А. Н. Григорьев[80] И тельманка с значком Рот Фронта…

Эта симоновская строка, вынесенная в заголовок, — из хорошо известного стихотворения «Немец». Помните? «В Берлине, на холодной сцене, пел немец, раненный в Испании…» Стихи посвящены Эрнсту Бушу. Их можно отнести не только к певцу немецких рабочих, но и к тысячам его товарищей по партии, каждый из которых —

…Казненный за глаза заранее,

Пять раз друзьями похороненный,

Пять раз гестапо провороненный,

То гримированный, то в тюрьмах ломанный…

Их долгая борьба против фашизма — у себя на родине и в эмиграции, тяжкие поражения и победы, дававшиеся не менее тяжко, вера в разум немецкого народа, не угасавшая, даже когда кругом был лишь лес вздернутых в нацистском приветствии рук, надежда на то, что Красная Армия выстоит, и всемерная помощь ей — поистине, история Компартии Германии достойна самых высоких слов. К великому несчастью, многие из этих людей — мужественных немецких коммунистов — погибли от удара в спину, нанесенного им в нашей стране…

«Гайль Москау!»

Я использую лозунг немецких рабочих «Да здравствует Москва!» именно в такой транскрипции. Правильнее, конечно, звучало бы «хайль!», но, во-первых, в нашей памяти такое слово связано уже с иными ассоциациями, а во-вторых, от этого «Гайль Москау!», как и от слов «тельманка», «юнгштурмовка», «Рот Фронт», право же, веет 20-ми годами: полистайте очерки о Германии тех лет, написанные Ларисой Рейснер, Михаилом Кольцовым, Сергеем Третьяковым, — обязательно услышите этот призыв.

С КПГ — в ту пору едва ли не самой мощной секцией Коминтерна после ВКП(б) — нашу партию связывали особо тесные отношения. В СССР буквально одна за другой ехали делегации рабочих и интеллигентов, «красных спортсменов» и «красных фронтовиков», актеры уличных театров, вроде знаменитого «Красного рупора», режиссеры, музыканты, инженеры, врачи. В Ленинской школе Коминтерна в Москве учились молодые коммунисты из Германии (например, Эрих Хонеккер). Не менее широким было движение и в обратную сторону.

Наши песни звучали в унисон: немецкие пионеры пели о «маленьком трубаче», советские — «Погиб наш юный барабанщик…»; на комсомольских митингах и субботниках звенела общая мелодия «Молодой гвардии»; советские партийцы запевали «Смело, товарищи, в ногу!», немецкие коммунисты отвечали им на тот же мотив словами старого марша германского пролетариата «Братья, к свободе и солнцу!».

Кондитерскую фабрику в Москве наименовали «Рот Фронт», пивной завод в Ленинграде — «Красная Бавария». Центральный пионерский лагерь КПГ под Берлином носил имя Ворошилова. Перечисление поистине бесконечно.

«Дана настоящая справка рабочему Зеллеру Альфреду Германовичу…»

Важная страница той солидарности — участие немецких рабочих и инженеров в индустриализации СССР. В годы недавней тассовской работы в ГДР и ФРГ я не раз встречался с теми, кто в первую и вторую пятилетки трудился на советских заводах. Об одном из таких немецких рабочих-коммунистов — Фридрихе Крюцнере, который прошел путь от формовщика литейного цеха на московском заводе «Мясохладострой» до директора этого предприятия, я кратко рассказал в номере 4 нашего журнала. Мы встретились в городке Хаттинген Рурской области ФРГ ровно через полвека после приезда Фридриха и его жены Виктории, швейцарской коммунистки, в СССР.

