СУДЬБА СЫНА АНТИХРИСТА

СУДЬБА СЫНА АНТИХРИСТА

Казнь отцом собственного сына не может не привлекать внимания общества. Это совсем не тот предмет, к которому люди могут остаться равнодушными. Казнил Пётр одного из любовников жены, Виллима Монса. Одни посочувствуют Монсу, другие Петру, третьи злорадно ухмыльнутся, четвертые одобрительно кивнут: а вот не лезь к чужим женам! Но, во всем многообразии оценок и мнений, вряд ли хоть кто–то сопоставит эту казнь и приговор царевичу Алексею. Люди вполне готовы допустить, что и Виллим Монс, и сам Пётр были вполне приличными, нормальными людьми. Виллим сыграл в рискованную игру, проиграл, расплатился по законам эпохи. Здесь вполне может с обеих сторон не быть негодяев и монстров — только азартные игроки, способные поставить на кон собственную жизнь.

Если же отец казнит сына — тут не может быть двух людей, столкнувшихся в такой игре. Нет тут жестокой и грубой, но нейтральной в моральном отношении жизненной игры. Тут или сын — чудовище, от которого спасся отец; или наоборот — есть чудовище отец, и жертва — его собственный ребенок. Чтобы общество приняло эту казнь как неизбежность и сохранило бы уважение к отцу, не отшатнулось бы от него в ужасе, сын должен быть опасен, а по возможности — и отвратителен. Таким, чтобы люди отшатнулись бы уже от сына, сочтя его уничтожение необходимостью.

Именно так и трактовали Алексея виднейшие русские историки — от современников Петра до С.Ф. Платонова и В.О. Ключевского.

В.Н. Татищев попросту называет Алексея «изменником», не утруждая себя доказательствами: наверное, ему они и не нужны. Называет, как само собой разумеющееся.

С.Ф. Платонов приписывает Алексею Петровичу

«дореформенные вкусы и взгляды, дореформенное богословие, стремление к внешнему благочестию, созерцательному бездействию и чувственным удовольствиям»

и подытоживает:

«дряблая натура, не любившая отца».

(Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. М., 1993. С. 538)

С.М. Соловьев все–таки более обтекаем:

«Царевич Алексей Петрович был по природе своей именно представителем этих образованных русских людей, которым деятельность Петра так же не нравилась, как и раскольникам… Царевич Алексей Петрович был умен и любознателен, как был умен и любознателен его дед — царь Алексей Михайлович или дядя — Федор Алексеевич; но, подобно им, он был тяжёл на подъем, не способен к напряженной деятельности, к движению без устали, которыми отличался отец его (цена этого «движения без устали» и «напряженной деятельности» — симптом невроза. — А. Б.); он был ленив физически и потому домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги, из разговора только; оттого ему так нравились русские второй половины XVII века, оттого и им он так нравился. …царевич Алексей, похожий на деда и дядю, был образованным, передовым русским человеком XVII века, был представителем старого направления; Пётр был передовой русский человек XVIII века, представитель иного направления: отец опередил сына! Сын по природе своей жаждал покоя и ненавидел все то, что требовало движения… отец… во имя настоящего и будущего требовал от сына внимания к тем средствам, которые могли обеспечить России приобретенное ею могущество, а для того нужна была практическая деятельность, движение постоянное, необходимое по значению русского царя, по форме русского правления. Вследствии этих требований, с одной стороны, и естественного, неодолимого отвращения к выполнению их — с другой, и возникали изначально печальные отношения между отцом и сыном, отношения между мучителем и жертвою, ибо нигде нет большего мучительства, как требование переменить свою природу, а этого именно и требовал Пётр от сына».

(Соловьёв С.М. История России с древнейших времен. Книга IX. М., 1963. С. 109)

В общем, Алексей тоже человек неплохой, всё дело в природе обоих, что тут поделаешь, но Пётр, конечно же, куда более «передовой», чем его сын… Это еще очень мягкая, необычно терпимая к Алексею оценка, потому что в петербургский период нашей истории неукоснительное оправдание Петра и крайне отрицательное мнение об Алексее сделалось официальной точкой зрения.

«Пётр не имел возможности, среди постоянных тревог и забот, заняться воспитанием своего сына, Алексея Петровича. Лица, окружавшие царевича в юности, были враждебно настроены против Петра и царевичу сумели передать свою нелюбовь к Великому Преобразователю и его деятельности. Царевич постоянно оказывал отцу пассивную оппозицию, уклонялся, по возможности, от участия в делах государственных и, наконец, решился вступить даже в открытую борьбу с отцом: он бежал за границу, ко двору императора Германского, Карла VI, и отдался под его защиту. Пётр сумел вернуть сына в Россию и поступил с ним чрезвычайно сурово: предал его суду из высших сановников государства, которыми царевич был присужден к смертной казни; но скончался ранее исполнения приговора от тех волнений и нравственных мучений, которые перенес во время розыска (26 июня 1718 г.)».

(Егер О. Всемирная история в 4 т. Т. 3. СПб., 1894. С. 503)

Это придворная позиция, в которой аккуратнейшим образом обойдены все острые углы и смягчены все противоречия; в которой не договорено все, что позволило бы поставить эту позицию под сомнение… Эта позиция и легла в основу всего, что говорилось о конфликте Петра и Алексея и в петербургское, и в советское время.

Причем ведь абсолютное большинство образованных людей эту позицию разделяло.

В.О. Ключевский писал вполне всерьез, что Пётр во имя своего «великого дела» «пожертвовал и сыном, и естественным порядком престолонаследия».

Или возьмите классическую картину Николая Николаевича Ге «Пётр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Эта картина так соответствовала основной общественной установке на Алексея и Петра, что её приводили во всех учебниках истории и непременно использовали на одном или двух уроках, посвященных петровскому времени.

