ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ГОГЕНЦОЛЛЕРНОВ В ПРУССИИ.  ЗАВОЕВАНИЕ ПРУССИИ ТЕВТОНСКИМИ РЫЦАРЯМИ

ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ГОГЕНЦОЛЛЕРНОВ В ПРУССИИ. 

ЗАВОЕВАНИЕ ПРУССИИ ТЕВТОНСКИМИ РЫЦАРЯМИ

Судьбы Тевтонского ордена.

Иаков из Витриака рассказывает, что «один честный и набожный немец по внушению Божию построил в Иерусалиме, где он жил с своей женой, больницу для своих земляков». Это было в 1128 г. Если бы этому честному и набожному немцу, подобно патриарху Иакову или многим другим историческим и легендарным лицам, довелось увидеть пророческий сон, то перед его глазами развернулось бы удивительное зрелище. Больничные служители, не довольствуясь уходом за больными, берутся за оружие и превращаются в военный Тевтонский орден; новый орден быстро догоняет в росте своих старших товарищей, Храмовников и Иоаннитов и снискивает себе такое расположение у папы, императора и различных королей, что ему дается привилегия за привилегией и поместье за поместьем. Скоро замок его гроссмейстера является одним из великолепнейших дворцов Палестины. Но вот картина внезапно меняется. Его тевтоны, в своих белых плащах с нашитыми на них черными крестами, сражаются уже не на берегах Иордана, а на берегах Вислы, и не с сарацином, одетым в белую шерсть, а с пруссаком, покрытым звериною шкурою; они истребляют в этой борьбе целый народ, чтобы создать на его месте новый; они строят города, издают законы и правят несравненно лучше всякого государя в мире; долгое время они процветают, пока, наконец, ослабев и изнежившись от богатства и счастья, они не становятся жертвой одновременного нападение своих подданных и своих врагов. Тут основатель Иерусалимского госпиталя увидел бы печальное зрелище: эти когда-то столь могущественные рыцари делаются вассалами Польши. Они не раз пытаются снова подняться; но все это тщетно, и ничто не может спасти их, когда реформация нападает на старую веру средних веков и поднимает гонение на культ Девы, вооруженными служителями которой они были. Сам их гроссмейстер делается последователем Лютера и превращает в наследственное герцогство ту землю, которую они завоевали у пруссаков во славу Христа и Его Матери. Но, по удивительной игре судьбы, эта узурпация открывает собой новую эпоху счастья, перед которым бледнеет все прошедшее. Этот гроссмейстер родом Гогенцоллерн, и наследниками его являются бранденбургские кузены, которым суждено превратить герцогскую прусскую корону в королевскую и соединить ее затем с императорскою.

Прусские короли, сделавшись германскими императорами, не забыли о происхождении своего могущества: на их знаменах красуется рыцарский орел, и в 1872 г. Вильгельм I, закладывая в Мариенбурге первый камень памятника Фридриху II, с удовольствием слушал ученого оратора патриота,[7] который начертил перед своим «славнейшим и могущественнейшим императором, всемилостивейшим королем и государем» весь ход этой чудесной истории, начавшейся в Иерусалиме. Немного позже наследный принц прусский и германский присутствовал при открытии этого памятника: перед ним предстала статуя Фридриха II и статуи четырех гроссмейстеров, которые, стоя по сторонам пьедестала, как бы несут этого героя Пруссии. Сын императора Вильгельма, по-видимому, следил с интересом за теми разысканиями памятников и документов, касающихся истории Тевтонского ордена, которые ведутся теперь в Св. Земле. И это понятно. Достигнув высшей точки счастие, люди охотно обращают взоры к его колыбели, а колыбелью прусской монархии был, конечно, этот госпиталь, основанный неизвестным немцем, quidam Allemanus, как говорить Иаков из Витриака.

Я изложу здесь один период этой истории, начиная с водворение рыцарей в Пруссии и кончая падением основанного ими могучего государства.[8] Это старая история, разыгравшаяся в глухой местности; но не следует пренебрегать старыми историями: кто станет относиться к ним свысока, тот легко может проглядеть много важных сторон в самых крупных современных событиях.

Старая Пруссия. — Путешественники и миссионеры.

Пруссы, истребленные в XIII и XIV в. тевтонскими рыцарями, были народ литовского племени с примесью финского элемента. Они жили на побережье Балтийского моря, между Вислой и Прегелем, выступая несколько за эти реки. Положение и природа этой страны таковы, что ее население долгое время могло жить совершенно спокойно в стороне от соседей. На западе Висла, которая тогда была шире, чем теперь, ежегодно наводняла свою дельту и загромождала ее льдами, которые с наступлением лета таяли, образуя море грязи. На север, вдоль берегов, на различных расстояниях, тянутся нерунги, т. е. узким и длинные полосы земли, покрытые подвижными дюнами, круто поднимающимися на 60 — 80 метров высоты между открытым морем и лагунами почти пресной воды, которые называются гафами. Это настоящие бастионы, и если с некоторых пунктов берега смотреть на горизонт, то появляющиеся из-за нерунгов корабли кажутся фантастическими зданиями, построенными на вершине отдаленных холмов. По местам бастионы эти прерываются и дают место каналам, по которым проходят суда; но каналы эти легко меняют место: море то и дело засыпает одни и роет другие. К такому берегу не потянет никакого моряка! На востоке Пруссия менее закрыта; но соседняя Литва была заселена родственным пруссам народом, исповедывавшим одну с ним религию и являвшимся их союзником в борьбе против западной цивилизации. На юг, по направлению к Польше, местность вовсе не так свободна от преград, как это обыкновенно думают, представляя себе северную равнину совершенно плоской. Длинная цепь возвышенностей, правда, не очень значительных, идет от Гольштейна через Мекленбург, Померанию и Пруссию и, пересекши весь европейский far-east, примыкает к Уралу. У левого берега Вислы эти холмы повышаются, и путешественник, едущий из Берлина в Данциг, приближаясь к нему, видит перед собою неровную местность, где ручьи принимают характер горных потоков и местами даже образуют водопады; Турмберг, достигающий 330 метров высоты — совсем большая живописная гора. Менее высокие холмы правого берега Вислы обрамляют Прусскую область с юга. Для этой местности особенно характерно обилие озер: их встречаешь тут на каждом шагу; озера эти, правда, чаще всего очень невелики, но зато их столько, что нет почти места, откуда глаз не открывал бы несколько зараз; речек тут тоже довольно, и притом вся эта ныне совершенно обнаженная местность в старые времена была густо покрыта сосновым бором, ограждавшим страну от вражеских вторжений.

