Глава XIV КОРОЛЬ, ИМПЕРАТОР И СУЛТАН

Глава XIV

КОРОЛЬ, ИМПЕРАТОР И СУЛТАН

В результате кончины Людовика XII и Фердинанда Арагонского (с разницей чуть больше года) два молодых человека, до сих пор малоизвестных, выдвинулись на передний план европейской политики. Трудно представить себе более разных людей. К моменту восшествия на престол королю Франции Франциску I исполнилось двадцать лет; это был расцвет юности, и от него веяло мужественностью; он был бы куда лучшим мужем для юной Марии Тюдор, нежели его бедный двоюродный дядя Людовик, так же как и она была бы для него куда лучшей женой, нежели чопорная и набожная Клод, дочь Людовика. Он уже был законченным дамским угодником: возможно, не слишком красивый, но элегантный и франтоватый, он обладал быстрым умом, безграничной любознательностью и безошибочной памятью, повергавшей в изумление всех, кто его знал. Он любил зрелища и церемонии, торжественность и пышность; его народ, утомленный затянувшейся чередой угрюмых, бесцветных правителей, принял его всем сердцем.

Карл Габсбург, появившийся на свет в 1500 г. у сына императора Максимилиана, Филиппа Красивого, и дочери Фердинанда и Изабеллы, Хуаны Безумной, не унаследовал ничего из самых ярких качеств своих родителей. Он имел нескладную внешность; у него был фамильный габсбургский огромный подбородок и выдающаяся вперед нижняя губа; кроме того, он очень сильно заикался, забрызгивая своих собеседников слюной. Он был лишен воображения и оригинальных мыслей; мало на свете найдется правителей, в такой степени лишенных обаяния. Спасала его врожденная сердечная доброта и пришедшие с возрастом благоразумие и прозорливость. Кроме того, он был на свой лад чрезвычайно упрямым человеком, постепенно подавляя сопротивление тех, кто стоял у него на пути, с исключительной решительностью и стойкостью. Несмотря на то что Карл был самым могущественным человеком цивилизованного мира, он никогда не наслаждался своим положением императора подобно тому, как Франциск I наслаждался своим королевским саном (или, возможно, Лев X — папским), и когда он в конце концов покинул свой трон и ушел в монастырь, это не удивило почти никого из его подданных.

Наследство, полученное Карлом, было огромно, однако не все бесспорно принадлежало ему и не все досталось ему одновременно. Первыми он унаследовал Нидерланды, прежде принадлежавшие герцогству Бургундскому, которые его дед Максимилиан получил, женившись на Марии Бургундской. После смерти своего отца в 1506 г. Карл воспитывался теткой, Маргаритой Савойской, регентшей Нидерландов; с пятнадцатилетнего возраста он управлял ими сам. Уже к тому времени его мать Хуана безнадежно повредилась в уме; в результате она оказалась под надзором и в таких условиях прожила более полувека; фактически, однако, она оставалась королевой Кастилии, а Фердинанд правил от ее имени. Фердинанд умер, несмотря на состояние Хуаны; ей от него досталось три короны — арагонская и две сицилийские, при этом регентство поручено было Карлу. С другой стороны, управление Кастилией Карл вверил восьмидесятилетнему кардиналу, архиепископу Толедскому Франсиско Хименесу, однако одним из первых действий, предпринятых им, стало провозглашение Карла королем совместно с его матерью.

Молодой король, впервые высадившийся на побережье Астурии и увидевший свои испанские владения в возрасте семнадцати лет, по-прежнему оставался нидерландцем до мозга костей и не имел никакого представления о привычках, обычаях и даже языке своих новых подданных. Начало, положенное им, оказалось неудачным. Испанцы видели в нем иностранца (каким он и был на самом деле); их глубоко возмущала орда фламандских чиновников, заполонивших страну. Волнения были вот-вот готовы начаться. Хименесу, сделавшему все возможное, чтобы облегчить судьбу Карла, фламандцы постоянно ставили подножки; ему даже не давали встречаться с его новым повелителем и просто-напросто приказали возвратиться к церковным делам. Два месяца спустя он умер, и Карл остался полновластным правителем страны. Он, как всегда, делал все, что мог, однако оказался совершенно не в состоянии контролировать своих амбициозных и невероятно жадных соотечественников, тогда как испанские кортесы не оставляли ему никаких сомнений, что он находится здесь с их соизволения и его будут терпеть, лишь покуда он выполняет их волю.

