер со свойственной ему энергией и настойчивостью пытался воплотить мечту в жизнь. Но собственных средств ему не хватало. Пришлось приступить к долгим и сложным переговорам с компаньоном Занадворовым. В конце концов тот обещал построить на свои средства карандашную фабрику и поставить на рудник новейшее оборудование.

Алибер снова уезжает на рудник. Он не жалеет средств и быстро завершает строительство дороги от заимки до разработок. Позднее стоимость ее оценили по два рубля за каждый вершок ширины. Очевидно, еще дороже обошлось Алиберу благоустройство тропы от Ботогола до села Голуметь: пришлось вырубать лес, гатить болота, укреплять склоны. Но Алибер верил в полный успех, и ничто не смущало его. Горести остались в прошлом, и теперь вновь по ночам в звездное небо смотрел объектив телескопа — Алибер со спокойной совестью мог созерцать движение светил.

В эти годы по Саянам странствовал давнишний знакомый Алибера искатель самоцветов Пермикин — тот самый, в семье которого первостатейный купец служил брадобреем и учителем французского языка. Бывшие друзья к этому времени превратились в соперников. Ни одним словом не упомянули они друг о друге в своих записках, хотя работали бок о бок и, вероятно, встречались.

…Минул январь 1855 года. Занадворов даже не приступил к строительству карандашной фабрики. Опять началась для Алибера трудная пора переговоров и уговоров, и в конце концов понял он, что на Занадворова рассчитывать не приходится. Следовательно, только самые решительные меры могли спасти предприятие Алибера, могли спасти его от банкротства.

И он принял эти меры. В 1856 году он заключил контракт на поставку графита в Нюрнберг, на известную карандашную фабрику А. В. Фабера. Прекрасный графит произвел должное впечатление на владельцев фабрики. Дальность, перевозки — почти семь тысяч верст без железных дорог по Сибирскому тракту — не смутила высокие договаривающиеся стороны. Контракт, надо полагать, был заключен на выгодных для сибирского промышленника условиях.

Все это и привело к тому не слишком приятному для нас факту, что сибирский графит тоненьким ручейком потек из России в Германию. Его везли на крестьянских розвальнях по зимним дорогам; с каждым шагом заиндевевших на морозе понурых лошадок возрастала цена графита. Во сколько обходился он Фаберу, неизвестно, но совершенно очевидно, что в конечном итоге Фабер с лихвой окупил затраты. Крупную партию графита Алиберу даже удалось отправить в Германию морем. В те годы благодаря усилиям Н. Н. Муравьева-Амурского на Амуре было организовано сквозное судоходство. Алибер сплавил графит по Шилке и Амуру до моря, а оттуда при посредничестве Русско-Американской компании графит отправился через Тихий, Индийский и Атлантический океаны в Гамбург.

Рудник Алибера превратился в образцовое предприятие. Вот как выглядел он в тот год, когда Алибер навсегда покинул его. Предоставляю слово иркутскому журналисту и инженеру Львову: «…на сто пятьдесят верст в округе вы не увидите ничего, кроме голых скал, постоянно покрытых снегом (это, конечно, преувеличение. — И.3.) и поднимающихся выше растительного пояса.

Наконец по узкой дороге, врезанной в скалистый склон, вы взбираетесь к шахте, расположенной на высоте 7300 футов над уровнем моря.

Заметив издалека часовню, вы проходите еще немного и с удивлением обнаруживаете постройки, окруженные балюстрадами и галереями, широкие дороги и каменные мостовые. Наконец, когда вы достигаете пологого подъема, слева открывается вам здание с застекленной крышей.

Это вход в шахту, которая называется «Колодец». Но колодец этот служит не для подъема воды, а для извлечения из недр земли ценного минерала. Слово это — «колодец» — может создать впечатление у тех, кто бывал в шахтах или слышал о них, что речь идет об огромной глубине и узкой лестнице, по которой спускаются, держась обеими руками за перекладины, чтобы не упасть в пропасть. Ничего похожего. Войдя под стеклянную крышу, вы забываете, что находитесь в шахте. Не будь машин, напоминающих о действительности, вы могли бы подумать, что попали в какой-нибудь подземный дворец. Вы спускаетесь на восемь саженей по широкой и некрутой лестнице с прочными красивыми перилами; затем, если вам захочется, можете спуститься еще на восемь саженей по лестнице менее хорошей, чем первая, но гораздо более удобной, чем в других шахтах.

Там, приглядевшись, вы замечаете при свете шандалов графитовую жилу, вскрытую в твердых сиенитовых породах…»

Далее Львов описывает пиршество рабочих, не слишком изысканное, но очень сытное, происходившее в галерее, соединяющей шахту с кухней, рассуждает о трудностях, связанных с доставкой провизии, и, что более интересно, описывает огород, расположенный на вершине гольца (!), там, где температура даже летом редко поднимается выше трех градусов тепла (17 июня, в день приезда Львова, выпал глубокий снег); и все-таки Алиберу удавалось выращивать там картофель и морковь!

