А. О. Чубарьян[23] В преддверии второй мировой войны

50-летие трагических событий 1938–1939 годов резко усилило общественный интерес к истории кануна второй мировой войны, вызвало сотни новых публикаций в СССР и других странах, посвященных различным аспектам мирового развития в 30-е годы.

В кругах советских историков и журналистов, общественных деятелей и дипломатов развернулись оживленные и острые дискуссии. Мы постепенно преодолеваем бытовавший столь долго синдром запретности в изучении внешнеполитической сферы, в критическом осмыслении многих этапов и проблем истории советской внешней политики.

В подходе к предыстории второй мировой войны в наших дискуссиях сейчас ясно обозначились две тенденции. Ряд историков предостерегают против критики любых вопросов советской внешней политики как 30-х, так и последующих лет, отмечая, что такая критика наносит ущерб международному престижу и авторитету страны.

Противоположная тенденция проявилась в попытках рассматривать тогдашнюю внешнеполитическую линию страны лишь в контексте сталинских деформаций социализма, вне анализа международно-политического развития 30-х годов. Сторонники подобного подхода настаивают на полном пересмотре наших прежних оценок и представлений о советской политике того периода. При этом действительный ход событий часто подменяется ими умозрительными схемами, оторванными от политических реалий времени.

По всем этим вопросам мы ощущаем также непрекращающееся давление извне: часть западных историков продолжает всячески оправдывать политику Англии, Франции и США и считать СССР ответственным за возникновение второй мировой войны.

Столкновение полярных порою взглядов и оценок, спектр различных мнений и позиций ставят перед историками задачу проведения широкой дискуссии о самой методологии подхода к сложным и противоречивым явлениям кануна второй мировой войны. В этой связи хотелось бы высказать некоторые соображения.

Во-первых, существует проблема текущего исторического опыта. В последнее время в периодической печати и в дискуссиях за «круглыми столами» нередко высказывается мысль, что оценивать прошлое можно, только опираясь на свидетельства непосредственных участников событий тех лет. Однако критическое переосмысление прошлого невозможно без новых подходов, а они предполагают усвоение и применение опыта наших дней, современного видения исторических процессов. Следует иметь в виду и то, что история располагает сегодня такой суммой документов, какой не имел ни один из участников тех далеких событий. Для историка ясны скрытые потенции, которые не мог бы обнаружить и во всей полноте оценить самый проницательный свидетель минувшего. Анализ альтернативных решений, вердикт историка о том, какое решение было бы более благоприятным и приемлемым, предполагает историческую дистанцию.

Во-вторых, важнейшая методологическая предпосылка для изучения предыстории второй мировой войны состоит в том, что и в тот период неизбежно существовала органическая и разветвленная связь внешней политики каждой страны как с общим развитием международных отношений, так и с внутриполитической ситуацией. Диалектика внутренней и внешней политики заключалась, в частности, в том, что внешнеполитические цели и решения каждой страны лимитировались действиями других участников событий. Нельзя понять драматические события 1939 года без тщательного изучения международной обстановки на протяжении всех 30-х годов, без учета позиций различных государств и мировой общественности.

Но сложность исследования предыстории второй мировой войны обусловлена тем, что одновременно внешняя политика СССР испытывала на себе воздействие сталинских деформаций социализма, отступлений от норм нравственности и морали. Это не могло не сказаться и на оценке ситуации, и на осуществлении многих внешнеполитических мероприятий.

В-третьих, мы должны рассмотреть международно-политическое развитие предвоенного времени с учетом различных альтернатив, существовавших в 30-е годы в области международных отношений. Речь идет о том, чтобы не только сопоставить и взвесить различные альтернативы, но и выявить объективные условия и субъективные факторы, которые влияли на возможности реализации той или иной альтернативы. Не ставя перед собой задачи вскрыть весь комплекс проблем предыстории войны, мы хотели бы привлечь внимание к некоторым подходам в исследовании событий конца 30-х годов, обозначить проблемы, по которым особенно нужны изыскания и новые дискуссии.