История еще лучше, чем география, объясняет, почему область пруссов оставалась так долго в стороне от миpa. Римские легионы остановились у берегов Эльбы и потом отступили к Рейну. Более серьезная опасность грозила Пруссии со стороны Карла Великого, так как христианский император, защитник и служитель апостольской и вселенской церкви, думал завоевать весь мир и обратить всех неверных. Армия, ежегодно собиравшаяся вокруг него со всех концов империи, имела свои постоянные аванпосты на Эльбе: это были марки, военные округа, организованные для наступательных и оборонительных действий против славянского и финского населения, занимавшего восток Европы. Но Карл Великий умер, не перейдя Эльбы, и грозно вздымавшаяся над Пруссией и всеми восточными странами волна отхлынула назад. Германия, правда, осталась христианскою; но тогда она была слишком занята своими внутренними распрями, которые волновали всю империю и довели ее в IX веке до распадение на три части. В более поздние времена императоры Священной Германо-римской Империи не сочли достойным себя продолжать предприятие Карла Великого против безвестных народцев, и пруссы, отделенные от Эльбы всею шириною бассейна Одера, получили, таким образом, на долгое время отсрочку.

В конце IX столетия их посетил один смелый моряк, Вульфстан из Шлезвига. Отправившись из шлезвигского местечка Гидабы, Вульфстан плыл семь дней и семь ночей до этой никому тогда неизвестной земли. Он рассказывает, что видел много городов, в каждом из которых было по королю, — маленьких городов, конечно, с маленькими королями; потом, перемешивая, по наивной манере первобытных путешественников, самые разнообразные сообщение, он повествует, что в стране много меда, что там много ловят рыбы, что король и богачи пьют кобылье молоко, а бедняки и рабы — мед, что там часты междоусобные войны и вовсе нет пива. Больше всего его поразили прусские погребальные обряды. Труп покойника, говорит он, оставляют в доме на месяц, иногда на два, а если умерший был король или вельможа, то и на целые полгода. Жители сохраняют тела тем же способом, каким они летом остужают свои напитки. Но дом, где лежит покойник, не покидается обитателями: родные и друзья проводят там время в играх и попойках, которые устраиваются на счет наследства. Когда наступает, наконец, время нести тело на костер, собирают все, что остается из имущества умершего, и делят это на три неравные части; самую большую помещают на расстоянии мили от города, самую малую совсем недалеко от него, а среднюю на половине расстояние между ними. Затем всем всадникам на 5 или на 6 миль в окружности дается знать о предстоящих погребальных скачках. Эти всадники собираются и скачут три раза на эти три приза. Вот что видел Вульфстан в этой стране, где добрая доля жизни уходила на погребение мертвых.

Но в Пруссию готовы уже идти совсем иные путешественники, которых влечет туда не любопытство и не жажда добычи. Христианство стало делать быстрые успехи среди славян с того дня, как пришедшие с востока апостолы, Кирилл и Мефодий, принесли в Моравию славянский перевод Евангелия и преподали этим язычникам Слово Божие на понятном языке. В конце Х столетия Чехия и Польша уже приняли крещение, и можно было думать, что именно поляки передадут новую веру и западную цивилизацию пруссам. Сделай они это, история Восточной Европы приняла бы, может быть, совершенно иной оборот. Но, по крайней мер, первым миссионером Пруссии был все же славянин св. Адальберт.

Адальберт происходил из знатной чешской семьи. Девять лет он учился в Магдебурге у знаменитого Отриха, которого современники называли саксонским Цицероном, Совсем молодым он был возведен на епископский престол незадолго до того основанной пражской епархии: Адальберт был вторым епископом чешской столицы. Его паства, еще не привыкнув к покорности, плохо мирилась с его строгостями, и епископ, оставив митру и посох, ушел от нее в Рим, где и поселился на Авентинском холме в монастыре св. Алексия и Бонифация. Там он подружился с оригинальной личностью, императором Оттоном, воспитанником трех ученых женщин — своей матери, бабки и тетки — и Герберта, этого ученика арабов и глубокого знатока философии, математики, астрономии и всех наук своего времени; писателя, механика, часовых дел мастера, натуралиста, настолько удивлявшего своими знаниями современников, что они видели в нем колдуна и считали его способным проникать в дома, не проходя ни в двери, ни в окна; лукавейшего политика, умевшего устраивать несколько предательств зараз; низкопоклонника из честолюбие, и наконец папы, гордого величием римского первосвященника и мечтавшего вместе с своим учеником о каком-то удивительном возрождении древней римской империи. Увлекаясь этими мечтами, Оттон называет Рим «главой Mfepa» и «золотым городом», а себя августейшим римским императором, принимает титул консула и обращается в своих указах к римскому сенату и народу. При раздаче должностей, с которыми связана юрисдикция, он вручает каждому новому сановнику свод законов Юстиниана, говоря: «Суди по этой книге Рим и вселенную и берегись в чем-нибудь нарушить законы Юстиниана, моего священнейшего предшественника». Но вместе с тем Оттон — горячий христианин и, мечтая о всемирной империи, преисполнен стремлением отречься от миpa. Время от времени он покидает palatium romanum и живет то в какой-нибудь келье в Субиако, то в отшельнической пещере. Он ходит босиком на могилы мучеников. Но было бы гораздо лучше, если бы он служил Христу с оружием в руках на немецкой границе, где датчане, совсем было обращенные в христианство, возвратились к язычеству при сыне Гарольда Синезубого, между тем как эльбские маркграфы, эти Карловы стражи, забытые преемником Юстиниана, с трудом оборонялись от вендов.