Столкновение двух людей у Ге откровенно дано как столкновение двух исторических сил… Дело тут явно вовсе не только семейное. Как праведен, как уверенно–прав на картине царь! И как скрытен, труслив, подловато–малодушен царевич! На него посмотреть — и сразу видно, что дело его неправое и нечестное, что сделал он какую–то несусветную гадость и попался на ней, что по трусости и подлости характера не решается в них признаться и что сердитому, но вызывающему сочувствие Петру придется еще долго возиться, выжимая из него «показания» о совершенных им больших и маленьких пакостях. Талантливый художник, Ге прекрасно доносит до зрителя именно такое понимание ситуации.

В советское время повторяли эту пришедшую из XVIII века версию, сопровождая назидательными аналогиями со сталинским отказом обменять своего сына на Паулюса. Вот, мол, как поступил Пётр I, пожертвовал сыном во имя великого дела, так же поступил и великий патриот товарищ Сталин.

Но стоит всмотреться поближе в обстоятельства дела, и происходит то же самое, что стряслось в свое время с Пушкиным и Толстым: неизбежна переоценка ценностей.

Не только потому, что ни первую жену, Евдокию Лопухину, ни сына от нее Пётр не любил и Алексея никогда не воспитывал. Он и детей от второго брака практически никогда не ласкал, не разговаривал с ними, никогда ничему не учил. Касалось это не только законных детей от постоянных жен, но и так называемых бастардов. Общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, очень может быть, ещё больше.

Скажем, профессор Санкт–Петербургского университета Окунь на своих лекциях бросил как–то фразу, что

«всех, конечно, никогда не учтем, но за несколько сотен наука ручаться может».

Речь шла о том, что мы имеем сведения только о бастардах Петра от дворянок и вообще от женщин из верхушки общества, из среды, умевшей писать и читать. А то, что Пётр отнюдь не брезговал и крестьянками, и солдатскими проститутками, есть множество свидетельств. Об этом говорит хотя бы уже история с Мартой Скавронской, ставшей императрицей, если уж на то пошло.

Всех своих детей, огромную по численности безотцовщину, Пётр никогда не признавал, никогда не помогал никому из них. Неоднократно Пётр высказывался в том духе, что если, мол, наследничек способен хоть к чему–то — сам пробьется, «поднимется», и помогать ему не нужно. Некоторые и «пробились», например Румянцев–Задунайский. Большинство, конечно же, не «поднялись из ничтожества» — особенно дети женщин из «простонародья».

Довольно забавная мысль: в современной России, да и не только в России, наверняка живут люди, происходящие от Романовых по прямой мужской линии, но не имеющие об этом ни малейшего представления! Было бы интересно и поучительно, во–первых, посмотреть на реакцию людей, которые вдруг узнали бы: во мне царская кровь! Во–вторых, интересно было бы учесть права ВСЕХ этих потенциальных претендентов на трон.

Итак, Пётр I никогда не общался со своими детьми — брачными или внебрачными — и, судя по всему, никого из них не любил. Какие–то чувства он как будто проявлял к быстро умершим сыновьям от Екатерины, Петру и Павлу — во всяком случае, их он еще младенцами брал на руки, звучно целовал в попки, приказывал придворным кричать «виват» своим наследникам. Но с чем мы тут имеем дело: со святыми отцовскими чувствами или с политическим действом? С заявкой на то, чтобы гвардия и придворные с момента появления на свет этих детей знали бы их как наследников престола? Бог весть…

Во всяком случае с младенцем Алексеем, с сыном в возрасте 5, 6 или 10 лет, Пётр никогда не общался, и, судя по всему, царевич Алексей долгие годы его совершенно не интересовал. После отправки Евдокии Лопухиной в Суздаль, в монастырь, Алексея разлучили с матерью, и он стал жить у тетки, царевны Натальи Алексеевны. Было ему тогда 8 лет.

Лишь в 15 лет царевич Алексей получил «повеление» (вот так! Повеление! — А. Б.) явиться ко двору. С этого времени Пётр его особенно не выделял, но требовал разделять свои интересы и служить не просто старательно, а с рвением. Не надо быть ни царем, ни императором, чтобы понимать — Пётр требовал психологически невозможного. До «вызова» ко двору, где давно царила другая жена отца, Алексей видел отца всего несколько раз. Они не переписывались. Отец никогда не говорил с Алексеем и не интересовался, о чем он думает, что читает и чем занимается. Требовать от этого совершенно заброшенного парня, чтобы он любил отца и был ему предан, тем более предан идее «петровских преобразований», было просто вопиющей бессмыслицей.

Судя по всему, отца Алексей и правда не любил и побаивался, да еще и сильно комплексовал по этому поводу. Психологически это ведь не так–то и просто — не любить собственного отца. Но ничто не показывает его малокультурным, физически хилым, тщедушным и трусливым человеком, каким рисовала Алексея и официальная историография петербургского периода, и впоследствии — советская.

Грамоте его учил образованный человек, хороший ритор Никифор Вяземский. В 1703—1705 годах Алексея воспитывал доктор права Генрих Гюйссен. По составленному им (и утвержденному Петром) плану, Алексей учил французский и немецкий языки, географию и картографию, арифметику, геометрию, упражнялся в конной езде, фехтовании и танцах. Он хорошо стрелял, хорошо танцевал, уверенно ездил верхом. Он был несравненно лучше подготовлен к своем положению в обществе, чем его отец.

Алексей любил учиться, причем лучше всего ему давались гуманитарные науки. Алексей любил музыку, церковное пение, книги, церковную службу. Набожный человек, он хорошо знал и часто перечитывал Библию. Хорошо знал немецкий язык и со своим воспитателем, Генрихом Гюйссеном, переписывался по–немецки. Мог говорить и по–французски, но уже не так хорошо.