«Продолжим наш осмотр, — предлагает Львов. — Мы не будем входить в апартаменты владельца шахты, хотя дверь, ведущая в большую английскую кухню, открыта, в окно виден стенной ковер приятной расцветки, приготовлены столы для беседы… Пройдем в ворота и осмотрим высокую толстую стену, сложенную из камней, высотой в три сажени и толщиной в две с половиной сажени; она протягивается на пятьдесят саженей.

Эта стена, построенная из скальных обломков, выброшенных из подземных галерей, предназначена для защиты шахты от постоянных осенних ветров, которые могут без таких предосторожностей засыпать снегом шахтовладельца и постройки. Перед стеной поднимаются два ветрореза высотою в пять и длиною в пятнадцать саженей, направленные под острым углом к господствующим ветрам… Благодаря всем этим сооружениям во время бури на самой вершине Ботогольского гольца образуется тихий участок.

Далее виднеется еще одно обширное строение, в котором графит сортируется, распиливается и упаковывается. Добротные ящики из кедровых досок ждут, чтобы их послали в Нюренберг, на карандашную фабрику Фабера, куда свозят графит со всего света…

…Мы обошли многие постройки, не заметив нигде небрежно вбитого гвоздя… Все на Ботоголе сделано, прочно, солидно, с расчетом на долгое время…

Поднявшись еще на сотню метров к северу, по улице, огороженной каменными парапетами, вы придете в часовню…»

А за часовней находились открытые разработки — там подсекли близко подошедшую к земной поверхности графитовую жилу…

После посещения Львова долгое время все еще оставалось в прежнем виде на руднике, но сам Алибер больше ни разу не появился на Ботоголе. Он покинул его, навсегда, несмотря на то что внешне дела шли хорошо, аккуратно распиленный на параллелепипеды графит отправлялся в Нюрнберг, а карандаши с лаконичной надписью «Сибирский графит Алибера» уже завоевали себе широкое признание.

Алибер уехал неожиданно, сказав, что уезжает по делам рудника. Вероятно, что так оно и было. Его волновали нелады с Занадворовым, систематически обманывавшим своего компаньона, волновала дальнейшая судьба замышленного им предприятия. Видимо, трудно было Алиберу смириться с мыслью, что роль его сведется к роли поставщика графита немцу Фаберу…

В Иркутске Алибер предпринимает последнюю отчаянную попытку наладить карандашное производство. Он встречается с влиятельными людьми, жертвует деньги для жителей села Голуметь, организует в помещении Географического общества выставку изделий из графита, ту, которую посетил Муравьев-Амурский.

Потом Алибер уезжает в Петербург, все еще на что-то надеясь. Но все более крепнет в нем решение не возвращаться на рудник. В Петербурге Алибер узнает, что за последние годы значительно подвинулась вперед техника очистки и прессования графита, что теперь хорошие карандаши получают и из низкосортного минерала. Алибер понял, что обстановка изменилась в невыгодную для него сторону. Он взвешивает все «за» и «против». Разумеется он принимает в расчет и то обстоятельство, что финансовое положение его значительно поправилось, что состоянию его могут позавидовать многие промышленники. И Алибер принимает решение: он дарит все хозяйство на руднике своему голуметскому доверенному, а скот велит раздать сойотам.

Долгий, наиболее славный период в жизни Алибера кончился, кончился не так, как ему хотелось. И все-таки Алибер мог гордиться сделанным. И он гордился. Вся его дальнейшая жизнь была лишь отсветом ботогольской эпопеи, и Алибер понимал это.

В 1860 году Алибер возвращается во Францию. Он богат, лечится от ревматизма на лучших курортах Франции, не жалеет средств. Но мысленно он все время возвращается в далекую Сибирь, на маленький рудник, затерянный среди лобастых гольцовых вершин, туда, где провел молодость, где оставил самое дорогое, что.

Имел в жизни, лучшую часть самого себя. Алибер сделал все от него зависящее, чтобы популяризовать сибирский графит. Десятки свидетельств и дипломов собрано в его книге. Они были выданы авторитетными учреждениями, в том числе Русским географическим обществом. В Париже, Лондоне, Вене, Гавре и других западноевропейских городах устраивает он художественно оформленные выставки изделий из графита, а также дарит их крупнейшим, европейским музеям, и те охотно принимают их, потому что Алибер превратил свой превосходный графит в подлинные произведения искусства. Так, в один из крупнейших парижских музеев Алибер пожертвовал большую художественную группу с бюстами Ермака и Александра II. Однако основную часть своих богатейших сибирских коллекций, а впоследствии и весь свой архив Алибер оставил в небольшом городке Риоме, что расположен в Оверне, неподалеку от крупного промышленного центра Франции Клермон-Феррана. На то были особые причины…