Угроза всему человечеству

Советская историография сделала немало для раскрытия социальных корней фашизма, его сущности и типологии, для освещения этапов восхождения Гитлера и его сподвижников к власти, осуществления агрессивной программы фашизма, для анализа всей сложной картины международных отношений 30-х годов.

В то же время в современных условиях следовало бы глубже показать ту опасность, которую представлял собой фашизм для общечеловеческих ценностей, достижений мировой цивилизации и культуры. При такой постановке вопроса яснее станет экстремальность ситуации, возникшей в конце первой трети нашего столетия. Теперь, оглядываясь на итоги завершающегося века, мы можем констатировать, что фашизм бросил вызов прогрессу всего человечества, его социальным и политическим завоеваниям, самому существованию многих стран и народов.

В своем стремлении к мировому господству он апеллировал к низменным инстинктам, брал на вооружение наиболее реакционные и антигуманные теории и представления, использовал исторический опыт массовых репрессий, порабощения и угнетения целых рас и народов. Именно этот аспект и придавал сложившейся обстановке экстремальный характер. Фашизм противостоял не только социализму, он ставил своей программной задачей не только порабощение славянских и ряда других народов. Это была угроза и западным демократиям, стремление подчинить себе народы колониальных и зависимых стран, перекроить в своих интересах карту мира.

Главная опасность для человечества заключалась в том, что фашизм хладнокровно и целенаправленно планировал физическое уничтожение десятков миллионов людей, «теоретически» обосновывая геноцид, расовую и национальную исключительность. Он развращал умы и сознание, используя социальную демагогию, возводя на пьедестал самые низменные чувства и представления.

В реальной жизни этот вызов фашизма общечеловеческим ценностям маскировался конкретными, внешне привычными политическими и дипломатическими лозунгами и категориями. Искусная социальная демагогия вводила в заблуждение, камуфлируя (особенно на первых порах) истинные цели этой антигуманной идеологии. Выражая интересы наиболее реакционных и милитаристских слоев, фашизм использовал и недовольство средних слоев, части рабочего класса в Германии, испытывавших на себе последствия тяжелого экономического кризиса и социальных потрясений.

Фашизм умело приспосабливал к своим нуждам новую ситуацию в политическом и социальном развитии, изменения в мышлении миллионов людей в итоге первой мировой войны. Так устанавливалась генетическая связь двух мировых военных катастроф XX столетия, когда поражение Германии, то национальное унижение, которому подвергли немцев страны Антанты, создало питательную среду для обращения к гипертрофированным национальным чувствам немецкого народа, взятым на вооружение теоретиками и практиками нацизма.

Акцент на эту сторону мирового развития в 30-е годы позволяет посмотреть на предысторию войны с некоего макроуровня, в контексте защиты человечества от возникшей перед ним тотальной опасности. Такой подход дает возможность более полно представить себе смысл и сущность общечеловеческих ценностей и раскрыть идеологию и практику фашизма как одну из самых зловещих и страшных угроз, нависших над человечеством в XX веке.

Другая важная проблема состоит в выяснении того, в какой мере в самых различных слоях существовало ощущение грядущей беды. Известная резолюция VII конгресса Коминтерна отражала понимание руководителями коммунистического движения того, что фашизм представлял собой главную угрозу всему миру. В СССР после прихода гитлеровцев к власти в Германии, естественно, господствовали настроения осуждения нацистской политики и идеологии; в таком же духе действовала и пропаганда. Конгрессы деятелей культуры и науки, многочисленные встречи европейской общественности, конференции пацифистов, тревога многих западноевропейских либералов свидетельствовали о том, что многие представители европейской общественности тоже сознавали приближающуюся опасность.

Но одновременно в Европе были распространены шовинистические настроения в поддержку фашистских идей и лозунгов. Право-консервативным кругам импонировал антикоммунизм и антисоветизм фашистской программы. Европейская реакция рассчитывала, что фашизм железной рукой остановит рост революционного движения и обуздает европейских радикалов.

