Остались ли Маркс и Энгельс революционерами?

Остались ли Маркс и Энгельс революционерами?

Уже после смерти Маркса в Германии продолжался дальнейший синтез лассальянства и марксизма путем «сглаживания углов». В 1890 г. была принята Эрфуртская программа СДПГ, в которой были обойдены спорные вопросы. В общих выражениях говорилось о необходимости передать средства производства в собственность общества, без объяснения, каким образом это будет сделано. Социал-демократы подчеркивали, что это обобществление, которое предстоит в ближайшем будущем, нельзя путать ни с огосударствливанием, ни с передачей фабрик коллективам работников. Тогда что бы это значило? Нечто абстрактное: «только преобразование товарного производства в социалистическое, совершающееся для общества и через него»[711].

Оставшись без программы альтернативного общества, социал-демократия пошла по пути врастания в этатизированную капиталистическую систему, который на сегодняшний день привел к растворению социал-демократии в социал-либерализме, либеральной идеологии, признающей необходимость существования наряду с капиталистическими отношениями также социального государства и связанной с ним системы социальных гарантий. Поклонники этой стратегии пытаются найти ее обоснование прямо у основоположников.

В наше время бывшие коммунисты, ставшие в связи переменой режима социал-либералами, иногда при этом не желают расставаться с марксизмом. Это желание понятно: всю жизнь служил марксизму, марксизм был твоей религией, твоим альфа и омега. Теперь марксизм перестал быть господствующей религией. И ты готов служить новым господствующим идеям. И даже Маркса мобилизовать на эту службу. Мол, именно он, твой Учитель, тоже пришел к этим идеям, чуждым революционности, диктатуре, да и коммунизму. Какой матерый человечище – все открыл. Какая могучая теория – просто безразмерная. Она включает в себя и коммунизм, и либерализм. Философ Т.И. Ойзерман, посвятивший жизнь обоснованию коммунистической ортодоксии, ныне обратился из Павла в Савла. Мы уделим здесь повышенное внимание взглядам академика Ойзермана. Он ценен истории тем, что подробно сформулировал финал, к которому пришла правая тенденция марксистской традиции в результате деградации в либерализм. Борьба социал-либералов за наследство Маркса продолжается с конца XIX века, и в наше время мы наблюдаем новый натиск, анализ которого позволяет многое понять и о социал-либеральном постмарксизме, и о самом марксизме. Итак, академик Т.И. Ойзерман поражает нас сенсацией: «Маркс… никогда не высказывался в том духе, что утвердившаяся после революции власть будет именно диктатурой»[712]. Воистину, это открытие мирового масштаба. Точнее – закрытие. Закрыто сразу несколько работ Маркса.

Все же в другом месте постмарксистский философ вынужден вернуться к этому вопросу менее категорично. Да, Маркс, как ни прискорбно, высказывался о диктатуре (естественно, пролетариата), но выражался фигурально, в переносном, так сказать, смысле: «В своей характеристике Парижской Коммуны как диктатуры пролетариата Маркс и Энгельс подчеркивают, что правительство парижских коммунаров было избрано на основе всеобщего, равного и тайного избирательного права. В таком понимании диктатуры пролетариата нет ничего утопического, так как речь идет о народовластии, которое практически означает политическое господство рабочего класса, если он составляет большинство самодеятельного населения. Утопический характер понятию диктатуры пролетариата придал Ленин, поскольку он истолковывал ее как неограниченное какими-либо законами господство пролетариата, т.е. господство всей массы пролетариев, что, конечно, несовместимо с понятием диктатуры вообще, которая всегда и везде (в том числе и в СССР) была диктатурой частью верховного владыки, частью приближенной к нему правящей клики»[713].