Кстати, и поручения Петра царевич выполнял не мелкие, и выполнял совсем не плохо. В 1708—1709 годах собирал хлеб и войска в Смоленске, ездил в Борисов и в Минск, наблюдал за укреплением Московской фортеции, отсылал в Петербург шведских «полоняников». В 1709 году он приводит к отцу в Сумы новые полки. Трудно поверить, что все это — деяния человека «негодного» и «хилого телесно».

Влияние врагов Петра? Нет, кое–что было, несомненно. Духовник Алексея, образованнейший богослов Яков Игнатьев, несомненно, был врагом Петра I. Вот был ли он врагом преобразований — тут не столь все ясно; об этом у нас никаких однозначных сведений нет.

Сохранилась такая история: однажды Пётр избил Алексея, уже взрослого парня, лет 17, и тот на исповеди признался, что иногда желает отцу смерти.

— Бог тебя простит! Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много!

Так ответил умный духовник, помогая снять с души тяжесть и объединив юношеские ощущения Алексея с бедой всего народа. Правда, и эта история позволяет давать разные толкования — чего же хотел Яков Игнатьев? Уж во всяком случае, никакого отрицания «петровских реформ» тут тоже нет. Речь идет только о том, что «тягости много», и все.

Во мнении о «дурном влиянии» на Алексея сходятся все — от В.Н. Татищева до современных, в целом достаточно объективных изданий:

«Мальчик был предоставлен сам себе и оказался в окружении людей, недовольных царем и проводимой им реформаторской политикой».

(Мавродин В.В. Рождение новой России. Л., 1988. С. 258)

Но не очень легко назвать тех конкретных людей, которые окружали Алексея и были притом страшными врагами Петра I, проводимой им политики. И правда, кто это? Первые учителя, скажем, Никифор Вяземский? Герман Гюйссен?

Окружение матери? Разумеется, её ссылка в монастырь не стала счастливым событием в жизни Алексея. Но если Пётр хотел, чтобы пострижение матери не стало для парня психологической травмой, не стало бы причиной отдаления, кто мешал пообщаться с сыном? А лучше всего, постоянно с ним общаться, чтобы Алексей хотя бы пытался понять отца? Пётр этого не сделал, то ли по страшной занятости, то ли из равнодушия. Он только «изволил гневаться», когда царевич Алексей, не спросясь его разрешения, ездил на свидания с матерью: например, в 1707 году. Но скажите на милость, да почему он не должен был встречаться с собственной мамой?! Что за дичайшее самодурство!

Как раз после встречи Алексея с матерью Пётр избил сына до синяков и рубцов; тогда–то Алексей и признался на исповеди, что порой желает отцу смерти. Но и тут — чисто семейный аспект дела, а вот что круг матери никогда не воздействовал на Алексея, не был для него сколько–нибудь значим — это факт.

Алексей поддерживал хорошие отношения с Вяземскими, из рода которых происходил его воспитатель; со своими родственниками Нарышкиными, Абрамом Лопухиным — тоже со своим родственником по матери. Да, Алексей, судя по всему, к ним ко всем хорошо относился, охотно встречался с ними. Ну и что?! Нет никаких сведений о том, что он ценил уроки этих людей или что они оказывали на него какое–то серьезное влияние.

Враждебное Петру духовенство? Это уже «теплее», но и тут, кроме Якова Игнатьева и Леонтия Меншикова, духовных лиц в его окружении найти невозможно никого.

Тем более что Алексей не общался со странниками, юродивыми, каликами перехожими; ему охотно приписывались эти связи, но совершенно облыжно. Алексей никогда не пинал приживалок и монашек сапогами, не ругал их матом и не бил их по головам палкой, как это делал порой его отец — Великий Реформатор. Но никакого духовного влияния они на него не имели, это совершенно точно.

А эти два священника? Они были образованными людьми, с ними, знаете ли, он разговаривал. Любил он умных людей, была у царевича такая слабость.

Реакционное боярство? Враги Петра из старого московского боярства?

По крайней мере, двое таких «реакционных бояр» в его окружении были, это факт. Но предположить, что от них исходила некая «враждебность к реформам», еще нелепее, чем приписать это Никифору Вяземскому. С царевичем Алексеем и впрямь поддерживали хорошие отношение представители древних родов… Например, Яков Федорович Долгорукий, один из ближайших сподвижников Петра I. Яков Федорович полагал, что Алексей «станет монархом милостивым и разумным», выказывал ему уважение и пытался формировать ум будущего монарха.

Другой «реакционный боярин» — это один из образованнейших людей России, Дмитрий Михайлович Голицын. Дмитрий Михайлович переписывался с царевичем, привозил ему книги, вел с ним долгие беседы. Род Голицыных, давший страшного врага и конкурента Петра, Василия Голицына, был нелюбим, подозреваем во многих грехах. Содержание бесед Дмитрия Михайловича с Алексеем тут же становилось известно царю. Так вот, на «скользкие» темы не говорили вообще. Речь шла о музыке, книгах, философских теориях, изредка — о европейской политике.

В какой–то степени эти люди, высшая знать России, поддерживали хорошие отношения с будущим царем просто по социальной обязанности. Но есть в их отношении нечто, выходящее за пределы вассальной лояльности. Они явно благоволили к Алексею… А ведь они и были в тогдашней Росси самыми образованными людьми. И самыми опытными! Судя по всему, что нам известно, они, влиятельнейшие царедворцы и крупнейшие администраторы мира того, отлично разбирались в людях, и если их «фаворитом» стал именно этот юноша — ах, это неспроста! Не случайно никогда дети Петра от Екатерины, ни Анна, ни Елизавета, не оценивались высшей знатью так высоко. И впоследствии выяснилось, что правильно не оценивалась!