Что касается Франциска I, то в начале его правления обнаружилось, что у него куда более легкая рука, нежели у Карла: его первые успехи в Италии составляют резкий контраст с первыми нерешительными и неудачными шагами Карла в Испании. Франциск достаточно обнаружил свои намерения относительно Италии, когда во время коронации официально принял титул герцога Миланского; к июлю 1515 г. он собрал армию численностью более чем 100 000 человек, чтобы осуществить свои притязания. 13 сентября он и венецианцы совместно нанесли сокрушительное поражение соединенным силам папы и императора, по большей части состоявшим из швейцарских наемников, близ Мариньяно (ныне Меленьяно) в нескольких милях к югу от Милана. Франциск сам сражался в самой гуще боя и был посвящен в рыцари Баярдом — почти легендарным героем, настоящим рыцарем без страха и упрека. Через три недели он официально вступил во владение Миланом. Затем в сентябре он встретился с папой Львом в Болонье, где тот неохотно уступил ему Парму и Пьяченцу; летом 1516 г. в Нуайоне он заключил сепаратный мир с Карлом, согласно которому Испания признала его право на Милан в обмен на признание французами испанских претензий на Неаполь.

Теперь он более-менее уладил отношения с двумя из трех главных участников событий. Оставался император Максимилиан. Оказавшись к настоящему моменту в политической изоляции, он был вынужден пойти на соглашение с Францией, а также с Венецией, в пользу которой отказался (заметим, в обмен на значительные выплаты в рассрочку со стороны республики) от претензий на все те земли, которые ему были обещаны в Камбре, включая столь дорогую его сердцу Верону. Так спустя десять лет после создания лиги Венеция получила назад почти все свои прежние владения и восстановила позиции наиболее значительного государства Италии. Хотя эти соглашения и не принесли в Италию прочного мира, но по крайней мере обеспечили желанную мирную передышку: 1517 г. был самым спокойным из всех, что были на памяти у итальянцев. Это не значит, что он не стал свидетелем интересных событий: год, в начале которого турки взяли Каир, а в конце Мартин Лютер прикрепил Девяносто пять тезисов к церковным вратам в Виттенберге, не может быть так легко списан со счетов. Но влияние этих событий, весьма немаловажное, почувствовалось не сразу, и жители Ломбардии и Венето смогли за это время (и за двенадцать последующих месяцев) отстроить свои обветшавшие дома, вновь засеять опустошенные поля и спокойно спать ночами: им не нужно было бояться мародерствующих армий, страшиться насилия, грабежа и кровопролития.

Затем, 12 января 1519 г., император Максимилиан скончался в своем замке в Вельсе в северной Австрии. То, что наследником станет его внук Карл, никоим образом не было предрешено заранее: императора по-прежнему выбирали. Многие предпочли бы младшего брата Карла эрцгерцога Фердинанда. Еще более грозным соперником был Франциск I, которого поначалу с энтузиазмом поддержал папа. (Генрих VIII Английский в какой-то момент выдвинул свою кандидатуру, но никто не принял его всерьез.) К счастью для Карла, германские избиратели встретили в штыки идею императора-француза; Фуггеры — обладавшая громадным состоянием банкирская фамилия Аугсбурга — подкупили необходимое число людей; папа в последний момент также перестал возражать. 28 июня Карл был избран, а 23 октября следующего года коронован — не в Риме, но в Аахене, древней столице Каролингов — под именем императора Карла V. В дополнение к Нидерландам и Испании, Неаполю и Сицилии, а также Новому Свету, к нему перешла вся древняя империя, включавшая в себя большую часть современной Австрии, Германии и Швейцарии. Чуть позже в состав его владений вошли Милан, Богемия и Западная Венгрия. Для человека, обладавшего скромными талантами и умеренными способностями, такого наследства было более чем достаточно.