А в Бремене в день, когда по городу шла первомайская демонстрация, один из ее участников сказал мне: «В Первомай я особенно часто вспоминаю о Кузбассе. С 1932 по 1937 год я работал на строительстве шахты имени С. М. Кирова в Ленинске-Кузнецком и шахты «Северная» в Кемерове…» И достал из портмоне укрытую целлофаном ломкую бумажку, на которой лиловыми буквами было напечатано: «Дана настоящая справка рабочему Зеллеру Альфреду Германовичу в том, что он действительно работал на шахте «Северной» треста «Кузбассшахтстрой» в качестве слесаря-монтажника с 26 декабря 1935 года по 9 ноября 1937 года. Уволен в связи с выездом из СССР, что и удостоверяется. Нач. управления стр-вом ш. «Северной» Дорогов, зав. личным столом Тренин». Это была чистая фантастика — такая справка — в городе Бремене, рядом с памятником знаменитым музыкантам! «Альфред Зеллер — живое свидетельство нашей рабочей солидарности с СССР, — вернули меня к действительности товарищи из окружного правления Германской компартии. — В Кузбассе его удостоили звания стахановца. В нашей партии мы его считаем не только ветераном, но и ударником».

И снова был Рур, городок Ремшайд, где живет старый коммунист Пауль Курц, работавший в 1932–1937 годах слесарем-инструментальщиком на Харьковском тракторном заводе.

— Что больше всего запомнилось, Пауль, из тех лет?

— Пожалуй, две вещи. Первое. Мне на ХТЗ дали в напарники неграмотного рабочего, только что приехавшего из деревни. Я должен был обучить его работе на шлифовальном станке. Объяснил я, как сумел, включил станок, а он зашумел и так напугал моего ученика, что тот убежал, — и больше я его не видел… Ну а второе, конечно, Первомай 1935 года, когда меня в числе других ударников послали на праздники в Москву и мы стояли на трибуне Мавзолея Ленина, а потом участвовали в открытии метро…

Колония изгнанников и борцов

С начала 30-х годов, особенно после захвата власти в Германии фашистами, в нашей стране сложилась значительная колония немецких политэмигрантов. Это были рабочие и инженеры, трудившиеся в СССР по контрактам и решившие не возвращаться в «третий рейх», представители прогрессивной интеллигенции, в том числе немало немецких евреев, спасавшихся от нацистских преследований.

В Москве находился руководящий орган Коминтерна — Исполком (ИККИ), в составе которого работали Вильгельм Пик, Вильгельм Флорин, Фриц Геккерт, Вальтер Ульбрихт и другие видные деятели КПГ. Немало немецких коммунистов было в аппарате ИККИ, а также в московских центрах Коммунистического интернационала молодежи (КИМ), Красного интернационала профсоюзов (Профинтерна), Международной организации помощи борцам революции (МОПР), которая в капиталистических странах называлась Международной красной помощью. Стоит напомнить о том, что КПГ, действовавшая на родине в глубоком подполье, в условиях жесточайшего террора со стороны гестапо, посылала многих своих кадровых работников в Москву — «на сохранение».

Приметной стороной культурной жизни нашей страны в ту пору (особенно Москвы, Ленинграда, Украины и АССР Немцев Поволжья) стала деятельность таких представителей немецкой эмиграции, как поэты Иоганнес Р. Бехер и Эрих Вайнерт, писатели Вилли Бредель, Альфред Курелла, Фридрих Вольф, режиссеры Эрвин Пискатор и Максим Валлентин, певец Эрнст Буш, актер Эрвин Гешоннек и другие. С 1932 года в Москве выходил журнал «Интернациональная литература», чье немецкое издание помещало произведения и таких писателей-изгнанников, как Томас и Генрих Манны, Бертольд Брехт, Анна Зегерс, Лион Фейхтвангер, Арнольд Цвейг. Издавалась также «Немецкая центральная газета», вело регулярные передачи на немецком языке Московское радио.