Таков был тот мир, в котором Адальберт жил в Риме; Мир без устоев, без жизни, где люди педантически погружались в созерцание развалин прошлого, как бы не ожидая ничего от будущего. Может быть, именно под влиянием господствовавшего здесь настроения и мысли о приближении светопреставление Адальберт и решился идти к пруссам, о которых он слыхал в Чехии, чтобы стяжать себе мученический венец и вместе с тем вечное спасение. В 997 г. Адальберт прошел через Германию в Польшу. Он испросил себе у польского князя несколько человек провожатых и барку, спустился по Висле в море, поплыл вдоль берега к востоку и после нескольких дней плавания причалил к восточному побережью Пруссии. С ним вместе отправились священник Бенедикт и монах Гауденций. Им мы обязаны двумя главами в сказании о страданиях св. Адальберта, где ярко отражается чувство ужаса, оставленное в их душе воспоминанием о прусской земле. Едва барка успела причалить, как матросы, высадив наспех своих спутников, сейчас же пустились в обратный путь, чтобы как можно скорее, под покровом темноты, отдалиться от этой безбожной Пруссии. Миссионеры тоже поддались чувству страха и несколько дней жили на берегу, не решаясь идти к язычникам. Но вот язычники услыхали, что какие-то странные люди явились в их землю «с того света», и пошли сами отыскивать наших апостолов. Адальберт сидел и читал псалтирь, когда вдруг перед ним явилась толпа туземцев, «скрежетавших что-то дикое». Самый лютый из этих злодеев с бранью замахнулся «своей мозолистой рукою» на епископа и ударил его веслом. Книга выскользнула из рук Адальберта, и он упал, шепча: «Да благословен будет Господь в Его милосердии! Если мне больше и не придется пострадать во славу Распятого, то все же мне довелось принять этот драгоценный удар!» Удар не был смертелен, и дикари хотели только напугать чужеземцев: «Убирайтесь! — говорили они, — а не то мы вас убьем!»

Три товарища отправились в путь и попали в местечко, где был рынок. На рынке толпился народ, и лишь только святой человек успел там появиться, как его сейчас же окружила гурьба этих песьих голов, разинув свои ужасные пасти. Они стали его допытывать, откуда он, кто он, чего он ищет и зачем он к ним пришел, когда они его не звали. Эти волки жаждут крови и грозят смертью тому, кто приносить им жизнь: не давая ему сказать слова, они уже его передразнивают и издеваются над ним. На это их взять! «Говори!» кричат они, наконец, потрясая головами. Епископ в немногих словах говорит то, что обыкновенно говорят католические миссионеры в подобных случаях: он пришел вырвать своих братьев из рук дьявола и из пасти ада, открыть им истинного Бога и очистить их в купели спасение. Пруссы смеются над божественными словами, ударяют о землю своими палками, наполняют воздух ревом, но не трогают чужестранцев и только приказывают им удалиться. Поборник Христов считал себе жизнь в тягость, но между тем плоть его смущалась при мысли о смерти. Однажды он шел по морскому берегу, как вдруг перед ним выросла огромная волна, словно поднятая каким-то морским чудовищем, и с грохотом разбилась у его ног; епископ весь побледнел, как пугливая женщина. Другой раз ночью Гауденций видел сон, что, отстояв обедню, отслуженную Адальбертом, он пошел было приобщиться из чаши, как вдруг причетник остановил его и сказал: «Не твоим устам дано пить из этой чаши жизни: она назначена епископу». Когда монах рассказал ему свой сон, Адальберт понял, что дело шло о чаше мученичества; тогда «этот сын женщины» затрепетал при мысли о предстоящих страданиях и сказал: «Брат мой, дай Бог, чтобы сон этот предвещал только доброе!»

Чаша была, наконец, ему послана с небес. Гауденций отслужил обедню, и три товарища после трапезы легли спать на траве. Толпа пруссов, под предводительством человека, у которого поляки убили брата, захватила их во время сна. «Пробуждение было не из приятных». Адальберта повлекли, «и плоть его, которой предстояло умереть, изменила цвет свой». Увидев палача, готового поразить его, Адальберт успел прошептать только: «Отче, да будет воля Твоя». Его товарищи, которых дикари пощадили, рассказывали потом, что в ту минуту, когда, пораженный семью ударами копий, он упал, связывавшие его веревки сами собой разорвались и руки мученика сложились крестообразно. Это было первое чудо св. Адальберта.