Забавно, что, пытаясь защитить Маркса от «исказившего» его Ленина, Ойзерман в упрощенном виде пересказывает критику теории диктатуры пролетариата, более основательно сформулированную Бакуниным, который о Ленине не знал, о будущем коммунистическом режиме только догадывался, а критиковал именно Маркса. Разумеется, на вершине диктатуры находится какой-то лидер («верховный владыка», если желательно ругаться) и его окружение («клика», стало быть), но ее социальное содержание этим не исчерпывается. «Утопизм» (в смысле – ошибка) Маркса заключается в том, что он думал, будто диктатуру будет осуществлять пролетариат, а не бюрократия и другие управленческие слои (технократия). В этом отношении критика Бакунина (и соответствующие доводы Ойзермана) вполне справедлива. Конечно, Парижская Коммуна, к которой, кстати, Ленин относился точно также как и Маркс, не была диктатурой именно пролетариата, хотя, в полном соответствии с определением Ленина, могла изменить любой закон и прибегала к расстрелам заложников. У власти в Коммуне встал блок радикальной интеллигенции и рабочих, которые, занявшись управленческим трудом, автоматически перестали быть пролетариями (хотя в значительной степени выражали их интересы).

Модель Маркса ничуть не демократичней модели Ленина, изложенной в «Государстве и революции», так как оба теоретика поддерживают идею выборов. Выборы любили проводить и самые одиозные диктаторы ХХ века. Это само по себе ничего не меняет. Выборы диктаторов известны со времени древнего Рима, так что Маркс и Ленин не противоречат ни друг другу, ни себе, когда называют выборную власть диктатурой. Скорее утопичны те, кто считают выборную власть «народной», как Ф. Лассаль и его эпигоны плоть до Т. Ойзермана.

В условиях успехов социал-демократов на выборах Энгельс стал отходить от федерализма Парижской коммуны, который принял Маркс, к парламентарному устройству «пролетарского государства». В 1894 г. он писал: «Республика… является готовой политической формой для будущего господства пролетариата»[714].

Впрочем, само по себе это высказывание еще не доказывает, что «основоположники марксизма ни в малейшей мере не отрицали органической связи демократии и разделения властей»[715], как считает Т.И. Ойзерман. Ведь Парижская коммуна – тоже республика, а в ней разделения властей не было. Впрочем, стремясь противопоставить Энгельса (вкупе с Марксом) Ленину (противнику разделения властей), уважаемый академик находит для своей мысли еще более парадоксальное «доказательство» – цитату Энгельса времен революции 1848 г. с критикой непоследовательного разделения властей в Прусской монархии. Одна беда – Ленин тоже критиковал Думскую монархию Российской империи за недостаточную демократичность и недостаточную власть Думы. Прямо как Энгельс. В такие логические ловушки попадают философы, когда игнорируют исторический подход, требующий учитывать контекст любого высказывания.

Либеральный «марксист» продолжает развивать мысль, основанную на ложных посылках: «таким образом, в марксистском понятии диктатуры пролетариата обнаруживается, как мне представляется, противоречие между тем, что именуется диктатурой, и тем, что характеризуется как «завоевание демократии» и ее всестороннее развитие»[716].

Противоречия нет, если понимать, о чем идет речь. Слово «демократия» употребляется во многих смыслах: определенная система многопартийных выборов и связанных с ними институтов, народовластие (власть демоса), выдвижение низов (демоса) в правящую элиту. Если кто-то говорит о демократической диктатуре, то, очевидно, он считает, что демос, находящийся у власти, имеет право применять диктаторские средства поддержания своего господства. На практике речь идет о диктаторских полномочиях лидеров демоса (например, якобинцев). Диктатура – власть, не ограниченная законами, в том числе собственными. При недиктаторском парламентском режиме, который именует себя «демократическим», народовластия не больше, ибо власть принадлежит хозяйственной и политической элите. Но она ограничена принятыми ею же законами.

* * *

Маркс (как и Лассаль) питал некоторую слабость ко всеобщему избирательному праву. В условиях, когда буржуазные режимы не допускали всеобщего избирательного права, Маркс полагал, что «всеобщее избирательное право равносильно политическому господству рабочего класса Англии, где пролетариат составляет огромное большинство населения». Иронизируя в этой связи над проектами своих оппонентов, которые Маркс вовсе не считал приближающими социализм, он продолжает: «введение всеобщего избирательного права в Англии было бы в гораздо большей степени социалистическим мероприятием, нежели любое другое мероприятие, которому на континенте присваивается это почетное имя»[717]. Ошибка этой позиции Маркса стала очевидна после того, как его товарищ Лассаль (посмертно, впрочем, преданный анафеме) убедил Бисмарка даровать рабочим избирательное право. Реальная власть к рабочим после этого не перешла (также, как и после введения этого права в Англии), так как выборы – это еще не демократия, а лишь элемент демократии, опосредованный таким количеством финансовых, культурных и политических «сдержек», что создает скорее иллюзию народовластия (демократии), чем народовластие как таковое.

