Поппея Просвещения

Поппея Просвещения

«Молодая, красивая, благородная, умная, живая»[569]: Гольдони награждает ее всеми эпитетами, присущими положительным женским образам в его театре. «Светлая Аврора», «белокурое создание с нежной кожей, и вместе с тем отважная и задиристая в речах своих», — это слова Гаспаро Гоцци; сдержанный, когда речь заходит о его собственной жене, он не просто восхищается ею, он перед ней преклоняется[570] Карло Гоцци посвящает ей эпическую поэму «Причудница Марфиза»,[571] построенную по образцу «Неистового Роланда» Ариосто, где прославляет ее порывистые и решительные манеры, ее острый и быстрый ум и абсолютную искренность. Женщина, вызывавшая восторги всех мужчин, включая записных женоненавистников, — это Катерина Дольфин Трон, одна из тех красавиц, которые, как считали некоторые, ввергали Республику в страшную опасность и которых, по мнению сих мрачных советчиков, следовало ссылать на остров Сан-Серволо, где находился приют для умалишенных.[572]

Катерина Дольфин, эта авантюристка XVIII в. в чистом виде, женщина, чье поведение выходит за рамки привычных правил, охотно рассказывает о себе: «Принадлежность к женскому полу меня нисколько не смущает, ибо я всегда старалась обособиться, чтобы не быть похожей ни на кого».[573] Инквизиторы, найдя у нее запрещенные книги, спрятанные под кроватью служанки, записывают ее в разряд «недостойных женщин», ибо она «не посещает церкви, в еде не соблюдает законов ни божеских, ни человеческих и богохульствует как еретик».[574] Впрочем, и воспитание ее, и сама жизнь подтверждают данные ей характеристики. В десять лет ее на время помещают в монастырь;[575] отец, заботливо занимающийся ее воспитанием; аристократическая семья с весьма умеренным состоянием и без политического будущего; ранний брак по воле семьи с разорившимся дворянином Маркантонио Тьеполо; встреча на даче с «патроном Венеции» Андреа Троном, сенатором, на двадцать лет ее старше; меньше чем через год после этой встречи прошение об аннулировании брака и после долгого, одинокого ожидания, отчасти из-за сопротивления отца сенатора, второй брак. Результат: она поэт, ее стихи вполне могли бы быть представлены в антологиях Луизы; она держит литературный салон, объединивший просвещенные умы, — Гольдони посещает его вплоть до самого своего отъезда в Париж. У нее бывают Карло и Гаспаро Гоцци, последний избирает ее своим нежным поверенным, называет своей «любимой девочкой». Выйдя замуж за сенатора Трона, она, по сути, приобщается к высшим властным сферам Республики. Говоря словами сатирика, она была одной из тех макиавеллиевских дам, которые судачили не столько о любви, сколько о политике — «в казино, в кафе, в постели и даже в ванной комнате».[576]

Безумие, ей приписанное, заключалось в непомерном честолюбии и стремлении сказать свое слово в политике, стать в своем роде второй Поппеей. Чего в ней было больше: честолюбия, стремления проникнуть в высшие круги власти или же искреннего восхищения сенатором, быть может, даже любви к нему? При чтении строк, адресованных ею Трону после того, как он наконец предложил ей вступить с ним в брак, многие склоняются к тому, что, вероятнее всего, она была в него страстно влюблена:

Вот уже несколько месяцев, как я молча страдаю, ибо не желаю беспокоить Вашу светлость. В понедельник же после вашего отъезда меня сразила такая лихорадка, что я с трудом добралась до своей комнаты; вскоре все узнали о моем нездоровье. Должна Вас заверить, что ни ночью, ни на следующий день у меня лихорадки не было, и если бы не то потрясение, я бы могла сказать, что чувствую себя прекрасно.

Катерина легко падала в обморок, с ней часто случались судороги: об этом она пишет в своих письмах. По ее мнению, это объясняется тем, «что она женщина и обладает всеми недостатками своего пола», а также робостью и страхом:

Завтра вечером я напишу Вам… и Вы получите полный отчет омоем путешествии вместе с описаниями моих страхов перед дождем… потоками воды и дорогами, в чем я признаюсь Вам открыто и без всякого стыда. Сегодня я видела молнию… и мне хотелось бы, чтобы Вы объяснили мне, отчего стоит мне увидеть вспышку, как я теряю сознание от страха прямо в лодке… наверняка я кажусь Вам странной, коли начинаю дрожать при одном только упоминании имени Кристофоли.[577]

Впрочем, она в совершенстве владела эпистолярным искусством, в том числе и сниженным слогом, и следовательно, вопрос о ее искренности остается открытым.