Из истории этого мученика мы ничего не узнаем о пруссах, и чтобы доказать необыкновенную свирепость этого народа, надо свидетелей иного рода, чем Гауденций и Бенедикт. История миссий в средние века представляет собой благодарнейшую тему: надо только, чтобы историк принял при этом за правило не становиться безусловно на сторону мучеников, а старался ясно представлять себе, что могло происходить в душе язычников при появлении миссионеров.[9] Распространение христианской религии в римской империй было вызвано множеством причин, и нетрудно еще понять, почему завоевавшие ее варварские племена быстро приняли веру население, среди которого им пришлось жить. Но и тут уже нужно заметить, что только одни франки приняли эту веру во всей ее полноте, тогда как другие племена отвергли учете о св. Троице, как несогласное с догматом божественного единства. Ничто не могло их принудить склонить голову перед римской церковью; Теодорих знал, что, продолжая отрицать равенство Отца с Сыном, он рискует погубить свое государство, но продолжал упорно стоять на этом; накануне нападение Хлодвига Гундебальд, король бургундский, которого епископы, так сказать, приперли к стене, заставляя выбирать между покорностью церкви и войной с франками, с глубокою грустью решается лучше идти на встречу опасности, в которой он себя не обманывает, чем уверовать, как он говорит, в трех богов. А между тем эти короли были окружены католиками — Кассиодор был при Теодорихе, Авит при Гундебальде — и сами говорили на церковном языке или, по крайней мере, понимали его. Насколько же сильнее должно было быть сопротивление дикарей, оставшихся в своих диких странах, когда какие-то чужеземцы стали к ним являться с проповедью католицизма. Представьте себе этих людей, которые оставались верны культу природы и продолжали обожать ее таинственный силы — пугавший их гром, благодетельные воды источников, кормилицу-землю, вековой дуб, который ежегодно вновь зеленеет и считается бессмертным. Вдруг к ним являются миссионеры: они оскверняют священные леса, тень и молчание которых чтится дикарями; налагают вьюк на белого коня, прорицателя в храме Святовита, бога священного огня; вонзают топор в корни дуба, ветви которого при колыхании ветром открывают людям волю неба. Они объявляют этот освященный веками культ, бывший культом наших предков-арийцев, делом ада и сатаны, и взамен немедленно принимаются излагать самые таинственные из догматов христианской церкви — о грехопадении и искуплении, о непорочном зачатии, о св. Троице и т. д. Можно себе представить, что должно было при этом твориться в головах варваров!

Зачастую эти миссионеры не знают даже языка тех, кого они собираются обращать. Они проповедуют знаками, они объясняют таинства христианской религии символическими изображениями и действиями. Такое наглядное обучение было, конечно, не очень удобопонятно. Но и в тех случаях, когда миссионеры владели языком, всегда ли они умели облекать свою проповедь в подходящие формы? Конечно, при рассудительности и искусных руководителях, вроде несравненного папы Григория VI, это им удавалось: стоит почитать наставление Григория англосаксонским миссионерам, где он учит их, как осторожно надо устраивать переход от старых языческих обычаев к новой религии. Но далеко не у всех миссионеров находилось довольно терпимости и умственной гибкости, чтобы справляться с такой щекотливой задачей. Адальберт, например, говорит пруссам, что он явился затем, чтобы исторгнуть их из теснин Арверна; но пруссы низколько не чувствовали себя в опасности погибнуть в этих теснинах. Эта проповедь напоминает увещание, с которыми Клотильда, по словам Григория Турского, обращалась к Хлодвигу. Стремясь обратить его в истинную веру, она упрекала его за почитание идолов: а у франков их не было; за поклонение Юпитеру, этому stuprator virorum, этому блудодъю, кровосмесителю, женившемуся на родной сестре, так как Юнона говорит (у Вергилия), что она «сестра и супруга владыки богов»; а Хлодвиг тут только в первый раз услыхал, без сомнения, о самом Юпитере. Поэтому, ничего не понимая, он коротко отвечает Клотильде: «Твой Бог не из семьи Азов: значит, он не Бог». Тут Клотильда в свою очередь ничего не понимает. Этого разговора, о котором повествует турский епископ, может быть, вовсе и не было в действительности; но в этих словах, влагаемых историком в уста Клотильды, можно видеть одну из формул, составленных для миссионеров, когда им приходилось иметь дело с греко-римским язычеством, и оставшихся в употреблении при обращении германских язычников. Старые фразы живучи — может быть, они даже никогда не пропадают бесследно — и если захотеть, то нетрудно было бы представить множество примеров, что не только язык, но и способ рассуждения миссионеров был совершенно непонятен их слушателям.

По этой-то причине большая часть миссий и осталась бы безуспешной без поддержки их политикой и силой. «Я совершенно бессилен, — говорит апостол Германии Бонифаций, — без покровительства франкских герцогов и внушаемого ими страха». Тридцать четыре года войны, избиений и массовых переселений понадобились на то, чтобы обратить саксов; а по окончательном их замирении понадобился Саксонский Капитулярий, где смертная казнь стоит в каждой статье, и суровое правление епископов и графов. Язычники инстинктивно чуяли, что, защищая своих богов, они защищают свою свободу, и что, становясь христианами, они должны были стать подданными. При появлении миссионеров они знали, что следом за ними идет князь и что князь несет им рабство. Адальберт говорит пруссам, что он послан польским герцогом; но как раз польского ига пруссы и боялись пуще всего. Они вели с герцогом войну на границе, и самое убийство епископа-миссионера было кровною местью, так как брат его палача был убит поляками. Варвары охотно оставили бы миссионеров в живых, чтобы потом за их смерть не расплачиваться: два раза они приказывают этим неизвестным выходцам с того света» уходить туда, откуда они пришли. Они считали их существами зловредными, и летописец влагает в уста этих дикарей замечательные слова: «Из-за этих людей земля наша перестанет давать жатву, деревья — плоды, животные — приплод, а какие родятся, — сейчас же умрут». Пруссы ошиблись, ибо земля их должна была и потом давать урожаи, и даже неслыханные; но суждено было наступить дню, когда не осталось никого из пруссов, чтобы их собирать. Весь этот народ погиб жертвою католической цивилизации, оставив по себе только имя, присвоенное его победителями. И прав он был, говоря предшественнику тевтонских рыцарей: «Убирайся!»