Маркс ставил задачу превратить всеобщее избирательное право «из орудия обмана, каким оно было до сих пор, в орудие освобождения»[718]. Выборы – лучший способ прихода социалистов к власти, чем другое недемократическое средство – восстание. Но это – способ начать преобразования, а не готовая форма социализма. Марксистам выборы приносили разочарование столь же часто, как и избирателям вообще. Марксисты поняли, что выборы – не есть социалистическая мера и не дают власть рабочему классу и его партии. Избиратели убедились, что выборы не часто выносят наверх тех, кто умеет выполнять обещания. Собственно, после этого было бы логично вернуться к оценке парламентаризма Прудоном и Бакуниным и выступать за федерализм. Но вовлеченность социал-демократии в актуальную парламентскую борьбу мешала это сделать.

Отталкиваясь от полемики с радикальным анархистом Бакуниным, Маркс был вынужден сделать уступку умеренному анархисту Прудону: в ряде стран «рабочие могут добиться своей цели мирными средствами»[719]. Указание на мирные средства не означает отказа от революции. Просто революция может быть совершена «мирными средствами» (чисто прудоновская позиция).

Маркс подтверждает: «социализм не может быть осуществлен без революции»[720]. Революция – не синоним насилия. Это – социально-политический переворот, ломающий старую политико-правовую оболочку, меняющий принципы социальной организации (подробнее об этом речь пойдет в последней главе этой книги). Революция может осуществляться разными методами. Отказался ли Маркс от революции, или просто согласился с Прудоном, что в некоторых случаях она может обойтись без кровопролития?

В 1880 г. Маркс в частном письме к Г. Гайдману высказал мысль, что его партия считает «английскую революцию не необходимой, но – согласно историческим прецедентам – возможной»[721]. Однако при оценке этого высказывания следует учитывать, что письмо было направлено известному реформисту, которого таким образом Маркс пытался убедить хотя бы в возможности революции (не то, что в необходимости). Для более широкой публикации письмо не предназначалось и увидело свет только в 1911 г. Цель Маркса – показать Гайдману, что его единомышленники не разжигают революцию искусственно, что она вырастает не из действий революционеров, а из социальных процессов. Избежать «революцию» можно, только наращивая давление на правящие классы. Как видим, речь идет о двух значениях слова революция, которые мы видели уже у Прудона. Избежав насильственной революции можно, только совершив ненасильственную. Так, в частном порядке Маркс признал правоту прудонистской стратегии «сожжения власти и собственности на медленном огне». Но и это – не отказ от революции, а только отказ от обязательности массового насилия, которое тоже возможно «согласно историческим прецедентам».

В 80-е гг. Энгельс был настроен еще более решительно. В 1889 г. он писал: «У нас единое мнение в вопросе о том, что пролетариат не может завоевать политическое господство – единственную дверь в новое общество – без насильственной революции»[722]. Хотя Энгельс согласен, что приемлемы и мирные средства борьбы, если они ведут к цели.

В 1891 г. Энгельс скорректировал свою точку зрения: «Можно представить себе, что старое общество могло бы мирно врасти в новое в таких странах, где народное представительство сосредотачивает в своих руках всю власть, где конституционным путем можно сделать все, что угодно, если только имеешь за собой большинство народа: в демократических республиках, как Франция и Америка, в таких монархиях, как Англия…»[723]. При том, что Маркс не может нести ответственность за сказанное Энгельсом через несколько лет после смерти своего соавтора, в этой фразе Энгельса снова нет отрицания революции, а есть только надежда, что «все, что угодно» (то есть и революционный переворот в отношениях собственности, и соответствующую перекройку социально-политической структуры) можно сделать конституционным путем. Подобным путем шел, например, С. Альенде во время Чилийской революции 1970-1973 гг., правда, неудачно – прийти к власти конституционным путем можно, но следует быть готовым к тому, что противники революции могут перейти к «игре без правил» в любой момент.

