ОСНОВНЫЕ ЖИЗНЕННЫЕ ПРИЕМЫ

ОСНОВНЫЕ ЖИЗНЕННЫЕ ПРИЕМЫ

Если отец Ельцина действительно был начальником областного управления строительства, то тогда он мог оказывать Борику мощную покровительственно-протекционистскую поддержку и при поступлении в институт, и при его окончании, и дальше, когда он работал в строительстве. Чувствуется, что Борей кто-то разумно руководил и обучал некоторым неординарным вещам.

Трудно поверить, что Боря, даже в свои неполные семнадцать, догадался бы таким образом прошантажировать школу, догадался бы ходить на приемы в райком, горком и т.д. Затем другой очень умный ход – после института Боря год работает на всех видах строительных работ по месяцу. В принципе это бред, ни одну специальность даже элементарно нельзя освоить за месяц. Но он получил богатый опыт, и, главное, это было время, когда инженеров жестоко критиковали за отсутствие практических знаний. Даже в институты начали принимать только после двух лет работы на производстве. А у Ельцина в трудовой книжке отметки об освоении 12 строительных специальностей!

Наверное, отец дал ему необходимый толчок, познакомил с влиятельными людьми, но дальше Ельцин двигался сам.

Успех Ельцина во многом объясняется его дерзостью, наглостью, бесстрашием. Может быть, бесстрашием от глупости, но тем не менее. Почему он так прижился в обкоме? Да потому, что к этому времени обкомы стали полностью бюрократическими образованиями, их делом были отчеты о Делах других. И мы видим, что Ельцин был специалистом по втиранию очков, специалистом по отчетам. И только благодаря наглости и дерзости. Наверное, сотни и сотни секретарей обкома просто побоялись бы заработать себе славу на подобной ликвидации бараков или на таком способе постройки дороги. А Ельцин не боялся!

Но, наверное, главный его прием — шантаж. Он ловко находил ситуацию, когда сам нагло выставлял себя борцом за справедливость, а противника – уголовным преступником. Вот, к примеру, Ельцин вспоминает: «Однажды управляющий мне в один год объявил 17 выговоров – это было рекордом. Я 31 декабря собрал все выговора, пришел к нему, хлопнул об стол и сказал: «Только первый выговор в следующем году объявите – и я устрою скандал. Имейте в виду». Второго января я уже имел выговор за то, что мы не работали первого. Первого января – праздник, выходной, но тем не менее, по мнению управляющего, надо было работать. Я решил бороться с этим выговором. Пошел по всем инстанциям. Мне его отменили. И после этого он уже был более осторожен».

Управляющий первого января, в праздник, хотел устроить сверхурочную работу – то самое, что Ельцин устраивал непрерывно. Вопрос: на что жаловался в «инстанциях» Борис Николаевич, если он сам это непрерывно творил? Дело в том, что год кончается 31 декабря, но из-за праздника отчет о выполнении плана года сдается в будний день – 2 января. Работу 1 января фактически можно приписать к плану прошлого года, если закрыть на это глаза. А Ельцин не закрыл и пошел «по инстанциям» бороться с приписками – с уголовным деянием. Поскольку инстанции сами заинтересованы в таких приписках и в том, чтобы вонь об этом далеко не расходилась, то пришлось им выговор Ельцину отменить.

Надо думать, что именно дерзость и наглость Бориса Николаевича соблазнили Горбачева взять его боярином на Москву – вотчину ЦК КПСС, но сторонницу противника Горбачева – Гришина. Ельцин работу выполнил, разогнал всех сторонников Гришина и дальше Горбачеву перестал быть нужен, так как наставало время действительно руководить Москвой, а руководитель Ельцин никакой. Его приемы руководства к тому времени уже были провозглашены отмененными.

Но Горбачев пренебрег способностями Ельцина к шантажу, и напрасно. Прочтем письмо Ельцина Горбачеву, тем более, что во всей «Исповеди» это, по-видимому, единственные строчки руки Ельцина.

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Долго и непросто приходило решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.

Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.

Появились первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.

Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, чего не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному ко мне.