…В 1865 году Алибер в Париже получил из типографии первые экземпляры книги о ботогольском сибирском графите. В том же году на рудник, покинутый хозяином, приехал знаменитый географ, впоследствии революционер-анархист, П. А. Кропоткин. Внизу, в долине Ботогола, Кропоткин увидел заимку Алибера — дом хозяина, скотные дворы, застекленную юрту сойота-сторожа, который в отсутствие Алибера позволил себе лишь небольшое отступление от правил: завесил окна тряпьем. Кропоткин поднялся по черной от графита дороге на вершину гольца. Странная картина открылась его взору: безлюдно и мертво было на вершине гольца, но все сохранялось в строгом порядке. И старик сойот, взобравшийся на голец вместе с гостями, ревниво следил, чтобы они, не дай бог, не совершили чего-нибудь недозволенного. Шахта с машинами, склады с инвентарем оставались незапертыми, но все в них было в полной сохранности. Кропоткин заглянул в дом Алибера, имевший вполне жилой вид; казалось, что хозяин отлучился ненадолго и вот-вот вернется — черноволосый, чуть тронутый сединой, подвижной, веселый — и пригласит гостей за стол, накрытый дорогой скатертью, пододвинет мягкие удобные кресла, велит раздуть самовар и в ожидании чая предложит почитать газеты, которые так и лежали семь лет на столе веранды…

Но ничего этого не случилось и не могло случиться. Лишь мысленно Алибер мог перенестись на вершину Ботогольского гольца, войти в свой уютный дом, прислушаться к посвисту ветра за окнами… Такие воображаемые путешествия Алибер совершал множество раз, а если становилось уж слишком тоскливо, наведывался в гости к графу Н. Н. Муравьеву-Амурскому, который, после того как его принудили уйти в отставку, тоже поселился во Франции, в Париже.

А потом богатый рантье Алибер не выдержал и придумал себе забаву, за которой скрывалась глубокая грусть. Он поселился в Риоме, в городке, расположенном среди невысоких гор, в Центральном французском массиве, и начал вкладывать огромные средству в строительство игрушечного Ботогола на облюбованной им вершине… Так и провел последние десятилетия своей жизни этот оригинальный, щедро одаренный природой человек — торговец мехами и золотопромышленник, добытчик графита и астроном-любитель, инженер и меценат. Он дожил до преклонного возраста и умер в Париже в 1905 году.

История графитового рудника, разумеется, не кончилась с отъездом Алибера. Он переходил из рук в руки; некоторое время подвизался там Пермикин. Однако все новые владельцы крохотного, но получившего всемирную известность рудника не оставили по себе памяти в народе. Одни потому, что не выдерживали сравнения с Алибером, другие потому, что не пожелали отдать руднику столько сил и энергии, сколько отдал Алибер. В 70-х годах прошлого столетия, когда Ботогол посетил Черский, все там еще оставалось в полной сохранности. Но позднее все было разрушено, сожжено и растащено.

Лишь в 1916 году месторождение вновь досталось энергичному человеку — С. В. Рутченко. Шла первая мировая война, потребность в графите возросла, и Рутченко, последний частновладелец, развернул бурную деятельность. Он значительно увеличил добычу графита на Ботоголе, которая понемножку, кустарно продолжалась почти все время, собрался построить дорогу от Ботогола до Черемхова, задумал создать графитовую фабрику…

Революция прервала деятельность Рутченко. 14 апреля 1920 года Советская власть национализировала Мариинский прииск. Но лишь в 1925 году трест «Русские самоцветы» решил возобновить добычу графита. Осенью следующего года на рудник прибыло двадцать два горняка во главе с заведующим разработками П. К. Коровым.

Они восстановили заброшенный, разрушенный (в который раз!) рудник, вернули его к жизни…

На этом можно поставить точку. Но мне хочется сказать еще два слова. Конечно, Алибер и его рудник — это капля в промышленном море современной Сибири. Но ведь у каждой капли есть своя, часто очень поучительная и своеобразная история, и вообще без этих «капель» не было бы и «морей», не было бы того, что ныне, после новых грандиозных строек, образует экономическую базу советского общества. Мы очень многим обязаны тем людям, которые трудились на нашей земле до нас. И мы обязаны быть внимательны к их памяти. Мы должны ценить подлинных тружеников и изучать результаты их трудов. Если мы будем поступать именно так, то в наши скрижали будут занесены не только землепроходцы, открывшие Амур для русских, не только Невельской, проложивший дорогу в его устье, но и Муравьев-Амурский, создавший на нем поселения, внесший столь значительные изменения в географию нашей страны.

История преобразования и освоения земли таит в себе массу увлекательного, захватывающего. История крохотного Ботогольского рудника — наглядное тому доказательство.

Вот почему хочется верить, что наряду с книгой по истории географических открытий будет написана еще одна, не менее интересная книга — история географических преобразований, история освоения земель, открытых путешественниками и мореплавателями.