Отметим еще одно немаловажное обстоятельство. Обращаясь к предыстории второй мировой войны, мы порой так увлекаемся критикой англо-французской политики «умиротворения», что чуть ли не забываем главных виновников войны. На одной из встреч историков польский ученый справедливо заметил, что у нас иногда получается, что за возникновение войны несут большую ответственность Чемберлен и Даладье, нежели Гитлер и его окружение.

Была ли возможность совместной защиты от фашистского нашествия?

Вызов, брошенный человечеству фашизмом, составлял реальную основу для широкого объединения самых различных сил, готовых противостоять надвигавшейся катастрофе. Для Советского Союза фашизм означал опасность порабощения и гибели миллионов людей; народы Европы все полнее осознавали возможные последствия фашистской угрозы. Интеллигенция различных стран, писатели, ученые, художники предостерегали, призывали преодолеть безразличие и конформизм и объединить усилия в борьбе с коричневой чумой.

Серьезное беспокойство охватило и правящие круги многих стран Европы и США. Немало политических деятелей Англии, Франции и других государств видели в усилении Германии угрозу для своих позиций в Европе и в других частях земного шара. Экономические и политические противоречия между капиталистическими странами создавали почву для острого соперничества между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией — с другой.

Важным этапом на пути обеспечения безопасности Европы и возможности объединения антифашистских сил явились 1933–1936 годы. Тогда стали прочерчиваться контуры системы коллективной безопасности, консолидации борцов с фашизмом во всем мире. Выработанный Советским Союзом комплекс мер и предложений предусматривал совместные действия ряда больших и малых европейских государств, подписание соглашений о гарантиях восточных границ соседей Германии («восточное Локарно») и т. п.

В те годы выявилась близость подходов советской дипломатии и позиции ряда влиятельных деятелей Франции (Л. Барту, Ж. Поль Бонкура, Э. Эррио). К попыткам создать систему коллективной безопасности подключились король Югославии и министр иностранных дел Румынии, многие деятели других западных стран. Они по-прежнему «не принимали» идеологию и практику социализма, но были готовы к объединению усилий в борьбе с фашизмом. Происходили многочисленные встречи М. Литвинова — горячего поборника сотрудничества с буржуазно-демократическими государствами Запада — с политическими деятелями и дипломатами больших и малых стран. И определенные результаты были достигнуты: подписаны советско-французский и советско-чехословацкий договоры о взаимопомощи, Советский Союз вступил в Лигу Наций, велись переговоры о разоружении, СССР был признан Соединенными Штатами Америки.

Но все же решающего сдвига не произошло. Руководящие деятели Англии с самого начала блокировали выработку совместной системы безопасности, а после убийства Барту изменилась и ориентация французской дипломатии. Германия явно форсировала осуществление своей программы мирового господства, а возможности образования антифашистского фронта становились все более иллюзорными.

Печально известная политика «умиротворения» агрессора, главным мотором которой была Англия, базировалась на трех китах: во-первых, на воинствующем неприятии социализма и желании ликвидировать или ослабить СССР (что казалось возможным претворить в жизнь, направив германскую агрессию на Восток); во-вторых, на стратегической недооценке сущности фашизма как угрозы не только социализму, но и западным демократиям; и в-третьих, на иллюзии, что удастся удержать гитлеровскую Германию в тех рамках, которые устраивали бы Англию и ее союзников. Конечно, было бы неверным сводить западную политику только к политике «умиротворения» (в реальной практике все было сложнее), ибо в Англии и Франции, как и во многих других странах, имелись значительные силы и влиятельные круги, которые были готовы, хотя и с колебаниями и оговорками, к организации совместного фронта с СССР против фашизма. Однако эти силы были разобщены, многие даже реалистически мыслящие политики и общественные деятели страшились и не хотели контактов ни с коммунистами и левыми кругами на Западе, ни с советскими представителями.

К сожалению, не удалось создать и объединенного фронта общественных сил. В те годы еще не осознавалась в полной мере роль общественности в целом в решении международных проблем. Кроме того, идеологические и мировоззренческие различия столь сильно поляризовали мировое общественное мнение, что трудно было преодолеть противоречия, выработать, а главное, реализовать совместную программу. Наконец, существовал серьезный раскол левых сил в капиталистических странах Европы. В широких кругах населения не чувствовалось понимания грозящей катастрофы. Резко снижало возможности антифашистской борьбы противостояние коммунистов и социал-демократов.