Стоит рассказать подробнее еще об одном немецком политэмигранте в Москве 30-х годов, поскольку его свидетельство сыграет важную роль в дальнейшем рассказе. Герберт Венер родился в 1906 году в семье дрезденского сапожника. В 17 лет он вступил в СДПГ, через четыре года — в компартию. Активно сотрудничал в рабочей печати, избирался депутатом саксонского ландтага (1930–1931 гг.), затем был переведен в ЦК КПГ в качестве одного из помощников Тельмана. В 1933 году Венер уходит в подполье, выполняет партийные поручения в Чехословакии, Франции, Голландии, Бельгии, Норвегии, Швеции. На состоявшейся в 1935 году под Москвой IV конференции КПГ (ради конспирации она была названа в документах «Брюссельской») Г. Венер был заочно избран кандидатом в члены Политбюро.

В 1937 году Венер был вызван в Москву, где в течение долгого времени подвергался строгой партийной проверке, а затем — и по линии НКВД. Все подозрения были сняты, однако в Москве Венер задержался на целых четыре года. Работал помощником члена Президиума и Секретариата ИККИ Эрколи (псевдоним Пальмиро Тольятти), сотрудничал в журнале «Коммунистический Интернационал», в немецкой редакции Московского радио. На состоявшейся в начале 1939 года близ Парижа очередной конференции КПГ (опять-таки для конспирации она именовалась «Бернской») Г. Венер был избран в ЦК партии.

В начале 1941 года его направили в Швецию, чтобы, нелегально пробравшись оттуда в Германию, он включился в антифашистское Сопротивление. Однако Венер был арестован шведскими властями и приговорен к тюремному заключению. В решении ЦК КПГ от 8 июня 1942 года по этому поводу говорилось, что «Курт Функ (Герберт Венер) за предательство своей партии исключен из ее рядов», ибо «его высказывания на следствии и суде нанесли серьезный ущерб антифашистской борьбе».

В 1946 году Венер приехал в Гамбург, вступил в СДПГ, сделав в ней быструю карьеру: с 1949 года он — депутат бундестага, в 1958–1973 годах — заместитель председателя СДПГ, в 1966–1969 — министр ФРГ по общегерманским вопросам (в рамках «большой коалиции» ХДС/ХСС и СДПГ), с 1969 по начало 1983 года — председатель парламентской фракции социал-демократов. В 40—50-е годы Венер весьма резко высказывался по адресу западногерманских коммунистов и СЕПГ, а также КПСС (надо сказать, что и другая сторона не оставалась в долгу), однако впоследствии полемика вошла в нормальное русло. Вместе с В. Брандтом Г. Венер принимал активное участие в разработке и проведении через бундестаг «восточных договоров» ФРГ (с Советским Союзом, Польшей, Чехословакией и ГДР). В последние годы, перед отходом от активной политической деятельности, он неоднократно встречался с руководителями ГДР и СССР.

«Свидетельство» и комментарии

В 1982 году кельнское издательство «Кипенхойер унд Вич» выпустило автобиографическую книгу Г. Венера «Свидетельство», некоторые фрагменты которой, посвященные московской жизни автора, предлагаю читателю — вперемежку с информацией и комментариями, необходимыми по ходу дела.

«Еще находясь в западных странах, я ощутил воздействие больших и мрачных событий, центром которых была Москва. Прибывший из СССР Эрвин Пискатор задержался на короткое время в Париже, и в беседах он показался мне человеком, которого мучает душевная тяжесть. С горечью говорил он о провале своих кинематографических планов. От писателей, группировавшихся вокруг Киша, я узнал больше о Пискаторе, в том числе и об аресте его приятельницы, актрисы Каролы Нээр… Густав Реглер, которого я знал по Саару как неувядаемого оптимиста, гордившегося прекрасными отношениями с Белой Куном и другими важными лицами в Москве, тоже возник ненадолго в моем парижском окружении. Он был в совершенном смятении. Перед лицом зверской жестокости, с которой в Москве были обрушены обвинения против Каменева, Зиновьева и других, обвинения их в убийстве Кирова и заговорах против Советской власти, Реглер явно чувствовал, что почва у него уходит из-под ног…»

(КИШ Эгон Эрвин (1885–1948) — чехословацкий публицист, писавший по-немецки. Один из основателей Союза пролетарско-революционных писателей Германии. Участник гражданской войны в Испании. В 1940–1946 годах — в эмиграции в Мексике. Умер в Праге. РЕГЛЕР Густав — немецкий коммунист, впоследствии вышедший из партии. КУН Бела (1886–1937). Основатель компартии Венгрии, руководитель Венгерской советской республики (1919). Член ИККИ (1921–1936) и его Президиума (1928–1935). Репрессирован. — Прим. авт.)