В политике Катерина оказалась не столь ловкой, как Поппея, ибо обладала разумом скорее экзальтированным, нежели расчетливым. «Сейчас я читаю Латинскую историю, и в голове у меня одни Волюмнии, Клелии и Порции», — пишет она прокуратору, только что принявшему решение об упразднении двадцати шести монастырей (дело происходит в 1755 г.), и выражает уверенность, что и она готова делать все то, «что делали в древности римские женщины, чтобы помочь какому-нибудь Бруту, Катону или Регулу». Подобное признание порождено политической мудростью и уважением к идеям и поступкам своего великого мужа и одновременно безграничным идеализмом. «Я верю в вечные угрызения совести, в позор, в бесчестие тех, кто презирает законы, ибо эти люди всегда бывают жестоки, неблагодарны, лицемерны и лживы. Вот что я думаю…» — пишет она незадолго до второго замужества. Своему миланскому другу, маркизу Сербеллони, пожелавшему обосноваться в Венеции в роскошном особняке, Катерина в 1784 г. адресовала древние максимы, в справедливости которых была искренне убеждена: «Скромность всегда была основной добродетелью республиканской души… Вам, подданным великих монархов, не хватает главного чувства: любви к Родине… Мы республиканцы… мы отдаем приказы и повинуемся согласно обстоятельствам… Мы рождены для других, и мы должны добровольно жертвовать собой ради блага других… Сильные мира сего должны давать государству пример слепого повиновения».[578] Впрочем, сама она отнюдь не всегда соблюдала сии заповеди.

Если в ее политическом кредо был честолюбивый расчет, то как объяснить, отчего она дала вовлечь себя в дела, которые в гораздо большей степени, нежели ее «модный» брак, не получивший одобрения семейства Трон, лишили Андреа возможности стать дожем? Одним из таких дел было дело о «Любовном зелье», которое в 1755 г. ввергло в противостояние вечного жалобщика Карло Гоцци, друга Катерины, и государственного секретаря Пьетро Антонио Гратароля, не поделивших прелести по мнению Гоцци, делимые слишком часто, — актрисы Теодоры Риччи. Частная и одновременно публичная, театральная и одновременно политическая (впрочем, как и все в Венеции), история эта наделала много шуму. Гратароль, дворянин из Падуи (а значит, иностранец), либертен, член венецианской масонской ложи, «излишне современный философ», по мнению Гоцци, выступил против проекта Трона в Сенате, навлек на себя его немилость и, пытаясь уйти от мести сенатора, стал искать расположения Катерины, усердно посещая ее салон. Любовный турнир, который он затем затеял с Гоцци, побудил последнего переработать испанскую пьесу «Любовное зелье», куда он ввел персонаж по имени дон Альдонис, который, хотя автор и долго открещивается от этого в своих «Бесполезных мемуарах»,[579] был явной карикатурой на секретаря. Похоже, что в это время Гратароль оставил Катерину ради Теодоры, а Катерина, в свою очередь, ускорила постановку на сцене пьесы Гоцци.

Скандал, презрение, пасквили, обвинительные записки и «Апология» — злой памфлет осмеянного секретаря, направленный против супругов Трон. Андреа Трон, чье влияние уже было подорвано предложенными им мерами, направленными на ограничение коммерческой активности евреев, не смог восстановить былое к себе доверие.

И все же Катерина стала прокуратессой; в 1773 г. она в роскошных гостиных дворца на площади Сан-Марко принимала императора Иосифа И, а затем унаследовала большую часть состояния Тронов. Будучи не столько выскочкой, сколько особой впечатлительной и экзальтированной, что подтверждается ее постоянными жалобами на боли и недомогания, она не сумела подняться столь же высоко, как Поппея. Ее триумф (ибо триумф все-таки был) — это не скандал, ее постоянный спутник. Ее триумф — это терпение, с которым она шла к цели, ее восьмилетнее одинокое житье на вилле возле Тревизо. Это и интеллектуальная открытость: ее казино в Падуе посещали люди, близкие к университетским кругам, в ее венецианском доме бывали лучшие умы эпохи. Это приоритет разума, контролирующего и страсти, и чувства, разума, руководившего ею в ее отношениях с маркизом Сербеллони, связь с которым — совершенно сознательно — была исключительно платонической. Когда она стала искать его общества, он решил, что речь идет о любовных посулах, но ей было уже сорок шесть, она чувствовала свой возраст и отказалась от любви во имя разумной дружбы: «Нет никакого сомнения: чувствительность является первым двигателем, побуждающим нас быть как добродетельными, так и порочными… но если эта чувствительность… не подкрепляется размышлениями и разумом, она порождает только непостоянный энтузиазм».[580]

Позволив разуму одержать победу над чувствами, Катерина поставила себя выше всех женщин театра Гольдони, даже выше Джачинты, рассудительной героини «Дачной трилогии». Та тоже отвергает любовную страсть, смутившую ее покой в расслабляющей обстановке загородной жизни; однако она не свободна в своем выборе: ею движут дочерний долг и уважение к данному ранее слову.