Завоевание Прусской области Тевтонами.

Адальберт умер, не успев обратить ни одной прусской души к христианской вере; но вся Европа узнала, что один из ее епископов, друг императора, нашел мученический венец среди язычников, до того времени никому неведомых, и имя пруссов вышло из мрака неизвестности. С тех пор пруссы не знают покоя: с севера на них нападают датчане, с юга поляки. Ни те, ни другие, однако, не достигли прочных результатов, и кризисы безначалия, периодически повторявшиеся в Польше, постоянно спасали пруссов. Сами пруссы обыкновенно держались строго оборонительного образа действий: когда враг на них нападал, они скрывались в лесах, выжидали там, когда он начнет отступать, и затем пускались его преследовать. В половине XII века королю Болеславу IV, после одной победоносной экспедиции, удалось обложить их данью; но они сейчас же снова отказались платить ее, а когда он еще раз пошел войной на их страну, то почти вся армия его там погибла. То была последняя крупная война, и в начале XIII ст. Пруссия все еще оставалась независимою и языческою.

Пруссы были не из тех врагов, которыми можно пренебрегать. Правда, они были разделены на одиннадцать народцев, но их связывала общность религии. Петр Дюсбургский сообщает нам, что у этого ужасного народа был свой папа, Криве, который жил в местечке Ромове — имя, происшедшее от Рима, прибавляет он с тою смелостью фантазии, которая отличает средневековых писателей в их этимологических построениях. «Действительно, подобно тому, как владыка наш папа управляет вселенскою церковью верных христиан, так повелениям Криве повинуются не только пруссы, но также ливы и литовцы. Великому жрецу незачем всюду являться лично: посол, которому он даст свой посох или другой какой-либо условный знак, встречает везде тот же почет, как и он сам». Мертвые были ему преданы не меньше живых: прежде чем перейти в будущую жизнь, все они проходили через его дом, и потому родственники умерших постоянно к нему являлись спросить, не видал ли он в такой-то день такого-то, и жрец, не колеблясь, описывал покойника, его одежды, его лошадей и служителей, которых сожгли вместе с ним, и даже показывал дыру, которую пробил своим копьем, проходя у него, этот переселенец в другой мир. Так как пруссы были очень набожны и не предпринимали ничего, не спросив совета своих богов, то авторитет таинственного главы их духовенства был очень велик. Криве жил и процветал таким образом в глубине священного леса в то самое время, когда великий папа Иннокентий III председательствовал в Латеране на соборе епископов и посланников всех христианских государств. Германия, под управлением Гогенштауфенов, сияла ярким блеском рыцарской цивилизации; в Париж высилась Notre-Dame, св. Людовик собирался строить Sainte-Chapelle, и был основан университет, куда со всех концов Европы стекалась жаждавшая знания молодежь, чтобы послушать профессоров, рассуждавших de omni re scibili et quibusdam aliis; а пруссы еще не понимали, чтобы на куске пергамента можно было передать свою мысль человеку, находящемуся совсем в другом месте, и тайны арифметики им были так чужды, что для счета они делали зарубки на куске дерева или завязывали узлы на своих поясах.

Между тем христианская цивилизация надвигается уже на них со всех сторон — медленно, но неудержимо. Скандинавский государства становятся христианскими с XI века. В XII веке общими усилиями маркграфов бранденбургских, герцогов саксонских и королей датских христианство утверждается в Бранденбурге, Мекленбурге и Померании, а Померанская область — соседка Пруссии: их разделяет одна Висла. Польша, примыкавшая к Пруссии с юга, давно уже приняла крещение. Наконец, в Ливонии Альбрехт Буксгевлен, этот епископ и рыцарь, отвоевал у язычников свое рижское епископство и основал орден Меченосцев, атрибутами которого были шпага и крест на белой мантии.[10] Как же тут было Пруссии сохранить свою независимость и свою религию? Никакому народу нельзя безнаказанно так резко отличаться от своих соседей. Цивилизация, т.е. сумма идей, принятых большинством народов данной области в данную эпоху касательно отношение человека к Богу, форм правление и общественного устройства, не отличается терпимостью по отношению к диссидентам, будут ли то отдельные лица или целые народы. Она постоянно стремится подавить всякое индивидуальное сопротивление в среде отдельной нации и привести к общему уровню слишком самобытные племена. Быстрое в эпохи быстрого обращение идей дело ее в средние века шло медленно, но не останавливалось. Она двигалась тогда с запада на восток: с родины своей, Италии и Франции, она проникла в Германию, в северные страны, в Польшу и на отдаленные берега Балтийского моря, так что в XIII в. Пруссия была уже охвачена ею со всех сторон и являлась исключением, которое дольше не могло быть терпимо.