Сомнения, тревоги, беспокойство, о которых свидетельствует Венер, овладевали в те годы многими. Рано или поздно возникал вопрос, который был задан писателем Гербертом Уэллсом советскому послу в Англии Ивану Майскому: «Что у вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками!» У кого-то происходил душевный надлом, а кто-то гнал сомнения прочь, подобно Л. Фейхтвангеру, завершившему свою книгу «Москва, 1937 год» словами: «Как приятно после несовершенства Запада увидеть такое произведение, которому от всей души можно сказать: да, да, да!..» И все же сомнения оставались. Бертольд Брехт, присоединившийся было к оптимистичной фейхтвангеровской оценке московских процессов 1936–1937 годов, приезжает на короткое время весной 1941 года в Москву и пишет после этого стихотворение:

Мой учитель Третьяков,

Такой великий и сердечный,

Расстрелян. Суд народа осудил его

Как шпиона. Имя его предано проклятью.

Сожжены его книги. И говорить о нем

Страшно. И умолкает шепот.

А если он невиновен?..

«Хотя я всячески избегал участия в церемониальном славословии Сталина, хотя я внутренне отвергал назойливую официальную пропаганду, я считал необходимым поддерживать проводившуюся от имени Сталина политику, направленную на развитие и защиту социализма в России, ибо в конечном счете СССР был решающей опорой мирового пролетариата в его борьбе против реакции. С принятием этой реальности я связывал свое неприятие маниакальной агитации, которую вели отколовшиеся от Коминтерна группки и секты, в чьей аргументации я явно чувствовал затаенные обиды неудачливых и отвергнутых претендентов на власть. Я не строил себе иллюзий относительно того, что СССР является идеальным государством социализма и демократии: я был знаком с его развитием после Октябрьской революции и не пытался убеждать себя либо кого-нибудь еще, что именно таким и никаким иным должен быть путь к социализму. Однако тупая непримиримость казенной социал-демократии по отношению к живому социализму, равно как и жуткая действительность фашистской диктатуры и аналогичные тенденции в других странах, казались мне основанием стоять на стороне Советского Союза, хотя бы ради того, чтобы дать отпор антибольшевизму нацистской и империалистической реакции».

И в этом Венер не одинок. Именно такой выбор делали многие видные представители западной интеллигенции. «Можно было с симпатией принимать новый, в известном смысле коммунистический мир, каким он вырисовывался вначале. Но в руки каких негодяев попало осуществление его дела!» — эти слова Томаса Манна остались в его дневнике. На календаре было 23 ноября 1941 года, фашистский вермахт стоял под Москвой — и великий немецкий писатель в своих радиовыступлениях говорил о героизме советских солдат.

«На партийных собраниях сотрудников аппарата ИККИ, в здании Коминтерна, а также в коридорах отеля «Люкс» (гостиница на улице Горького, ныне — «Центральная», где жили многие работники Коминтерна и политэмигранты. — Прим. авт.) распространялся в ту пору панический ужас, истерический страх по поводу неосязаемой и абсолютно неизбежной опасности. Если какой-нибудь сотрудник не появлялся утром в своем бюро, то коллеги делали вывод, что ночью он был арестован «органами НКВД». И тут же перед каждым вставало множество вопросов. «Как НКВД расценит отношения арестованного со мной?» — молча спрашивал всякий сам себя. А внешне все стремились продемонстрировать полное спокойствие либо уверенность в том, что этого ареста следовало ожидать уже давно…