И хотя в середине 30-х годов Коминтерн, равно как и некоторые другие международные организации, принял важные решения и рекомендации об антифашистской борьбе, реального сплочения антифашистских сил, способных противостоять агрессивным действиям Германии и Италии, осуществить не удалось.

Серьезной помехой к формированию широкого антифашистского фронта левых сил были ошибки и извращения, связанные с культом личности Сталина. Известные резко негативные оценки социал-демократии, данные Сталиным и утвержденные Коминтерном в конце 20 — начале 30-х годов, препятствовали сотрудничеству с социал-демократами, которые объективно являлись союзниками в антифашистской борьбе.

Сталинское осуждение «абстрактного гуманизма», неприятие европейских пацифистов служили тормозом в расширении связей советской общественности с либеральными пацифистскими кругами Запада. В то же время массовые репрессии в Советском Союзе, в том числе и против деятелей Коминтерна, серьезно деформировав облик социализма, подрывали доверие к нашей стране в широких кругах западной общественности, ослабляли ряды коммунистов, то есть огромную реальную силу, противостоящую фашизму. Все это сужало возможности создания широкого антифашистского фронта общественных сил.

Нельзя не учитывать и определенную апатию среди части западных интеллектуалов. Мир был свидетелем многочисленных индивидуальных протестов писателей, художников и ученых против человеконенавистнического режима. Томас Манн, Альберт Эйнштейн и десятки других видных деятелей науки и культуры покинули Германию, но ни они, ни их многочисленные коллеги не стали символом активной борьбы с нацизмом, не смогли организовать и возглавить массовое сопротивление ему.

В этом плане перед историками стоит задача глубокого изучения позиции общественных сил Запада, включая исследование пацифистского движения того времени. К сожалению, в прошлом мы слишком часто увлекались простым перечислением встреч деятелей науки и культуры, участников международных конференций и конгрессов, не анализируя того, насколько влиятельны и представительны были эти форумы, какие силы и круги при этом оказались вне антифашистского движения, отклоняя тесное сотрудничество с советской общественностью. Дезориентации общественности и ее разобщенности во многом способствовала и неудача в образовании объединенного антифашистского фронта на официальном, государственном уровне.

В такой напряженной обстановке мир вступил в 1938 год.

Мюнхен — апогей «умиротворения» и пролог трагедии

История Мюнхенского соглашения хорошо известна. Поэтому хотелось бы остановиться лишь на некоторых общих вопросах. Прежде всего Мюнхен установил некий водораздел, знаменовав собой новый этап в международно-политическом развитии предвоенного периода. До Мюнхена курс на «умиротворение», проводившийся Англией и Францией, выражался в общей направленности политики, в отказе от соглашения с Советским Союзом, в постоянных контактах с гитлеровской Германией и в молчаливом согласии с актами германской агрессии. Аншлюс Австрии, осуществленный Гитлером в марте 1938 года, был его собственной акцией, которую западные державы спокойно проглотили.

Но в Мюнхене ситуация стала принципиально иной. Чемберлен и Даладье своими руками отдали Гитлеру часть Чехословакии, не пожелав посчитаться с интересами чехословацкого народа. Они создавали опасный прецедент, в результате которого Гитлер без единого выстрела получал часть европейской страны. Кроме того, Англия и Франция как бы признали гитлеровский метод «защиты» лиц немецкой национальности, проживающих в других странах, поощряя Гитлера на повторение подобных шагов. Мюнхен нанес сильнейший удар по проектам коллективной безопасности, по самой идее объединения европейских государств на антифашистской основе.

Лидеры Англии и Франции считали, что им удастся направить германские аппетиты на Восток и что в то же время они будут в состоянии удержать вожделения гитлеровской Германии под собственным контролем. Однако очень скоро события опровергли такого рода иллюзии; Германия явно выходила из-под всякого контроля. В марте 1939 года она захватила оставшуюся часть Чехословакии.