Энгельс, выражая мысль Маркса в предисловии к новому изданию «Капитала», излагает ее выверено для печати: «Англия является единственной страной, где неизбежная социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными средствами»[724].

Таким образом, здесь ясно сказано – революция при переходе к социализму неизбежна, но может проходить без стрельбы.

Удивительным образом читает эти строки Т.И. Ойзерман: «Мы видим, таким образом, что Маркс неоднократно высказывал свое убеждение в возможности мирных социалистических преобразований в условиях капитализма при наличии развитых эффективно функционирующих демократических учреждений и организованного рабочего класса, составляющего основную массу трудящегося населения и осознающего свои коренные интересы. Стоит отметить и то, что в приведенном высказывании Энгельса, излагающего воззрения Маркса, речь идет о социальной революции, осуществляемой мирными, легальными средствами. Это значит, что Маркс и Энгельс допускают два типа мирных социалистических преобразований: реформистский и революционный. Однако, имея в виду большинство высказываний основоположников марксизма по этому вопросу, можно сказать, что в большинстве случаев основоположники марксизма, говоря о мирных социалистических преобразованиях, имели в виду социалистические реформы, а не революцию»[725]. Несмотря на то, что академик ссылается на некое «большинство» антиреволюционных высказываний революционера Маркса, он приводит только указанную выше фразу из письма к Гайдману, которая сама по себе тоже мало что доказывает. Все остальные – не о том. «Неоднократные» высказывания о возможности «социалистических» преобразований – ироническая фраза о введении избирательного права, которое Маркс, как видно из его же слов, само по себе социалистическим преобразованием не считал. Академик не нашел ни слова и о «реформистском пути социалистических преобразований в условиях капитализма», который отличается даже от мирных революционных преобразований. Так что следует признать несостоятельной попытку Т.И. Ойземана превратить Маркса в Бернштейна. Маркс и Энгельс все же до конца жизни остались революционерами.

* * *

Т.И. Ойзерман «открыл» момент перехода Маркса от раннего марксизма «Манифеста коммунистической партии» к благонамеренному зрелому марксизму. Это – знаменитая фраза в предисловии к «Критике политической экономии» о том, что ни одна формация не уходит в небытие, пока она представляет достаточно простора для развития производительных сил. Это, оказывается, Маркс «пересматривает то представление о перспективах пролетарской революции, которое пронизывает «Манифест»…»[726] Манифест, правда, исходит из той же самой схемы – капитализм стремительно развивает производительные силы, приближая свой крах. И после 1859 г. Маркс продолжает ждать революцию в ближайшее время (то в связи с экономическим кризисом, то в связи с франко-прусской войной), и не безнадежно – он дожил до Парижской коммуны, которую приветствовал. В 1859 г. в отношении Маркса к революции ничего не изменилось. В 1875 г. в «Критике Готской программы» словно специально для фальсификаторов его взглядов Маркс написал, что в демократической республике, «в этой последней государственной форме буржуазного общества классовая борьба должна быть решена оружием…»[727]

Приняв свою гипотезу за доказательство, академик продолжает: «Несомненной заслугой Маркса и Энгельса является их переход от теоретического обоснования неизбежности насильственной пролетарской революции к теоретическому обоснованию возможности мирных социалистических преобразований в условиях капитализма»[728]. Заслуга сомнительная, причем сразу в двух отношениях. Во-первых, до конца жизни считая насильственную революцию наиболее вероятным путем к своей цели, Маркс и Энгельс не занимались теоретическим обоснованием мирных социалистических преобразований и ничего не оставили Ойзерману и его единомышленникам, кроме обрывочных цитат, при чем сказанных совсем о другом. Во-вторых, академик не нашел высказываний Маркса и Энгельса о «социалистических преобразованиях в условиях капитализма». Эту формулу он может поставить в заслугу себе, а не «классикам». Возможность ненасильственного формирования социалистических отношений в недрах капиталистического общества (что нужно отличать от социального государства) уже была теоретически и довольно подробно обоснована Прудоном и Лассалем, о чем Марксу и Энгельсу было хорошо известно, и от чего они категорически отмежевались.