…Всеобщим правилом стало то, что с так называемыми врагами народа нельзя разговаривать, что их жены после ареста мужей лишаются жилья и работы, а также исключаются из партии, если, конечно, в ней состояли. На заднем дворе «Люкса» был оборудован под жилище разваленный домишко, в котором и селили родственников бывших обитателей гостиницы. Некоторые женщины пытались найти поддержку в МОПР, чтобы хоть как-то существовать, но получали грубый отказ. Чтобы избавиться от их попыток проникнуть в здание Коминтерна, в городе было открыто специальное бюро, в котором вел прием бывший функционер берлинской Красной помощи Вальтер Диттбендер, а после его ареста — бывший сотрудник той же организации в Хемнице Пауль Еккель. Они помогали в поисках работы, давали различные справки… Постепенно замерла жизнь Клуба иностранных рабочих им. Тельмана: один за другим были арестованы его руководители Эрих Штеффен, Пауль Швенк, Альберт Цвиккер — и двери клуба закрылись. Аресты приняли такой размах, что почувствовали неуверенность и те, кто находил «верное объяснение» каждому конкретному аресту. Такой была Марта Арендзее. Она была готова все оправдать, но, когда арестовали ее мужа Пауля Швенка, она решила вначале, что это — ошибка, затем — что это чья-то месть, а под конец впала в глубочайшую депрессию (ее счастье, что мужа освободили через три года)».

Коса ежовщины и бериевщины в умелых руках «вождя» косила все компартии без исключения, но положение КПГ было особенно трагическим. К середине 1935 года из 422 человек, входивших в ее руководящее ядро (членов ЦК, функционеров окружных парторганизаций и массовых объединений), КПГ потеряла в Германии арестованными 219 и убитыми 24. К осени 1939 года партия лишилась до 70 процентов своего актива: гестаповская машина работала бесперебойно. Но одновременно немецкие коммунисты гибли в подвалах Лубянки и северных лагерях.

Еще 3 марта 1933 года нацисты схватили Председателя КПГ Эрнста Тельмана. После этого нелегальной борьбой партии в Германии руководили Йон Шер, Герман Шуберт, Фриц Шульте и Вальтер Ульбрихт (Францу Далему, Вильгельму Флорину и Вильгельму Пику было поручено руководство партийной работой из Парижа). Так вот, судьба тех четверых, что действовали в Германии, такова: Йон Шер был задержан гестапо в ноябре того же года и после жестоких пыток расстрелян, остальные вскоре приехали в СССР и двое из них — Шуберт и Шульте — были тоже расстреляны, но уже людьми, называвшими себя коммунистами. В опубликованных недавно Тезисах ЦК СЕПГ к 70-летию образования КПГ говорится: «КПГ в результате этих глубоко чуждых природе социализма событий потеряла многих верных рабочему классу и партии рядовых членов и руководителей, в том числе Гуго Эберлейна, Лео Флига, Феликса Халле, Вернера Хирша, Ганса Киппенбергера, Вилли Леова, Гейнца Ноймана, Германа Реммеле, Германа Шуберта и Фрица Шульте. После XX съезда КПСС в 1956 году и обнародования всех обстоятельств дела СЕПГ восстановила членство в партии и партийную честь пострадавших в результате репрессий немецких коммунистов».

Но быть может, существовали какие-нибудь серьезные подозрения в отношении тех или иных немецких коммунистов, действовавших на родине в подполье, а потом уехавших в эмиграцию? Подозрения в том, что они вольно или невольно оказались в ловушках гестапо, так или иначе скомпрометировали себя?

Никакая партия, ведущая нелегальную борьбу против диктатуры, особенно столь бесчеловечной, какой была гитлеровская, не застрахована от подобных провалов. Но есть проверки и есть казни без суда и следствия, по первому подозрению в чем угодно. Второй метод применялся сталинским репрессивным аппаратом в отношении зарубежных компартий, в том числе и КПГ, с теми же «основаниями», что и против ленинских кадров ВКП(б): начиналось с тех, кто в той или иной мере, на том или ином этапе был оппозиционером в партии.