Мюнхен лишил Европу стабильности, отныне малые страны континента стали чувствовать себя неуверенно и ощущали свою беззащитность перед лицом нараставшей фашистской угрозы. Мюнхен создал угрозу изоляции для Советского Союза. Находившийся ранее в известном центре политических и дипломатических событий, СССР утрачивал возможность оказывать влияние на развитие международных отношений. Война угрожающе приближалась к советским границам.

В зарубежной историографии часто можно встретить утверждения, будто западные державы пошли на соглашение с Германией из-за того, что не могли доверять СССР, особенно с учетом массовых репрессий 1937–1938 годов и ослабления советской военной силы в результате уничтожения руководящих военных кадров. Несомненно, сталинские репрессии шокировали западную общественность, существенно поколебали международный авторитет социалистического государства даже в глазах многих наших сторонников. Можно, однако, выразить сильные сомнения по поводу суждений о влиянии наших внутренних событий на мюнхенскую политику Англии и Франции. Политика «умиротворения» началась и проводилась и раньше, до 1937 года. Западные лидеры (особенно в Лондоне) уже с середины 30-х годов стремились изолировать СССР, ведя переговоры с Германией. Кроме того, вряд ли соображения морального порядка и забота о правах советских людей так уж сильно волновали столь прожженных политиков, как Чемберлен и Даладье, Галифакс и Лаваль.

В то же время Мюнхен оказал большое влияние на СССР, на представления Сталина и его окружения. Укоренившееся недоверие к западным демократиям получило сильное и вполне реальное подтверждение. Сталин, видимо, явственно ощутил нараставшую изоляцию СССР, неумолимое приближение военной опасности. Постепенно в СССР начался поиск альтернативных решений. А в результате были установлены контакты с Германией. Этот поворот проявился и в раздражении Сталина против Литвинова. В дипломатических кругах в Москве все больше распространялись слухи о литвиновской опале. Они подтвердились, когда в мае 1939 года новым руководителем внешнеполитического ведомства стал Молотов, человек совершенно иного склада и мышления, один из деятелей, наиболее приближенных к Сталину.

Подводя итоги развития события в 1938 году, можно прийти к выводу о том, что западные державы в Мюнхене нанесли сокрушительный удар по идее коллективной безопасности, побудили СССР искать альтернативы в дипломатических контактах с Германией, стимулировали рост недоверия Сталина к западным демократиям, сказавшегося и в августовские дни 1939 года.

Предвоенный кризис

Острые дискуссии, развернувшиеся вокруг предыстории второй мировой войны, в значительной мере сконцентрированы на англо-франко-советских переговорах летом 1939 года и на советско-германском пакте от 23 августа 1939 года.

Весной того года английские и французские лидеры имели возможность убедиться в несостоятельности своих попыток удержать действия Германии под контролем. Нацистское руководство шаг за шагом проводило свою программу, выступая в союзе с Италией и Японией. В марте 1939 года Германия захватила Клайпеду, создав непосредственную угрозу Прибалтийским государствам. Усиливая антипольскую кампанию, гитлеровцы готовились к удару по Польше. Документы показывают, что окончательное решение напасть на эту страну было принято Гитлером в апреле 1939 года. Италия к тому времени оккупировала Албанию, а Япония, используя антикоминтерновский пакт, активизировала свои агрессивные поползновения на Дальнем Востоке и в мае 1939 года спровоцировала военный конфликт с СССР.

Понимая, что Германия готовится к слому всей европейской системы государств, руководители Англии и Франции совершили два важных шага — они приняли решение о гарантиях Польше и Румынии и согласились на политические и военные переговоры с СССР. Польша и Румыния были традиционными сферами французского влияния, Англия также имела сильные позиции в Польше, и оккупация последней рассматривалась в Париже и Лондоне как удар по позициям этих стран и как их существенное ослабление в случае возможного столкновения с Германией. Но одновременно Англия продолжала тайные переговоры с Германией, по-прежнему ведя игру «умиротворения» и рассчитывая прийти к какому-то соглашению с Гитлером.