* * *

А если по существу – возможны ли социалистические преобразования в рамках капиталистического строя? С точки зрения освободительного социализма, который не увязывает преодоление капитализма с созданием централизованной системы управления и планирования, распространенной на все общество – такие преобразования вполне возможны. Но их содержание важно отличать от обычных мер по улучшению положения работников, которые (при всей необходимости), еще не содержат в себе социалистического характера, то есть преодоления классового разделения. Социалистическими являются преобразования, формирующие социалистический сектор, в котором не существует разделения на класс собственников и работников, где они соединяются в одном лице самоуправляющегося работника.

Тем не менее, уже в конце XIX века и социал-демократическое, и анархическое движение превратилось в субкультуру, объединенную не только идеями, но собственной инфраструктурой. Синдикалистские профсоюзы и социалистические партии обрастали кооперативами, профсоюзами, народными домами, обширной культурной средой, воздействующей на литературу и искусство. Вслед за Прудоном лидер бельгийских социалистов Э. Вандервельде увидел эмбрион социализма в самой этой субкультуре. Маркс, как мы видели, с большими оговорками и под большим давлением политических обстоятельств тоже признавал в кооперативах модель социалистических отношений. Он иллюстрировал на примере кооперации вызревание «нового способа производства»[729], то есть элементов социализма. Теперь Т.И. Ойзерман может «поймать» Маркса на том, что он принимает за «новые отношения» чистый капитализм: «на деле эти предприятия, несмотря на то, что члены кооперативов не являются наемными рабочими, представляют собой, поскольку они существуют в системе рыночной экономики и подчиняются ее законам, капиталистические предприятия»[730]. Любопытно, что, пытаясь перетянуть Маркса на позиции социал-либерализма, Т.И. Ойзерман вынужден на минутку возвращаться на привычные ему марксистско-ленинские позиции. Ведь как раз коммунисты-ленинцы клеймили рыночные кооперативы как капиталистические предприятия, смешивая рынок и капитализм. Приходится напоминать, что капитализм и рынок – это разные явления. Рынок возник до капитализма, а вот капитализм не отделим от наемного труда, который отсутствует в чистых кооперативах. Таким образом, когда Маркс говорит о кооперативах, речь идет не о капиталистических предприятиях.

Социалистическое и кооперативное движение в некоторых странах на практике превращалось в ту самую систему общества, которая по замыслу Прудона была призвана вытеснить капиталистические отношения. Но была ли она принципиальной альтернативой капитализму, или он обладал возможностями интегрировать, поглотить социалистический «сектор»?

Развитие элементов социализма, предприятий с самоуправлением работников, отношений взаимности возможно вопреки политике государства, но до известного предела, пока протосоциалистический сектор не сопоставим по масштабам с капиталистическим. Исторический опыт свидетельствует, что более серьезные преобразования, связанные с вытеснением капиталистических отношений, возможны только во время революции. Властная и имущественная элиты готовы терпеть сектор, подчиняющийся другим законам, только пока он не претендует на лидерство в системе. Собственно, подобная ситуация складывалась и при развитии капитализма в недрах традиционного (феодального) общества. Аналогично растущий социалистический сектор рано или поздно будет нуждаться в смене правовой и политической системы, что ведет все же к революции.

* * *

Маркс доказывал, что переход от капитализма к социализму (коммунизму) обусловлен самими законами развития капитализма. «Такому экономическому воззрению, естественно, соответствует представление о возможности мирных социалистических преобразований, или эволюционного перехода от капитализма к социалистическому обществу»[731], – подводит Т.И. Ойзерман «базис» под искомую им (хотя и ненайденную) надстройку «нереволюционного» учения марксизма.