Показательна в этой связи трагическая история группы Гейнца Ноймана в КПГ. Нойман особенно настойчиво осуществлял на практике сталинский тезис о «социал-фашизме», согласно которому социал-демократия рассматривалась как «умеренное крыло нацистского движения». Именно поэтому он, вопреки коллективному решению тельмановского руководства КПГ, добивался летом 1931 года участия коммунистов в референдуме, целью которого были роспуск ландтага Пруссии и свержение руководимого социал-демократами ее коалиционного правительства. Партия Гитлера в союзе с прочей реакцией требовала этого референдума, рассчитывая в результате внеочередных выборов укрепить свое положение не только в Пруссии, но и во всей стране. Нойман же и его сторонники были убеждены, что аналогичного успеха могла бы добиться компартия — пусть даже путем ослабления социал-демократов.

Эти соображения он, будучи кандидатом в члены Президиума ИККИ, изложил в тайном письме Коминтерну и, разумеется, тут же нашел поддержку со стороны Сталина, Молотова и других. Возражения таких деятелей ИККИ, как Д. З. Мануильский, в расчет приняты не были, и из Москвы немецкой секции Коминтерна указали: в референдуме участвовать. Результатом явился еще больший раскол между немецкими коммунистами и социал-демократами — к пущей радости и выгоде нацизма.

Вскоре Нойман вместе с Гансом Киппенбергером, руководителем военного отдела ЦК КПГ, совершил еще один антипартийный поступок: они организовали убийство двух полицейских офицеров, известных среди рабочих своей жестокостью. Обоих застрелили на берлинской площади Бюловплац — чуть ли не перед самым «Карл-Либкнехт-хаусом», зданием, где помещался ЦК КПГ. Разумеется, этот дом был тут же оцеплен полицией и подвергнут обыску, пошли аресты.

Руководство КПГ осудило авантюризм Ноймана и сурово наказало его по партийной линии. И все же ему были даны ответственные поручения в период организации антифашистского подполья. А погиб он в СССР, хотя, казалось бы, его-то оппозиция была самой просталинской. Быть может, он просто раздражал как живое напоминание об ошибочности многих сталинских оценок положения в немецком и мировом рабочем движении?..

«Еще до подписания советско-германского договора 23 августа 1939 года стали заметны ограничения в антинацистской пропаганде Москвы. На немецких коммунистов-эмигрантов пакт лег страшной тяжестью. Московское радио без конца передавало информацию ДНБ (Германское информационное агентство. — Прим. авт.), да и о начале войны Германии против Польши было объявлено со ссылкой лишь на немецкие сообщения… Один старый берлинский коммунист рассказал мне, что секретарь парторганизации на его заводе в Москве вдруг стал подчеркнуто поздравлять его. Когда мой знакомый поинтересовался, в чем причина, собеседник удивленно сказал: «Ну как же! Ведь немецкие войска успешно действуют в Польше!» И произошел диалог: «Это не повод для поздравлений!» — «Почему же? Разве Вы, немец, не желаете немцам победы над поляками?» — «Я желаю, чтобы победила революция, а не Гитлер!» — «Ну, это все слова. Важно, что Гитлер поможет нам своей победой над польскими панами!»… За несколько дней до вступления Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию В. Пик передал членам ЦК КПГ доверительную информацию советского партийного руководства о том, что с целью срыва попыток учредителей мюнхенского сговора повернуть Гитлера против СССР Москва вынуждена была пойти на подписание пакта с Германией. Из этого следует, что интересам мирового пролетариата соответствовало бы исчезновение полуфашистской Польши с географической карты».

Что же они думали об этом?

Многие немецкие коммунисты и после XX съезда КПСС молчали либо с большим трудом находили в себе силы говорить о трагедии их партии в 30-е годы, о тех самых ударах в спину. Мне видятся в этом высшая человеческая тактичность и партийная выдержка, ибо на одну чашу весов ими была брошена эта трагедия, а на другую — муки, вынесенные советскими людьми во имя освобождения немцев от фашизма.