Весной 1939 года начались и активные советско-германские контакты. Они открылись обсуждением торгово-экономических вопросов, но постепенно затрагивали и политическую сферу. В такой сложной обстановке были начаты политические, а затем и военные переговоры между СССР, Англией и Францией.

Существует мнение, что эти переговоры были заранее обречены на неудачу. Некоторые советские историки полагают, что после Мюнхена уже не было никакой альтернативы последующему советско-германскому соглашению. Как мне представляется, столь категоричное суждение грешит упрощенчеством. Конечно, взаимное доверие трех потенциальных союзников в противодействии гитлеровской Германии оказалось в большой мере подорванным в результате Мюнхена, но не все еще было потеряно. Сохранился один шанс — и он состоял в политических и военных переговорах летом 1939 года по поводу заключения пакта о взаимопомощи и особенно о военной конвенции между Англией, Францией и Советским Союзом. Ход и итоги этих переговоров достаточно хорошо известны. Поэтому остановимся лишь на некоторых моментах.

Внимательное изучение имеющихся документов дает основание для оценки действий участников переговоров и модификации некоторых наших прежних представлений. Прежде всего необходимо известное разграничение позиций Англии и Франции на переговорах военных миссий в августе 1939 года, чего ранее практически не делалось. В Париже нарастала тревога в связи с усиливающейся германской агрессивностью. Французская дипломатия, балансируя между старой политикой «умиротворения» и боязнью германской агрессии, вела себя на переговорах непоследовательно, но в конце концов после колебаний 21 августа французское правительство уполномочило своих представителей подписать тройственную военную конвенцию.

Одновременно, как показывают французские документы, представители Франции в Варшаве пытались воздействовать на польского министра Бека, рекомендуя дать хотя бы в какой-либо форме согласие на пропуск советских войск через польскую территорию в случае возникновения войны с агрессором (имелась в виду Германия) и включить это соглашение в текст конвенции.

Ситуация становилась тупиковой из-за позиции тогдашних лидеров Англии. Ее представители так и не получили полномочий на подписание конвенции. Одновременно, как это теперь видно из английских документов, британские дипломаты продолжали тайные переговоры с гитлеровцами. Английские дипломаты показывали свою незаинтересованность и в согласии Польши на пропуск советских войск.

Сейчас многие исследователи пишут о том, что ключи к успеху московских переговоров во многом находились в руках Варшавы. Выразим сомнение в истинности такого предположения ввиду неконструктивной позиции Англии, которая, будучи фактически главным нашим западным партнером на переговорах, явно не хотела соглашения. И все же польская позиция в те драматичные дни стоила многого.

Ныне некоторые польские историки критикуют советских ученых за упрощенный подход к политике Польши. Они пишут, что в ряде советских трудов преувеличиваются польско-германские связи во второй половине 30-х годов. Думаю, эти упреки справедливы и нам следует дать более точную и сбалансированную оценку польской политике того периода. Но фактом остается то, что в решающие дни Бек и его окружение не проявили реализма. Бек постоянно ссылался на заветы Пилсудского, согласно которым ни в коем случае нельзя допустить появления чужих солдат на польской территории. Он говорил французскому послу в Варшаве и о том, что Красная Армия оказалась ослабленной репрессиями командного состава и что поэтому положиться на нее нельзя. Все это можно было бы принять во внимание, но вспомним, что в те дни десятки германских дивизий уже стояли на польской границе и что их нападения можно было ждать со дня на день.

В такой обстановке реминисценции Бека и его обращение к заветам Пилсудского выглядят не только не убедительно, но и трагично для судеб Польши. Быть может, соглашение в Москве все равно бы не состоялось, но неуступчивость Польши в тот драматичный период нельзя оценить иначе, как проявление политической близорукости.

Что касается СССР, то хорошо известны заявления советской делегации на переговорах о готовности к заключению конвенции, о ее главном и непременном требовании получить согласие Польши и Румынии на пропуск советских войск. К сожалению, мы не располагаем пока достаточным количеством материалов, которые дали бы полную картину того, как в те августовские дни в советском руководстве проходило обсуждение складывавшейся ситуации. Нет у нас и корпуса донесений советских послов из европейских столиц. Думается, что синдром недоверия к Англии и Франции после Мюнхена и активные контакты, осуществлявшиеся с Германией, неизбежно сказывались на советской позиции. К тому же в Москве было известно, что Англия продолжает переговоры с Германией.