Царевич находился под влиянием старой знати… Гм… А в том ли дело, что знать это старая?! Может, есть более простая причина? Например, та, что с Меншиковым невозможно было говорить ни о музыке (Меншиков её не знал), ни о книгах (он их не читал), ни о философии — философию Меншиков презирал устойчивым холуйским презрением; презрением лакея к «барским затеям». Те, кого называют «ближайшими сподвижниками» Петра, просто удивительно малокультурны, не интеллигентны, необразованны и, как правило, неумны. И зависимы! Зависимы от Петра, в первую очередь. С царевичем они будут разговаривать, вообще замечать его присутствие, если только он будет в фаворе.

А вот аристократия как раз и культурна, с её представителями есть о чем беседовать. Аристократия несравненно более независима. У нее есть время и возможность ориентироваться не на то, кому в данный момент улыбается Пётр, а на более масштабный фактор: на то, что этот юноша им приятен и симпатичен. И, конечно же, на то, что симпатичный юноша рано или поздно станет русским царем.

Что Алексей не имел друзей среди «новых царедворцев», среди ближайшего окружения царя, — это факт. Но оценивать этот факт можно очень уж по–разному, и поставить царевичу Алексею это обстоятельство в вину очень непросто. Действительно, ну почему он обязан был заискивать перед слугами престола… ЕГО, между прочим, наследственного и законного престола?! Как наследник этого престола, он выбирал себе в окружение людей образованных, достойных и уверенных в себе. Тех, кто мог помочь ему разобраться в окружающей жизни сегодня и на кого смог бы опереться, став царем в некотором будущем. Воистину, скажи мне, кто твой друг…

Это боярско–аристократическое окружение Алексея вовсе не стремилось обратно, к боярской Руси. Никто из названных и неназванных, никто из Голицыных и Долгоруких, Вяземских и Милославских, не собирался сжигать флот, забрасывать Петербург, упразднять современную армию или запрещать светское книгопечатание. Для всех этих, совершенно передовых, ни в какой степени не реакционных, людей речь шла о более плавном, более спокойном переходе к новому, без мучительной и жестокой ломки устоявшихся традиций. Без чудовищной жестокости по отношению, по сути, ко всем…

Еще одно классическое обвинение:

«Добрый и снисходительный, он отличался слабым характером».

Слабость характера?! Да?!

Царевич Алексей был мягок и уступчив во всем, что не было для него принципиальным… Что скорее признак сильного характера и вообще свойство сильного, уверенного в себе человека. «Тебе хочется обойти дерево справа, а мне слева, но мне ведь совсем нетрудно обойти его справа, если тебе так приятнее…»

Но вот там, где затрагивались важные для него моменты, царевич умел идти до конца. Например, он не участвовал в пьянках отца, а если и присутствовал, вина пил немного. Не любил вина? Нет, вкус вина он знал лет с 10. Но не испытывал удовольствия, напиваясь до помрачения ума, и считал это занятие греховным.

Ну так вот — царевич Алексей на ассамблеях бывал редко, а если бывал — то пил исключительно умеренно. Легко ли быть трезвому несколько часов среди пьяных?! Желающие могут попробовать, но спешу вас заверить, читатель, дело это исключительно тяжелое. Будь Алексей и впрямь настолько слабоволен, жалок, слаб — не выдержать ему; непременно стал бы он пить вместе со всеми, чтобы только уйти от всего этого кошмара… да и снять напряжение. А он, ославленный слабаком, несколько часов противостоит и всем залившимся, запертым в комнате под стражей. И бешеным взорам отца. И всему духу общества, для которого ассамблея — обычнейшее дело, а не желающий принимать правила игры — опасный и глупый чужак.

Чтобы вести себя, как Алексей, необходима просто железная сила воли!

Кстати, царевич Алексей ни разу не участвовал и в собраниях любимого детища Петра: сумасброднейшего, Всешутейшего и Всепьянейшего собора.

Ну так вот — все «соратники Петра», включая потомков древних родов, тех же Долгоруких и Голицыных, хотя бы раз, но на «соборе» побывали, А царевич Алексей НИКОГДА и НИ В ОДНОМ собрании «собора» НИ РАЗУ не участвовал. Звали, тянули, приказывали, угрожали… Сказывался больным, даже укладывался в постель, но не шел.

Кстати, не здесь ли и коренится старая сказка о «недужности» и о «слабости телесной» царевича Алексея?! Эта сама «недужность» нимало не мешала ему проскакать двадцать верст верхом к своей ненаглядной Ефросинье, провести с ней ночь отнюдь не в «отдыхе телесном», а под утро опять проскакать двадцать верст и не заваливаться спать, а принимать участие в нелегких отцовских забавах.

Когда уже во время бегства за границу, где–то в Польше, на карету напали разбойники, «хилый» и «малодушный» царевич выскочил из кареты со шпагой в руках. Может быть, спас положение кучер, который закричал: мол, едет русский царь! Может быть, разбойники кинулись наутек при упоминании Петра, а не Алексея, ведь они же не знали, кто именно этот «русский царь». Зрелище матёрых уголовников, панически бегущих от одного упоминания Петра… Н–да–а… Но в любом случае выскочить из кареты среди ночи, в незнакомом месте и против нескольких разбойников… Алексей выскочил и даже пытался преследовать. Ах, слабодушный и «негожий» он наш!

Складывается ощущение, что «хилость телесная» стала для царевича Алексея отличным способом открещиваться от любых занятий, которым ему предаваться совсем не хотелось. Способом и уцелеть — и в то же время упорно гнуть свою линию. Гнул же он свою линию чрезвычайно упорно, проявляя уж никак не уступчивость, а самый железный характер!