В начале XIII ст. сделана была новая попытка обращение пруссов. Монах Христиан, выйдя из померанского монастыря Оливы, этого христианского аванпоста, расположенного всего в нескольких верстах от языческой земли, перешел Вислу и построил на правом ее берегу несколько церквей. Этого было довольно, чтобы папа принял всю страну под покровительство св. Петра и Павла и поставил Христиана епископом Пруссии. Но новую епархию нужно было еще завоевать, и, чтобы доставить епископу солдат, папа велел проповедывать крестовый поход против северных сарацинов. Прежний крестоносный пыл уже стих к этому времени, и рыцари не раз уже успели показать, что им больше нравятся крестовые походы поближе. Хотя папы и жалели об этом, но им волей неволей приходилось соображаться с условиями времени и так же щедро давать индульгенции бургундским рыцарям-крестоносцам, шедшим на Альбигойцев, или саксонским рыцарям, поднявшим крест против пруссов, как прежде Готфриду Бульонскому или Фридриху Барбароссе. «Путь недлинен и нетруден», говорили проповедники альбигойских походов, а «добыча богата». Также говорили и проповедники крестового похода против пруссов.

Несколько ополчений ходили против северных сарацинов, но походы эти ни к чему не приводили: крестоносцы являлись, жгли и грабили все, что встречали на пути, и затем удалялись, предоставляя христианские церкви мести доведенных до отчаяние пруссов. В 1224 г. дикари избивают христиан, разрушают церкви и переходят за Вислу, чтобы сжечь монастырь Оливу, и за Древенцу, чтобы грабить Польшу. Польское королевство было тогда разделено между двумя сыновьями короля Казимира; один из них, Конрад, владел Мазовией и, как сосед Пруссии, должен был вынести на себе всю тяжесть самой ужасной из войн, какие только Польше приходилось против нее вести. Не полагаясь более на не правильную и опасную помощь со стороны приходивших издалека крестоносцев, он вспомнил, что епископ ливонский, основав у себя рыцарский орден, получил таким образом в свое распоряжение постоянную крестоносную армию, и послал просить помощи у гроссмейстера тевтонских рыцарей.

Призвание немецких рыцарей польским князем было событием чрезвычайной важности в истории Польши. На этой стране, очевидно, лежала обязанность передать христианство народам по Одеру и Висле, да чтобы и самой ей можно было прожить сполна свой век, в своих естественных пределах, между Богемскими горами и морем, Польша должна была крепко держать в руках Силезию и Померанию и отнюдь не допускать немцев утвердиться в Пруссии, как в крепости, среди славяно-финского население. Но Польша ни в один из моментов своей историй не делала того, что ей нужно было бы делать. В средние века у нее есть свои часы величие и блеска; но у нее никогда не хватало терпение ни на то, чтобы научиться управлять собою, ни на то, чтобы держаться долго одного плана в своих завоевательных стремлениях. Ее феодальная конница, стоявшая лагерем на открытой всем ветрам равнин между Вислой и Одером, то и дело вылетает из своих пределов и носится то на Эльбу, то на Днепр, то на Двину. Но гораздо лучше было бы, если бы она вместо этого сосредоточила все свои силы на покорении одной Пруссии: ибо тот день, когда Конрад Мазовецкий, признавая свое бессилие, призвал тевтонских рыцарей против Пруссии, подготовил падение Польши.

Гроссмейстер, к которому обратился Конрад, был Герман фон-Зальца, искуснейший политик XIII ст., без участие которого не обходилось ни одно крупное событие. В эту эпоху беспощадной борьбы между Империей и папством, когда две главы христианского мира так жестоко ненавидели друг друга, когда папа отлучал императора, а император низлагал папу, когда и тот и другой не щадили оскорблений, сравнивая своего противника то с Антихристом, то с самыми гнусными апокалипсическими тварями, Герман сумел остаться не только другом, но даже доверенным человеком и Фридриха, и Григория IX. Такого человека всегда опасно приглашать к участию в каком-нибудь политическом предприятии из-за доли в выгодах: он всегда постарается щедрой рукой отмерить себе эту долю; иначе на что же бы ему была его ловкость? Конрад Мазовецкий и Христиан Оливский надеялись, без сомнение, что тевтонские рыцари за свои услуги удовольствуются уступкой им какого-нибудь клочка земли, который можно будет при случае у них и отобрать; но вскоре они заметили, что ошиблись в расчете. Конрад предлагал ордену Кульмскую область, между Осой и Древенцой. Она была предметом вечного спора между поляками и пруссами, и ее тогда нужно было еще завоевать. Герман ее принимает, но просит императора, чтобы он дал свое разрешение на принятие этого дара, да кстати прибавил к нему и всю Пруссию. Император, в качестве владыки мира, уступает гроссмейстеру и его преемникам исконное право империи на горы, равнины, реки, леса и море in partibus Prussiae. Затем Герман просит согласия папы, и папа, в свою очередь, не только отдает ему эту землю, на которую, по его мнению, никто не имел до сих пор права, кроме Бога, но при этом еще снова приказывает проповедывать крестовый поход против неверных, повелевая рыцарям поднять на пруссов священное оружие и поражать их обеими руками до полного покорение всей их страны, а князьям — всячески помогать ордену. После первых побед папа снова объявит Пруссию собственностью св. Петра и снова передаст ее ордену «в полную и ничем неограниченную собственность», угрожая всякому, кто осмелится посягнуть на это владение, «гневом Всемогущего и Его апостолов св. Петра и Павла».[11]