В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее – я оказался неподготовленным со всем своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро.

Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах.

О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.

О стиле работы т. Лигачева Е.К. Мое мнение (да и других) – он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное – проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии.

Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат – удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задумано и сформулировано по-революционному. А революция, именно в партии – тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным и делом в партии, далеким от политического подхода.

Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны..., а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивание материала для негатива. Вопросы для своего «авторитета».

Я уже не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать.

В отношении меня, после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро 10/IX, нападки с его стороны я не могу назвать иначе, как скоординированная травля. Решение исполкома по демонстрациям – это городской вопрос, и решался он правильно. Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию. Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм. Мне не хочется говорить о его отношении к московским делам. Поражает – как можно за два года просто хоть раз не поинтересоваться, как идут дела у 1150 тыс. парторганизаций. Партийные комитеты теряют самостоятельность (а уже дали ее колхозам и предприятиям).

Я всегда был за требовательность, строгий спрос, но не за страх, с которым работают сейчас многие партийные комитеты и их первые секретари. Между аппаратом ЦК и партийными комитетами (считаю, по вине т. Лигачева Е.К.) нет одновременно принципиальности и по-партийному товарищеской обстановки, в которой рождается творчество и уверенность, да и самоотверженность в работе. Вот где, по-моему, проявляется партийный «механизм торможения». Надо значительно сокращать аппарат (тоже до 50 процентов) и решительно менять структуру аппарата. Небольшой пусть опыт, но доказывает это в московских райкомах.

Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились». Но неужели им можно до конца верить? Они удобны, и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам. Чувствую, что нередко появляется желание отмолчаться тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают «играть» в согласие.

Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам и работе. Этого я от души не хотел бы.

Не хотел бы и потому что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее – подобной) , которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость.

Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением.

 Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.

С уважением Б. Ельцин. 12 сентября 1987 г.».

Борис Николаевич здесь – как на ладони. Семь строчек терпел до того, как начать себя хвалить: «Самоотверженно, принципиально и по-товарищески стал работать...» Над письмом, надо думать, работал референт, но и тому не удалось как-то упорядочить разбегающиеся по углам мысли Бориса Николаевича: «Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застревает она в первичных организациях». Что «застревает» – цепочка или перестройка? В чем разница между партийными организациями и первичными организациями?

С логикой беда. Требует запретить Лигачеву проверять московскую парторганизацию – тут же, в этом же абзаце, упрекает его, что тот не интересуется ее работой.

Как уже было сказано, общее «ля-ля» – это не коронный номер Ельцина, но нужно его понять. Ведь он при любом шантаже должен иметь вид борца за что-то хорошее. Тут он должен иметь вид борца за перестройку, не понимая, что это такое. (А кто понимает?) Вот и вынужден заполнять бумагу словами, которые ему удалось вспомнить.

Автор уверен, что, прочитав это, мало кто поймет, чего хочет Ельцин. О чем-то ноет, чем-то недоволен «вообще». Но если присмотреться внимательно, то можно увидеть единственное конкретное требование Ельцина к Горбачеву – не допустить проверки Лигачевым деятельности Ельцина в Москве. Ельцин – опытный номенклатурщик и сразу понял, что эта проверка нужна для подготовки акта, по которому будут сделаны «оргвыговоды» по отношению к нему лично и... конец карьеры.

И он тут же шантажирует Горбачева: «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично)» – и далее: «Думаю у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС».

Умному должно было быть достаточно, и Горбачев наверняка понял угрозу Ельцина начать борьбу с Горбачевым и вне партии, и внизу ее, но не придал значения. Уверен был, что справится. И в самом деле, на первых порах от «ля-ля» Ельцина толку было мало, он и сам перепугался и уже начал просить прощения: «политической реабилитации при жизни». Но Горбачев выпустил на сцену другого монстра – толпу тупой, алчной, мелкой бюрократии. Этой бюрократии нужен был вождь, и она нашла его в Ельцине. Неумном, злобном, решительном и очень опасном. Опасным и для этой самой бюрократии тоже.