Кстати, о Ефросинье… Черты характера Алексея — и его хороший вкус, и его железная воля проявились, в числе всего прочего, в его личной, в семейной жизни. Задолго до официальной женитьбы Алексей увлекся крепостной своего первого учителя, Никифора Вяземского. Девушка хорошо пела в церковном хоре, первоначально это и было причиной интереса Алексея. Впрочем, очень похоже — при выборе женщины Алексей Петрович проявил такой же хороший вкус, как и при выборе друзей (что служит косвенным подтверждением — кровь Романовых в нём все–таки текла). Девушка была совсем необразованна, еле знала грамоту, но, вступив в связь с наследником престола, быстро стала учиться; известно, что она читала книги, которые рекомендовал ей Алексей. Уже в Германии она овладела немецким языком настолько, что могла переписываться с Алексеем Петровичем по–немецки.

Не забудем и того, что в начале XVIII века девушка, отдаваясь «не крученой, не венчаной», совершала поступок более чем рискованный. Общество имело полное право считать её «падшей» и ставить на ней крест, независимо от мотивов поступка. «Падшая» девица полностью зависела только от воли и от порядочности того, с кем свела её судьба. Церковь очень недвусмысленно пугала таких «блудниц» геенной огненной, а ведь немного было тогда на свете атеистов… Пойти на связь могла девушка совершенно распущенная, «прости господи», поставившая крест на себе и на своей женской судьбе. Или девушка, которая сильно полюбила.

Очень трудно оценивать людей через 300 лет, тем более, если не осталось ни собственноручной записки Ефросиньи, ни портрета, если не пошел от неё никакой род — ни дворянский, ни крестьянский.

Но, во–первых, за много лет связи с Алексеем Ефросинья оставалась ему верна — притом что он за эти восемь лет женился по воле отца и похоронил жену. Кем–кем, а распущенной женщиной она не была ни в коем случае. Это вам не вторая жена Петра, Марта–Екатерина, валянная не под одной телегой.

Во–вторых, к Ефросинье хорошо относились такие умные и опытные люди, как князь Дмитрий Михайлович Голицын или император Карл VI. Если даже предположить, что Алексей Петрович, находясь в любовном ослеплении, не замечал её дурных свойств, то уж об этих людях такого сказать никак нельзя. Опять же — скажи мне, кто твой друг.

Очень характерная черта — уже в советское время царевича Алексея осуждали за то, что он уронил царское достоинство, связавшись с женщиной «низкого происхождения». У историков царского времени хватило ума и такта не ставить это лыко в строку Алексею. Во всяком случае, нет ничего дальше от образа реальной Ефросиньи, чем образ страхолюдной дикой бабищи, выведенной в фильме «Пётр I».

Возможно, в поведении Ефросиньи и сказывались какие–то черты женщины, отнюдь не воспитанной во дворце, но, во всяком случае, император Карл VI после ужина и беседы в обществе Алексея и Ефросиньи нашел, что она

«вполне соответствует своему положению в обществе».

Император, как видите, оценивал личные качества, а не голубизну крови женщины, с которой бежал за границу Алексей… Воистину — нет страшнее ревнителя сословных приличий, чем вчерашний холуй, забравшийся на место барина.

Но обратите внимание — какая завидная верность! Алексей совсем молодым, лет в 20, выбрал девушку по сердцу и оставался ей верен до самого своего конца, до 28 лет.

Вообще–то наследники престола Российского вполне могли жениться на русских боярышнях. Но, во–первых, то на боярышнях, а вовсе не на крепостных крестьянках, пускай и хорошо поющих. А во–вторых, времена меняются, и Пётр желал родниться со всей Европой. Сыну он в 1711 году велел жениться на Софье–Шарлотте, кронпринцессе Брауншвейг–Вольфенбюттельской, свояченице австрийского императора Карла VI («в её роду все были короли»…). Алексею принцесса не нравилась, он просил отца его «уволить», потом просил разрешения выбрать из нескольких невест. Пётр остался непреклонен и заставил сына жениться по своему выбору.

Брак отнюдь не был фиктивным, и в 1714 родилась дочь, Наталья, в 1715 году — сын Пётр. Но вот ведь что интересно… Опыт показывает, что для большинства людей поговорка «стерпится — слюбится» оказывается вполне реальной. Даже в безлюбом, навязанном браке они привыкают друг к другу и «успокаиваются».

А вот Алексей все эти годы не оставлял Ефросиньи! У него не было в заводе никаких «стерпится — слюбится». Это был мужчина, делающий свою жизнь и судьбу так, как он сам хотел, а не как ему навязывали отец, законы и обстоятельства. Нет, царевич Алексей Петрович был каким угодно, но только не слабовольным человеком! Он обладал просто железной волей и колоссальной психологической жизнеспособностью…

Еще одно излюбленное обвинение: царевич Алексей не был «натурой деятельной»… Тут только руками разведешь! А что, у царевича была возможность показать себя в деятельности?! Остается разве что связать человека по рукам и ногам, бросить на землю, а потом удивляться, чего это он не ходит, как все люди?!

В том–то и дело, что если царевич Алексей делал что–нибудь, то делал–то совсем неплохо. Вот только возможностей показать себя отпустила судьба царевичу очень немного…

Недобрый миф сторонников Петра разоблачают даже портреты царевича. На них видно лицо умного, тонкого парня с «подвижной» душой, нервного и с превосходным чувством юмора. Портреты Петра, прямо скажем, таких качеств отнюдь не отражают. Отражают скорее спесь, отсутствие ума, патологическое отсутствие чувства юмора, тупое самодовольство.