Не вызывало сомнений и то, что Польша проявляет нежелание идти на уступки и компромиссы.

И все же необходимы более глубокий и непредвзятый анализ советской позиции и выяснение того, что было сделано, а что упущено на августовских переговорах для достижения соглашения. После 20–22 августа переговоры зашли в тупик, и возможность соглашения была утрачена.

В связи с московскими переговорами мы вправе говорить о таком феномене международных отношений, как идея упущенных возможностей. Этот термин уже начал использоваться нашими историками-международниками. Можно сделать вывод, что в те тревожные августовские дни участники переговоров в Москве явно недооценили агрессивную сущность и ударную силу фашизма, упустили из виду ту смертельную опасность, которую нес фашизм всему человечеству.

Как бы то ни было, переговоры оказались безрезультатными, и перед Советским Союзом встала проблема принятия ответственного решения. Судя по имевшимся данным, война оказалась буквально на пороге, нападение Германии на Польшу было предрешено, и мы находились перед прямой угрозой выхода фашистской Германии к советской границе близ Минска и захвата немцами Прибалтики. Рассчитывать на то, что Англия и Франция реально выполнят свои гарантии Польше, было весьма проблематично, что и подтвердили последующие события.

Нельзя было не учитывать и того, что на Дальнем Востоке существовала угроза со стороны милитаристской Японии. Другими словами, СССР стоял перед возможностью войны на два фронта. В итоге в Москве приняли предложение Германии о приезде Риббентропа, который 23 августа и подписал с Молотовым советско-германский договор о ненападении. Продиктованный создавшейся обстановкой, договор должен был предотвратить для СССР вступление в войну в 1939 году и дать время для повышения обороноспособности страны (другой вопрос, и он требует тщательного анализа, — как это время в действительности было использовано).

«Говорят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим, — отмечал М. С. Горбачев в докладе в связи с 70-летием Великого Октября. — Возможно, и так, если руководствоваться не жесткой реальностью, а умозрительными абстракциями, вырванными из контекста времени»[24].

Само по себе подписание договора о ненападении не было чем-то из ряда вон выходящим. В конце 20-х и в 30-е годы был подписан Целый ряд договоров о ненападении. Последними из них были соглашения Англии и Франции с фашистской Германией в сентябре — декабре 1938 года. Существует, однако, и другой аспект, связывающий договор с теми деформациями, которые были присущи эпохе культа личности, со свойственным Сталину и его окружению пренебрежением принципами морали и нравственности. Эти факторы сказались как на трактовке договора, так и на действиях Советского правительства после его подписания. И именно они, пожалуй, в большей степени, чем сам договор, шокировали мировое общественное мнение и по-прежнему остаются полем острых дискуссий и критики в адрес СССР.

Уже на следующий день после подписания договора в Кремле в газете «Правда» появились насторожившие многих слова об окончании вражды между двумя странами. 28 сентября 1939 года, после захвата немцами Польши, был подписан еще один советско-германский договор, призванный демаркировать новую линию границы. Игнорируя то, что договор подписывался с фашистской Германией, его назвали «Договор о дружбе и границе».

В выступлениях Молотова в Верховном Совете осуждались действия Англии и Франции, которые назывались агрессивными за то, что они силой оружия пытаются подавить идеологию гитлеризма. В выступлении 31 октября 1939 года Молотов заявил: «Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки Германии в ее стремлениях к миру». И далее: «Мы всегда были того мнения, что сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе». Через год, 1 августа 1940 года, он официально объявил, что «в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии». Такого рода заявления давали основания говорить о межсоюзнических отношениях, а исчезновение из нашей пропаганды осуждения фашизма даже создавало впечатление идеологического примирения с ним. К тому же в высказываниях Молотова содержались противоправные, оскорбительные выпады против польского государства. Впоследствии, в ходе войны Англии и Франции против Германии, Сталин и Молотов вплоть до осени 1940 года приветствовали «большие успехи» германских вооруженных сил.