В 1230 г. все приготовления были окончены, и война началась. Когда пруссы в первый раз увидели в рядах поляков этих всадников, одетых в длинные белые плащи, на которых резко выделялся черный крест, они спросили у одного из пленников, что это за люди и откуда они пришли. Пленник, — рассказывает Петр Дюсбургский, — отвечал: «Это набожные и храбрые рыцари, посланные из Германии владыкою нашим, папой, сражаться с вами до тех пор, пока ваши непокорные головы не склонятся перед нашей святой церковью». Пруссы много смеялись над притязаниями этого владыки-папы. Рыцари были не так веселы. Гроссмейстер, посылая Германа Бальке, которого он облек званием «Магистра Пруссии», сражаться с язычниками, сказал ему: «Будь смел и тверд, ибо ты ведешь сыновей Израиля, т.е. твоих братьев, в землю обетованную. Бог да будет с тобой!» Но печальной показалась эта обетованная земля рыцарям, когда они увидели ее в первый раз из одного замка, расположенного на левом берегу Вислы, недалеко от Торна; замок этот носил звучное имя Vogelsang (пение птиц).

«Стоя маленьким отрядом перед бесчисленным множеством врагов, они пели песнь скорби, ибо они покинули дорогую родину, землю мирную и плодородную, и шли в страну ужаса, в обширную пустыню, где бушевала страшная война».

Эта страшная война продолжалась 53 года. В наш план отнюдь не входит излагать ее историю во всех подробностях. Надо при этом заметить, что это было бы очень нелегкой задачей, с которой сами немцы не успели еще справиться. В своем замечательном издании Scriptores rerum prussicarum они дают, правда, все дошедшие до нас свидетельства об этом крупном событии. Но, к несчастно, самый полный, толковый и обстоятельный из старых историков Пруссии, Петр Дюсбургский, жил веком позже описываемых им событий; притом же он был священник и член ордена, и это отразилось не только в его пристрастном отношении к рыцарям, но и в самом взгляде его на смысл всей борьбы: верный узкоцерковному духу, он видит в ней только святое предприятие Божиих воинов против неверных. Его легенды прекрасны, и так как чудесное не может более вводить нас в заблуждение, то мы их охотно ему прощаем; но он не церемонится и с фактами, раздувая одни и совсем обходя другие, если они для него неудобны; он преувеличивает на каждой странице число крестоносцев и язычников и, благодаря всему этому, дает совсем неверную картину завоевания Пруссии. С другой стороны, он увлекает своими достоинствами, легкостью, занимательностью и, можно даже сказать, прелестью своего изложение. Вот почему даже современные немецкие историки подчиняются его авторитету, и завоевание, в их рассказах, представляется нам великой драмой в несколько актов, в которой громадные силы сталкиваются одни с другими в гигантской борьбе. Они сообщают этой истории колорит прекрасной и мрачной поэзии севера, с восторгом рассказывая об этих зимних походах, когда лед трещал под копытами рыцарских лошадей, и вносят сюда тот мистический патриотизм, который заставляет их восхищаться всем немецким, даже немецкой грубостью и жестокостью, так как они видят в немце орудие какой-то сверхъестественной силы, какого-то особого Провидение, специально покровительствующего немцам, но не безразличного и для остального мира, ибо всей вселенной суждено быть преобразованной силою немецкого гения.

Нет сомнение, что немецкие рыцари и колонисты стояли выше покоренных или вытесненных ими пруссов, и нужно быть донельзя предубежденным, чтобы, сравнивая страну, описанную Вульфстаном, со страною, управляемою орденом, не удивляться необыкновенному делу, которое совершили эти немцы, вышедшие из всех областей Германии и из всех классов ее общества. Но при всем этом в интересах истины приходится признать, что история этого полувекового, медленного завоевания вовсе не так поэтична, как ее обыкновенно представляют.

В эпоху наибольшего могущества ордена, т. е. около 1400 г., Пруссия насчитывала 1000 рыцарей. В XIII ст. число их было значительно меньше, в особенности в начале завоевание, когда члены еще очень слабого ордена были рассеяны по Германии, Италии и Св. Земле. «Хроника ордена», написанная, по-видимому, ранее Дюсбурга и лучше его осведомленная, говорить только о мелких войнах, во время которых немногочисленные рыцари, не получая поддержки от своих собратьев из немецких командорств и не полагаясь на колонистов, запираются в крепостях и рады, если их слабым гарнизонам удается поддерживать между собой сношение по Висле. Десять лет спустя после начала войны, когда уже было основано много городов, рыцари из Кульма три раза посылали в Реден просить одного рыцаря придти к ним на помощь. Потом они отправляют послов в Германию, к своему гроссмейстеру, в Чехию и в Австрию, заявляя, что все пропало, если им не дадут подмоги. В ответ на это к ним приехали десять рыцарей с тридцатью лошадьми, и этого было довольно, чтобы Кульм стал ликовать. Что касается крестоносных ополчений, которые часто посылались в Пруссию папскими буллами, то они никогда не бывали так многочисленны, как рассказывают старые летописцы, доходящие тут, по живости своей фантазии, до забавных преувеличений. Когда Дюсбург утверждает, что чешский король Оттокар проник в глубь Самбии с армией в 60000 человек — такой массе там, разумеется, немыслимо было ни двигаться, ни кормиться, — то надо считать, что он прибавляет два лишних ноля. Соразмерно с этим увеличивается до невозможности и число врагов. Одна ливонская хроника говорит, что самбийцы могли выставить в поле 40 000 человек; но вся эта страна занимала не более 1700 кв. верст и была густо покрыта лесами, где водились бобры, медведи и зубры; трудно при этом допустить, чтобы в ней могло приходиться более 20 чел. жителей на квадратную версту; таким образом все население Самбии можно исчислять разве в 34 000. Итак, завоевание Пруссии, население которой не должно было превышать тогда 200 т. душ, было делом очень не большего числа рыцарей; им помогали при этом еще маленькие ополчения крестоносцев и поставленные на военную ногу колонисты.. Превосходство вооружения, делавшего из каждого рыцаря нечто вроде подвижной крепости, лучшая тактика, искусство фортификации, разъединенность пруссов, их беспечность и свойственная всем дикарям неспособность предвидеть будущее и заботиться о нем объясняют конечный успех завоевания, а незначительность привлеченных к войне сил делает понятной продолжительность борьбы.