Со страниц старинных документов и с портретов встает как раз очень привлекательный образ душевно здорового и умного человека, хорошо образованного и привлекательного. Человека доброго, отзывчивого, мягкого, не склонного самоутверждаться в мелочах; человека, который не доказывал самому себе и подчиненным и зависимым свою значимость, но там, где для него возникало дело принципа, умел идти до конца (как его дед, Алексей Михайлович).

В сущности, любой зрелый мужик, испытавший себя и жизнь, хотел бы иметь сына, похожего на Алексея. Похоже, что неплохо бы иметь и невестку, похожую на Ефросинью.

Другое дело, что отец и сын сложились как люди чрезвычайно разные; настолько, что ладить им было бы трудно при совершенно любых обстоятельствах. Но все же до 1715 года отношения отца и сына были хотя и не близкими, но и без особых трений, без намеков на возможную трагедию.

22 октября 1715 года умерла София–Шарлотта. Алексей тяжело переживал её смерть, плакал, даже падал в обмороки. 27 октября её хоронили в Петропавловском соборе. В тот же день — не раньше, ни позже, день в день! — Пётр вручает ему письмо, озаглавленное так: «Объявление сыну моему».

В этом письме впервые описан весь набор обвинений против Алексея; Пётр обвиняет его в лености, в злом и упрямом нраве. Правда, ничего не требует — обвиняет, и все! Письмо датировано 11 октября. Почему Пётр так медлил? Почему вручил письмо именно в такой день?!

Возможная причина в том, что 12 октября 1715 года у Алексея родился сын Пётр. Екатерина же на сносях, скоро должен появиться малыш… 28 октября она рождает сына, тоже названного Петром. Итак, два Петра, сын и внук. И сын–наследник от нелюбимой жены, неблизкий и даже, по–видимому, неприятный. Второй сын, от любимой жены, с которым Пётр уж не повторит ошибок молодости, воспитает его в «нужном» духе. Не воспитает сам — найдется кому ввести парня в курс дела, теперь–то Пётр не одинок, за ним — целая толща сподвижников, да и его жена теперь мыслит с ним одинаково…

Так или не совсем так, с помощью Екатерины или без нее, но примерно такой выбор должен сделать Пётр I — выбор между двумя сыновьями. Уже при жизни Петра мало кто сомневался, что «новая знать», в первую очередь Екатерина и Меншиков, очень старались склонить Петра именно к этому выбору, в пользу второго, младшего сына. И прежде случалось, что вторая царская жена оттесняла законного наследника, чтобы на престол сел её ребенок. Есть веские причины полагать, что Софья Палеолог, вторая жена Ивана III, отравила его старшего сына от первого брака, тоже Ивана. Поэтому последующая династия русских царей велась от её сына, Василия…

И что отца и брата Петра отравила Наталья Нарышкина.

Есть примеры и из истории других династий, народов и государств.

Могла ли поступить таким же образом и Екатерина? Несомненно! Причем трудно найти лучшее время для интриги, чем рождение нового наследника… Чтобы царь–батюшка не сомневался, губил бы постылого сына с чистой совестью — и без него есть кому сесть на престол… Но тут был еще один аспект… «Аспект» звали Александр Меншиков, а стояли за ним все «сторонники реформ» и «помощники Петра». Та пестрая, разномастная свора людей, которых объединяло одно — все они сделали карьеру, что называется, любой ценой… буквально выгрызли её зубами. Все они сказочно обогатились на грабеже того, что в наши дни называется «государственной собственностью» и «бюджетом».

Для этих людей любая смена государственного курса… и даже не смена курса, строго говоря, а смена их персонально у руля этого курса означала конец абсолютно всего. Эти люди сделали карьеры не за счет своих талантов, образования, знаний или трудолюбия. Они стали царедворцами потому, что, угождая Петру, выполняли абсолютно любое его распоряжение, угадывали всякое его желание и ловили на лету любую монаршию эмоцию. Любое нелицеприятное выяснение их профессиональной пригодности не дало бы им продвинуться выше забубенного армейского майора… и то в самом, самом лучшем случае. Любая серьезная проверка источников их богатства означала конфискацию состояния. Приход к власти Алексея означал бы для них то же самое, что революция для правящего класса. Личные и служебные качества этих людей были таковы, что они никак не могли бы не пасть.

А ведь за Алексеем стояли ещё и всякие там… Долгорукие да Голицыны. Непреклонные, гордые родословной, уходящей в Средневековье, с брезгливыми минами глядящие на кривляние чиновных холуев. Если у власти будет Алексей — то ведь и Дмитрий Михайлович Голицын станет не киевским губернатором, и Яков Федорович Долгорукий займет какое–то совсем другое место в государстве…

И получается так, что сокрушить Алексея Петровича, погубить его как можно вернее становится делом собственного спасения для немалой группы лиц, объединенных вокруг Екатерины и Александра Даниловича Меншикова. Позиция самого царя, всё сильней не любившего сына, очень облегчала им интригу.

Не зная, как себя повести, Алексей обращается за советом к знакомым… И для зрелого человека, вошедшего в полный возраст мужчины, воевать с собственным отцом — не такое уж великое счастье. Алексею же, в конце концов, ещё только 25 лет. Ему советуют отречься от престола — стало быть, расположенные к Алексею люди прекрасно понимают, с чего Пётр вдруг сделался таким сердитым. 31 октября, через 3 дня после рождения Петра Петровича от Екатерины, Алексей шлет отцу письмо, в котором отрекается от престола:

«А ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай, Боже, здоровья».