В 1975 году, незадолго до 30-летия Победы, я встретился в Берлине с известным актером театра и кино ГДР Эрвином Гешоннеком (он известен у нас по фильмам «Голый среди волков» и «Совесть пробуждается»). Собеседник рассказывал, я записывал, а журнал «Искусство кино» потом опубликовал: «В 1933 году, после прихода нацистов к власти, я стал эмигрантом: сначала жил в Польше, в маленьком городке Освенцим, чье название несколько лет спустя стало символом одного из самых страшных фашистских преступлений. А тогда в местном театре мы, немецкие антифашисты, устраивали «вечера сожженных книг» — читали отрывки из произведений Гейне, Брехта, Маяковского и других поэтов, чьи книги подвергались в Берлине публичному «аутодафе». Затем — эмиграция в Чехословакию, в Советский Союз и возвращение в Чехословакию для дальнейшей антифашистской деятельности в театрах Праги, Либереца и других городов. После осуществления нацистами на практике позорного Мюнхенского договора и оккупации Чехословакии я попытался перейти границу, но был схвачен гестаповцами. С 1939 по 1945 год продолжалась моя вынужденная «изоляция»… Пришлось побывать в берлинском гестапо, в концлагерях Заксенхаузен, Дахау, Нойенгамме, и, наконец, я попал в могильные трюмы «корабля смерти» — «Кап Аркона»…»

Ни Гешоннек, ни я не споткнулись на фразе «…возвращение в Чехословакию для дальнейшей антифашистской деятельности». И лишь 13 лет спустя на страницах берлинского журнала «Зинн унд форм» прекрасный актер, коммунист с 1929 года рассказал, что в 1938-м его просто-напросто выдворили из СССР в Чехословакию, где вскоре он и попал в руки гестапо.

«Советский Союз в 1937 году… — говорит сегодня Эрвин Гешоннек. — Я не мог понять, что же там происходило. Да и кто понимал это? Уж, во всяком случае, мои друзья в Чехословакии не могли никак уразуметь, почему я оказался в Праге. А позже, в гестапо, у меня родилось иное чувство, понимание истины: я — в ловушке у врага, меня схватили мои враги, нацисты… И вновь в голове появилась полнейшая ясность, даже, если хотите, гордость: я здесь потому, что вокруг меня те, против кого я боролся всю жизнь…»

Конечно, цена такого прозрения чудовищна. Ибо чудовищны прежде всего сами факты выдачи немецких антифашистов гестаповцам — особенно многочисленные после заключения пакта 1939 года, а также закрытие нашей границы перед беженцами из порабощенной Гитлером Европы. Но вряд ли легче и душевные муки, которыми заплатили такие люди, как поэт Иоганнес Р. Бехер, за позднее осознание своей слепоты. В заметках, написанных им после XX съезда КПСС и опубликованных только в 1988 году тем же журналом «Зинн унд форм», сказано:

«Я не могу отговориться тем, что ничего не знал об этом. Не могу я и утверждать, что ничего не хотел знать об этом. Я не только предполагал — о нет! — я знал! Я находил объяснения чудовищному, говорил самому себе, что социализм пришел к власти в отсталой стране и методы, которые он использовал для сохранения своей власти, в определенных случаях тоже были отсталыми, если не сказать — варварскими. Следует добавить и то, что социализм, пришедший к власти в отсталой стране, вынужден был защищаться от нацистского варварства, которое задало человечеству новые загадки в обличье высочайшего технического совершенства и одновременно самой утонченной и беспощадной преступности… И теперь следует найти язык, чтобы описать и искупить все то чудовищное, за что я тоже несу свою вину, ибо — молчал…»

Свое стихотворение К. М. Симонов закончил строкой:

И я скорбел с ним, с немцем этим,

Что в тюрьмы загнан и поборот,

Давно когда-то, в тридцать третьем,

Он не сумел спасти свой город.

Мы многое и многих не сумели спасти вместе. Но спасли главное — Жизнь и Память.