Допускались и предвзятые оценки борьбы Англии против гитлеровской Германии. Эти заявления и действия дезориентировали мировое общественное мнение, поставили в трудное положение международное коммунистическое движение.

В соответствии с целым рядом экономических соглашений, подписанных с нацистской Германией, СССР вплоть до начала Отечественной войны поставлял ей стратегические материалы и сырье, постоянно сталкиваясь с невыполнением гитлеровцами их собственных экономических обязательств в отношении нашей страны.

Наконец, в 1939–1940 годах продолжались массовые репрессии и нарушения социалистической законности внутри Советского Союза, в том числе против польского населения на территории Западной Украины и Западной Белоруссии и против жителей Прибалтики.

Такими противоречивыми и неоднозначными предстают перед нами обстоятельства, связанные с подписанием советско-германского договора от 23 августа 1939 года и последующим ходом событий. Подписание договора, несомненно, являлось вынужденным и трудным решением, следствием международного развития в 1938–1939 годах и в то же время сопровождалось действиями, порожденными сталинской деформацией социализма, которая проявлялась и во внешнеполитической сфере. Советские историки призваны продолжить глубокие исследования предыстории договора, его сущности и последствий, всесторонне изучив и вопрос о сопутствующих договору документах.

Однако, когда западная историография бросает сегодня в адрес СССР обвинения в развязывании войны, следует со всей определенностью сказать, что именно правящие деятели Англии и Франции несут тяжелую ответственность за свою близорукую политику попустительства Германии и за попытки соглашения с ней за спиной и за счет СССР. В конечном счете эта политика подорвала возможности формирования антигитлеровской коалиции в конце 30-х годов и во многом привела к трагическим последствиям 1939 года.

Человечество в экстремальной ситуации

Во всей проблеме предыстории войны есть еще один отмеченный выше чрезвычайно важный аспект. На наш взгляд, можно было бы подойти к этому периоду, явившемуся одним из экстремальных в истории XX века, с более широких позиций, задавшись вопросом о том, как вообще должны вести себя политические партии и лидеры в такой момент, когда на карту поставлены судьбы человечества. Не следует ли найти в себе силы подняться над сиюминутными выгодами и эгоистическими интересами, чтобы осознать бремя ответственности перед человечеством, перед мировой цивилизацией и, преодолевая острые разногласия между государствами, отыскать пути и способы достижения соглашения и компромисса.

Подходя с таких позиций, мы сможем найти новые грани и новые характеристики действий различных стран и их лидеров в канун второй мировой войны, понять и обусловленность их поведения объективными факторами международного развития, и их просчеты. Тот же подход позволит нам с новой силой и под новым углом зрения рассмотреть опыт предвоенного периода и усвоить тот урок-предупреждение, который дает нам предыстория второй мировой войны.

Такой подход очень важен сегодня, когда человечество снова, на сей раз на качественно новом и несравнимо более грозном уровне, оказалось в переломной ситуации. Ныне особенно остро стоит вопрос о новом мышлении, о способности облеченных доверием государственных деятелей, мировой общественности в целом осуществить прорыв в осмыслении возникшей реальности, утвердить в международных отношениях новые принципы и методы. Важное значение приобретает и проблема морали и нравственности во внешней политике и в международных отношениях.

Выдвинутый нашей партией тезис о приоритете общечеловеческих ценностей и интересов на переломных этапах человеческой истории свидетельствует о том, что мы утверждаем новый климат и критерии в международных делах, ставя во главу угла заботу об интересах людей и человечества в целом, задачу выживания жителей планеты в условиях ядерной угрозы.

По-новому высвечивается и роль мировой общественности в международных отношениях. Ныне осуществляются важные шаги по объединению людей разных политических и религиозных убеждений на антиядерной и антивоенной платформе, а наши устремления к сохранению мира сближаются с этической программой пацифизма. Тем самым преодолевается узкий, сектантский подход прошлых лет.

В сложном, благородном процессе перестройки международных отношений важное место должно занять использование опыта мировой истории, в том числе уроки преддверия минувшей войны.