Как видно, и Алексей вполне откровенен и называет вещи пусть и вежливо, но вполне своими именами. Вроде бы цель Петра достигнута… Но все же достигнута не совсем. Помри Пётр, и множество весьма влиятельных людей не захотят и слышать об отречении Алексея! Тогда и отрекшийся Алексей может не выполнить отцовской воли после смерти Петра. Он все еще опасен Меншикову, Екатерине, всему их слою политических выдвиженцев. Незавидное положение у Алексея — он опасен не потому, что занимает какую–то позицию или что–то делает — не делает. Он опасен потому, что он существует на свете.

19 января 1716 года Алексей получает новое письмо Петра: «Последнее напоминание ещё». В письме — те же упреки в «негодности» и требование постричься в монахи.

«А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю».

Алексей опять советуется со своим окружением… Большинство советуют — стричься в монахи! Но как нетрудно догадаться, вовсе не потому, что хотят заживо похоронить Алексея в каком–нибудь отдаленном монастыре. Цель — переиграть Меншикова и Екатерину, вывести Алексея из–под огня.

— А клобук,

— откровенно заявляет Александр Кикин,

— ведь не прибит к голове, можно его и снять.

Алексей высказывает желание уйти в монастырь. Вроде бы проблема решена? Не тут–то было! Царевич и правда не торопится принять постриг. Надеется на смягчение отца? Не хочет оказаться в будущем царем–расстригой, скинувшим монаший клобук? Не доверяет отцу? Как знать…

В сентябре 1716 года Алексей получает новое письмо. Письмо отправлено из Копенгагена, с требованием немедленно выехать в армию или уйти в монастырь… тоже немедленно.

Изо всех сил обеляя Петра, историки пишут такие, например, удивительные вещи:

«Пётр… неоднократно требовал, чтобы Алексей Петрович порвал с окружающим его реакционным духовенством и противниками проводимых Петром реформ».

(Большая советская энциклопедия. Вып 3. Т. 1. М., 1970. Статья «Алексей Петрович». С. 418)

Это — совершеннейшая неправда; в письмах нет никаких требований с кем–то «порвать» или изменить линию поведения. Вообще никаких конкретных обвинений, никаких претензий по существу. Претензии опускаются на уровень примитивной ругани. В духе «лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный». Может быть, именно это и пугает Алексея больше всего, доказывая — что бы он ни делал, как бы ни демонстрировал свою лояльность, а спасения–то ему и нет: он существует — и тем самым обречен.

Вконец перепуганный царевич решается на побег. Доехав до Данцига (современного Гданьска), он… скрылся. Резко свернув на юг, царевич отправился в Вену, где проживают могущественные родственники его первой жены. Изменено имя — теперь в этой карете едет не царевич Алексей, а польский шляхтич Коханский. К австрийскому императору Алексей Петрович обратился с просьбой об убежище и покровительстве. Он очень откровенно объясняет, почему вынужден бежать:

«Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден. Думает, что он, как Бог, имеет право на жизнь человека, много пролил невинной крови, даже часто сам возлагая руку на несчастных страдальцев. К тому же неимоверно гневлив и мстителен, не щадит никакого человека, и если император выдаст меня отцу, то все равно, что лишит меня жизни. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня».

Потому Алексей и

«пришел просить императора… о спасении жизни моей: меня хотят погубить, меня и бедных моих детей хотят лишить престола».

Как видно, ни подоплека, ни приводные ремни интриги — вовсе не секрет для Алексея.

Австрийские родственники прячут Алексея в Тироле, в замке Эренберг. И вовремя! Пётр, узнав от своего резидента Веселовского, что царевич в Вене, тут же посылает в этот город гвардейского капитана Румянцева (отца Румянцева–Задунайского, знаменитого победителя турок) и четырех гвардейских офицеров с приказом: схватить Алесея и переправить в Россию!

От греха подальше Алексея и Ефросинью отправляют в Неаполь и помещают в почти неприступном замке Сан–Эльмо. А по пятам за беглецами идут доверенные лица Петра: Румянцев и граф Пётр Андреевич Толстой.

В сентябре 1717 года они сумели встретиться с Алексеем и передали ему письмо Петра. В этом письма Пётр обещал сыну «Богом и судом Его», что никакого наказания не будет,

«если ты воли моей послушаешься и возвратишься».

В ход шло все что угодно: уговоры, лесть, обман. Пётр Андреевич Толстой из всех сил уговаривал Ефросинью: мол, если беглецы согласятся вернуться, будут они жить тихо, в деревне, никто их не тронет.

Алексей Петрович не поддавался: видимо, очень уж хорошо представлял, с кем он имеет дело. Если бы он продержался, трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая русская история. Но тут Толстой нашел безошибочный ход… Он сумел подкупить секретаря вице–короля неаполитанского Вейнгарда, и этот человек официально сообщил царевичу, что венский двор якобы собирается его выдать в Россию, царю Петру. В эту ложь царевич Алексей поверил, и хроника дальнейших событий такова.

3 октября Алексей заявил Толстому и Румянцеву, что он согласен вернуться в Россию, если отец «простит» его и позволит обвенчаться с Ефросиньей. Обещание было дано в виде самых торжественных клятв, и в январе 1718 года Алексей с Ефросиньей вернулись на родину.

3 февраля они были арестованы, и в тот же день Пётр в кремлевском дворце объявил собравшимся сенаторам «вины» своего сына. Среди всего прочего, сенаторам заявили о существовании целого «заговора», который возглавляет Алексей. Сообщили, что в «каморе» Алексей во всем сознался и назвал «соучастников». Странным образом «соучастники», вроде бы уже «выданные» Алексеем, так и не были названы; думаю, нет смысла долго объяснять — почему это Пётр проявил вдруг такую удивительную сдержанность?!

Впрочем, в тот же день, 3 февраля 1718 года, специальным манифестом Алексей отстранялся от престола как «изменник» и «заговорщик», а наследником провозглашался Пётр Петрович, сын Екатерины.