Завоевание это двигалось вперед, как волна прилива, то набегая, то снова отступая. Когда приходила армия крестоносцев, орден распускал свое знамя. В путь отправлялись осторожно, посылая вперед особых, хорошо своему делу обученных лазутчиков. Враг почти всегда бывал захвачен врасплох. Войско занимало какой-нибудь искусно выбранный пункт, на холме, откуда открывался свободный вид на окружающую местность, и принималось копать рвы и строить палисады, Так возникала крепость, у подножие которой размещалась деревушка. В деревушке этой, где каждый дом строился как блокгауз, селились пришедшие с крестоносцами колонисты. Это были рабочие или земледельцы, покинувшие родину в сопровождении своих жен и детей и с крестом на груди явившиеся искать счастья в новой земле. С работами надо было торопиться, ибо ни один такой крестовый поход не продолжался более года. Когда крестоносцы уходили, крепость немедленно подвергалась нападению жаждавших мести врагов; им нередко удавалось взять ее приступом и сжечь, и тогда они, разорив деревушку, снова захватывали только что было покоренную немцами территорию; а рыцари, запершись в своих замках, с тревогой ждали известий о прибытии новой помощи. Эти приливы и отливы повторялись так часто, что к ним волей-неволей приходилось приспособляться. Немцы строили на крутых холмах и на островах убежища, где колонисты искали приюта при всяком сигнале тревоги, и эти стремительные отступление повторялись так часто, что кабатчики получали особые привилегии «для себя и своих потомков» на продажу крепких напитков в местах убежища.

Первые, и в то же время самые прочные, свои поселение рыцари основали на Висле, в том углу, который она образует между устьями Древенцы и Осы. Кульм и Торн были ими заложены уже в 1232 году. И теперь еще Кульмерланд переполнен памятниками, красноречиво говорящими об эпохе завоевания, и путешественника там ждут поразительнейшие впечатления, о которых редко кто в самой Германии имеет должное понятие. В октябре 1877 года, оставив железную дорогу в Тересполе, недалеко от левого берега Вислы, я шел к парому, на котором переезжаешь реку против Кульма. Вечерело. На востоке небо было покрыто серыми и черными тучами, громоздившимися друг на друга; но на западе горизонт горел прозрачно-золотистым светом, и там до мельчайших подробностей вырисовывался тот обрывистый холм, где высятся колокольни Кульма. Переехав реку, вы по крутой дороге поднимаетесь к городу, который Висла с одним из своих притоков так охватывают, что он кажется гористым островом, брошенным среди бесконечной равнины. Обогнув часть старинных городских стен, вы попадаете в длинный и узкий подземный ход, с массивными сводами, который выводить вас внутрь города; там вы, не помня себя от изумление, переходите от древних церквей, гордо поднимающих к небу свое высокое чело, к ратуше, которая со своей сквозной башенкой как будто явилась сюда из Италии, пока не попадаете, наконец, в новую часть города с ее уныло-однообразными домами. Эти церкви и ратуша говорят вам о мощных рыцарях, принесших на прусскую почву воспоминание со всех концов мира; а новые дома, выстроенные при Фридрихе II по присланному из Берлина плану и выровнявшиеся как шеренга солдат, представляют собой рядом с поэтическим величием обладавшего мощной фантазией старого века прусскую прозу и дисциплину. И такими противоположностями полна вся эта страна между Кульмом и Торном, которую я изъездил по совершенно невозможным дорогам, где лошади должны месить копытами жидкую грязь: прусское правительство не слишком заботится о своих восточных провинциях, что с его стороны, может быть, и не совсем благоразумно. Когда вы стоите на этой слегка волнистой равнине, усеянной маленькими озерами и громадными валунами, под которыми древние пруссы погребали пепел своих мертвых, то почти всегда глаз ваш открывает где-нибудь на обширном и мрачном горизонт силуэт колокольни или развалины. Это будут то массивные каменные стены Папау, с их обложенными кирпичем стрельчатыми арками; то Кульмзе, маленькая деревушка у подножия двух колоссальных церквей с могучими башнями, высящимися над порталами; то, наконец, Торн. В Торне дивишься остатками замка с его циклопическим фундаментом и могучими стенами, которые до сих пор хранят следы пожара, разрушившего замок в XV в.; ратуше, представляющей собой один из самых гордых памятников немецкой городской архитектуры, и трем церквам, где кирпич совершает чудеса. Филолог и историк заинтересуются в них двумя любопытнейшими надписями: одна считается прусской, но до сих пор не прочитана, другая писана по-арабски и служить орнаментом одного из порталов. И каким жалким кажется настоящее, когда глядишь на эти могучие памятники прошлого, которые так же пристали окружающим их городам и деревушкам, как пристало бы вооружение саженного рыцаря хилому ребенку.