В итоге подобных операций с цитатами Маркса и Энгельса, которые, как мы видели, искажают их смысл, Т.И. Ойзерман приходит к выводу, что марксов «социализм выступает не столько как посткапиталистическое общество, сколько как трансформирующийся капитализм, сложившийся в результате реализации совокупности социальных программ, которые выдвинул и обосновал «научный социализм», утрачивающий при такой интерпретации его содержания присущие ему черты утопизма»[732]. При такой интерпретации идеология утрачивает и черты марксизма, и социализма вообще. Ибо социализм по определению – не капитализм (даже трансформирующийся), а какое-то принципиально иное общество. Если из программы Маркса убрать посткапиталистическое общество, останется общая для филантропов и социалистов «программа минимум», которую марксизм не выдвигал, а с большими оговорками поддержал. В XIX в. эта программа, известная теперь как социальное государство, казалась утопией. Но под давлением социалистов и просто гуманистов ее стало принимать к исполнению далекое от социализма «буржуазное» государство. Первые успехи социальной политики социал-демократии уже после смерти Энгельса сподвигли одного из видных марксистов Бернштейна пересмотреть учение Маркса (в отличие от нынешних социал-либералов тогда было бессмысленно отрицать, что речь идет именно о пересмотре, ревизии).

Сегодня бывшие марксисты — будь то западноевропейские социал-демократы или отечественные постмарксистские профессора — пытаются ввести Маркса в общество теоретиков современного глобализма. У этой затеи есть свои шансы — марксизм повлиял на западную либеральную мысль. Либерализм и марксизм роднит и индустриальная концепция прогресса, и стремление к глобальной управляемости мира. Так что не будем удивляться таким словам: “Маркс утопичен в той мере, в какой претендует не только на объяснение действительности, но и на ее изменение и преобразование. Не критика капитализма сама по себе является утопией, а стремление придать этой критике характер революционного действия, ломающего старый порядок и навязывающего всем волю одного класса и одной партии. Одно дело критиковать капитализм, другое — призывать к его насильственному уничтожению. Критика вполне совместима с научностью, желание насильственно переломить ход истории всегда утопично”[733] — утверждает В.М. Межуев.

Вот так. Пиночет или Франко (не говорю о левых исторических персонажах), насильственно переломившие ход истории — утописты. А вот Оуэн, не имевший таких стремлений, под утописта не подходит. Воистину, в своей либеральной упаковке марксизм не потерял парадоксальности, но вряд ли стал более научен. Он просто интегрируется в господствующую мировую идеологию, растворяясь в ней. Очистив марксизм от революционных “частностей”, присущих его революционной “версии” (подразумевается, что существует нереволюционная “версия марксизма”), В.М. Межуев получает искомый им либерализм (причем тоже очищенный от анархических, то есть антибюрократических, черт): “И как либерализм означает не уничтожение государства, что является анархической утопией, а лишь его перевод в правовое пространство, так и марксизм (вопреки его первоначальной — радикальной и революционной — версии), будучи освобожден от всех еще содержавшихся в нем утопических элементов, требует не отмены денег и рыночного хозяйства, а всего лишь максимально возможного на данный момент расширения рамок индивидуальной свободы, находящейся “по ту сторону” экономической необходимости”[734]. “Максимально возможного на данный момент расширения рамок индивидуальной свободы” (понимаемого совершенно по-разному) требуют и социализм, и либерализм, и консерватизм, и анархизм. Нынешние “постмодернистские” авторы пытаются смешать все идейные традиции воедино, аннигилировав их в сером политкорректном ничто, характерном для современной официальной европейской социальной мысли. Мы уже видели, что «нереволюционная версия марксизма» прямо противостоит взглядам самого Маркса.

Хотя социал-либеральная эволюция постмарксистов (ревизионистов, «либеральных марксистов» или, как они назывались в России – «легальных марксистов») и означает их разрыв с учением Маркса, все же основоположник несет некоторую ответственность за социал-либеральное перерождение значительной части своей школы. Важно понять: что в марксизме создавало предпосылки для эволюции ряда его ведущих теоретиков в сторону либерализма?

Определенные предпосылки перерождения марксистов лежат в области экономического детерминизма. Действительно, если победа предопределена, и момент этой победы зависит от зрелости капиталистических отношений, то следует и поддерживать развитие именно их. Простая логическая цепочка, проведенная «легальными марксистами» России уже в конце XIX века. Но надо признать, что нынешние социал-либералы заметно расширили эту аргументацию, почему мы и уделяем такое место полемике с Т.И. Ойзерманом.

Напомним мысль Маркса о формировании акционерных обществ с большим числом акционеров: «Это – результат высшего развития капиталистического производства, необходимый переходный пункт к обратному превращению капитала в собственность производителей, но уже не в частную собственность разъединенных производителей, а в собственность ассоциированных производителей, в непосредственную общественную собственность… Упразднение капиталистического способа производства в пределах самого капиталистического способа производства и потому само себя упраздняющее противоречие, которое prima facie представляется простым переходным пунктом к новой форме производства»[735].