Вскоре арестовали тех, на кого «показывал Алексей»: Александра Кикина, Никифора Вяземского, царевну Марию Алексеевну. Вроде бы, никогда не сообщалось, что царевич назвал Якова Игнатьева и Абрама Лопухина, но и этих арестовали.

Вроде бы цель достигнута… Но не совсем! Уж очень эфемерный, несерьезный какой–то весь этот «заговор». Если Меншиков, Пётр и Екатерина хотят, чтобы им верили, надо состряпать «дело» посерьезнее. В Преображенское начинают свозить людей, имевших неосторожность быть близкими к Алексею. Интересное дело — широковещательно кричат, что царевич Алексей «заговорил» и «выдает заговорщиков» одного за другим. Но в числе этих «заговорщиков» нет ни единого действительно серьезного, крупного деятеля государства! Ни одной политической фигуры, от которой заговор мог бы приобрести хоть какое–то реальное значение. Никто не трогает Д.М. Голицына. Никто не задает ни одного вопроса Я.Ф. Долгорукому. Это ведь фигуры крупные, на них многое возложено, и брать их по явно облыжному делу нет смысла. Если бы они и впрямь пошли на заговор, пытались бы свергнуть Петра — не сносить голов ни тому, ни другому. А так, если заговор не настоящий, репрессировать пусть раздражающих, но ценных, полезных людей… стоит ли?

Можно ли представить себе Алексея Петровича, который плетет нить политической интриги, не пытаясь найти общего языка с Долгоруким, но вовлекая в заговор своего камердинера?! Дико и думать о таком.

Между тем Алексея Петровича почти непрерывно пытают. Из пыточных камер выносят заляпанные кровью листки, пестрящие именами «названных царевичем» людей. Но все это — его камердинер, домоправитель, бывший царский денщик Александр Кикин… словом, все те же самые горе–заговорщики. Все они вызывают раздражение царя и его ближних людей, все они «годятся» на роль массовки заговора — чтобы показать, как велик был заговор, сколько предателей сплотил вокруг себя Алексей Петрович.

Пытают и всех этих «названных». Вслушайтесь в сочетание слов: «многих придворных дам били батогами». Сочетание вполне в духе «по реке плыл топор» или «обжегся льдом». Но все это чистая правда, независимо от наших нынешних эмоций по этому поводу. В ходе следствия по «делу» Алексея Петровича многих придворных дам били в застенках батогами. Кто–то не выдерживал, оговаривал себя и других, машина начинала работать с большим размахом.

Добираются и до матери страшного преступника Алексея, Евдокии Лопухиной. К радости следователей, за ней обнаружено не менее чудовищное преступление — отправленная в ссылку в 26 лет, она завела милого друга, майора Глебова. Это не есть измена царю, вообще не прелюбодеяние — Евдокия давно уже не мужняя жена. Но далеко не все решения Петра можно считать решениями вменяемого человека. Пусть Евдокия ему не нужна и в помине — но на его собственность совершено покушение! Глебова пытают раскаленным железом и углями, истязают кнутом, но он не дает следователям новых ниточек заговора. Может быть, он и рад спастись от мук, но сам не знает, кого называть; не понимает, чего от него хотят?!

Глебова сажают на кол под окнами кельи Лопухиной: чтоб видела! Чтобы Глебов не умер чересчур быстро, на него лично Петром, столь любившим вникать в детали, велено надеть шапку и шубу — чтобы жил и мучился. Глебов умирает 18 часов под окнами Лопухиной, постылой царицы и матери постылого царевича Алексея.

Кстати, сохранились любовные письма Евдокии к майору Глебову. Они очень теплые, заботливые, добрые показывающие далеко не пустую душу женщины, которую с легкой руки А. Толстого полагается считать чуть ли не клинической дурой. А вот Петра способность бывшей жены любить кого–то приводила в обезьянью ярость…

Александра Кикина колесуют и, чтобы продлить мучения, отрубают сначала руки, потом ноги, потом уже голову и сажают эту голову на кол. Колесуют и архиепископа Досифея, который хорошо относился к Лопухиной и не донес о её связи с майором Глебовым.

Пётр лично допрашивает Алексея и Ефросинью в Петергофе, куда их тайно привозят в закрытом возке.

Несмотря на все усилия, следствие заходит в полнейший тупик. Нет абсолютно никаких доказательств того, что царевич Алексей предал Российскую империю, совершил какие–то ужасные поступки. Нет даже доказательства того, что существовал сам заговор, а не то что стремления «просить войско» у австрийского императора и развязать войну австрийской империи с Россией или желания Алексея «извести» отца. Есть только уклончивые, неопределенные слова, произнесенные под пытками: «ежели бы бунтовщики меня когда–нибудь позвали», он мог бы возглавить заговор. Заметим — даже тут он не сознается в том, что его уже кто–то и куда–то звал. Так, теоретическое допущение, и то неизвестно — произнесенное Алексеем или придуманное палачами вместе с именами «заговорщиков».

Основная часть «показаний» Алексея — это клевета на самого себя.

«К отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, причина та, что с младенчества жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я от натуры склонный».

Ещё о себе Алексей сообщал, что учение ему

«зело противно и чинил то с великой леностью, только чтоб время в том проходило, а охоты к нему не имел».

И что он

«памяти весьма лишен, и весьма силами умными и телесными от различных болезней ослаблен».

Мы уже знаем, что эти вызывающие неловкость «признания» — вранье, вранье всё от начала до конца. Если такого рода галиматью выжимают из него, то только с одной целью — получить доказательства убожества, ничтожества царевича, оправдать расправу над ним. На этих «показаниях» да на вранье прямых убийц Алексея Петровича и держится недобрый миф о нем.