Эта фраза Маркса никак не оправдывает концепцию Т.И. Ойзермана, так как речь опять идет о переходном пункте от капитализма к новому обществу, а не о «социализме в рамках капитализма». Но сказанное словно специально подтверждает подозрения Бакунина о банкократических стремлениях марксистов. Маркс проявляет здесь наивность, так как не видит, что толпы акционеров управляются небольшой группой держателей контрольного пакета, финансовой олигархии. Марксизм быстро преодолеет это слабое место марксова анализа новейших тенденций капитализма. Хотя учитель не справился с анализом нового этапа развития капитализма, позднее известного как империализм, марксисты помоложе разложат его по косточкам, доделав работу, успешно начатую еще Бакуниным.

Увлечение Маркса процессами акционирования – симптом более глубокого методологического изъяна. Маркс рассуждает об упразднении старого способа производства, а ключ к нему ищет в акциях – бумажках, фиксирующих причастность к собственности, к праву на распоряжение и получение прибыли. Но что это меняет в способе, которым осуществляется производство? Бросив удачный термин – способ производства – Маркс сосредоточился на окружающих это производство экономических факторах, прежде всего – собственности и стоимости. Но изменится ли способ, которым рабочий взаимодействует со станком, если изменится собственность на предприятие? Опыт ХХ в. убедительно показал – практически нет. Маркс за фасадом капитализма не увидел становой хребет индустриального общества.

Но как изменится общество, если начнет размываться индустриальные производственные отношения? Вот проблема для социалистической и социальной мысли, для которой расчищает место кризис марксизма. Впрочем, это проблема XXI века.

А на грани XIX и ХХ веков процессы финансово-промышленной концентрации, несмотря на упрочение капиталистического порядка, продолжали вселять большие надежды в марксистов. Энгельс писал: «В трестах свободная конкуренция превращается в монополию, а бесплановое производство капиталистического общества капитулирует перед плановым производством грядущего социалистического общества. Правда, сначала только к выгоде капиталистов»[736]. Социализм представляется как трест, в котором управляющая элита будет действовать «к выгоде» всех, а не только своей. Но получится не социализм, а государственный трест. При этом Энгельс не путает огосударствление с социализмом. Он пишет о государстве: «Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки»[737]. Как перескочить от этого тоталитарного капитализма к социализму? Надежда – на философское переименование государства в не-государство. Энгельс прогнозирует: «Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство»[738]. Реальное огосударствливание, проведенное в СССР, докажет тщетность этих надежд. Государство останется государством, даже если его наименовать пролетарским. Бакунинская критика подтвердит свою правоту.

Дело, как мы видели, даже не в слове «государство», а в принципе экономического централизма, проповедовавшегося Марксом и его последователями. Идею централизма хорошо усвоило и второе поколение марксистских теоретиков. К. Каутский писал: «В социалистическом обществе все средства производства сосредоточены в одних руках, в нем есть лишь один-единственный «работодатель», от которого невозможно уйти к другому»[739]. Никуда рабочему не улизнуть.

В марксистском социализме не может быть самостоятельной от планирующего центра социально-экономической сферы. Поэтому марксистский идеал может реализоваться либо путем революционного вторжения в отношения собственности (что предпочли бы Маркс и Энгельс), либо путем поглощения всех собственников в глобальном акционерном обществе. Расчет Маркса как раз делался на глобальную, связанную единым коммуникационным полем и регулируемую из единого центра цивилизацию. Не является ли последней надеждой марксизма нынешний глобализм? В отличие от своих социал-либеральных эпигонов, Маркс не считал капиталистическую глобализацию достаточным условием для эволюционного возникновения социалистического общества. Но все же эволюция капитализма вселяла в Маркса и Энгельса надежды на то, что дело социалистической революции упрощается. Остается только экспроприировать штабы транснациональных корпораций и заменить их единым плановым центром, действующим в интересах «всех и каждого». Только кто определит эти интересы? И станет ли большинство людей счастливее под властью такого мирового планирования?