Возведение Карла в сан императора имело последствия как в Испании, так и в Европе в целом. В Испании оно чрезвычайно усилило его популярность. Представители правящего класса Кастилии, как мы видели, поначалу не выказывали особого энтузиазма по отношению к чужаку Габсбургу, но когда их король пережил внезапное и таинственное превращение, в одно мгновение став повелителем половины континента, подданные стали испытывать к нему большее уважение. Отныне и впредь они ощущали свою тесную связь как с его династией, так и с его судьбой. Более они не пребывали в забвении на юго-западной оконечности Европы: их солдаты сражались в Германии и Нидерландах, их писатели и философы вдохновлялись новым гуманизмом Эразма[202] и его последователей. В то же время, однако, в них было сильно сознание того, что они являются единственной основой и носителями (так сказать, «твердым камнем») католической ортодоксии, способными поддержать церковь в борьбе с ересями, возникшими на севере.

Коронация довершила поляризацию континентальной Европы. Король Франции оказался зажат в тиски: его владения были полностью окружены имперской территорией. Напротив, Карл оказался правителем разделенной империи: две ее части были отрезаны друг от друга враждебным государством, а соединены лишь нейтральными водами моря. С этого момента и впредь эти двое оказались вовлечены в смертельную борьбу за господство в Европе и владычество над Западным Средиземноморьем.

После смерти султана Мехмеда II в 1481 г. Европа вновь получила передышку. Мехмед был весьма ученым и культурным человеком. Он приказал архиепископу Геннадию (которого назначил православным патриархом Константинополя) написать для него трактат о христианской религии; он хорошо знал греческий и систематически приглашал к своему двору греческих ученых, и, наконец, он призвал из Венеции Джентиле Беллини, чтобы тот написал его портрет.[203] Однако и прозвище Фатих («Завоеватель») он получил недаром. Его первый и величайший триумф — взятие Константинополя в 1453 г. — был лишь началом целого ряда территориальных приобретений в Восточном Средиземноморье, и, как мы видели, он готовил еще одну мощную атаку против рыцарей Святого Иоанна на Родосе, когда его жизнь внезапно оборвалась. Его наследник Баязид II — который, будучи старшим, тем не менее взошел на трон лишь после тяжелейшей борьбы со своим братом Джемом[204] — был совершенно не похож на своего отца. Он закрепил результаты завоеваний Мехмеда на Балканах и захватил венецианские замки в Морее, но, будучи куда более ограниченным человеком, не испытывал подлинного интереса к Европе — например, удалил итальянские фрески, которые Мехмед заказал для султанского дворца. Он отдавал предпочтение мечетям, больницам и школам, которые являлись столь важным элементом его пылкой мусульманской веры. Оценка, данная ему венецианским послом — «molto melancolico, superstizioso e ostinato»,[205] — емко характеризует его.

В 1512 г. сын Баязида Селим взбунтовался против отца и вынудил отречься от престола в его пользу. (Возможно, он также отравил его, так как старик скончался подозрительно скоро.) Селим I, как он теперь именовался, был известен под прозвищем Явуз, Грозный. Первое, что он сделал, став султаном, было убийство двух родных братьев и пятерых осиротевших племянников (младшему исполнилось всего пять лет) — потенциальных соперников в борьбе за трон. Их удушили тетивой лука; говорят, он с удовольствием прислушивался к их воплям из соседней комнаты. Затем он обратил взоры на Восток и направил свою пышущую энергию против Измаила I, основателя династии Сефевидов в Иране, перебив около 40 000 человек и включив ряд курдских и туркменских княжеств Восточной Анатолии в состав своей империи. Следующей его целью стала Сирия, по-прежнему находившаяся в руках мамлюков. Алеппо, Дамаск Бейрут и Иерусалим быстро пали один за другим, а 24 августа в битве при Мардж-Дабике он окончательно уничтожил династию мамлюков; предпоследний ее представитель, султан Аль-Гаври, встретил смерть на поле боя. Племянник Аль-Гаври Туман-бей, находившийся в Египте, провозгласил султаном себя и отказался повиноваться Селиму. Тогда тот провел свою армию через Синайскую пустыню и после еще одной особенно кровопролитной стычки — она произошла при Ридании, близ пирамид, в январе 1517 г. — захватил Туман-бея в плен и повесил на воротах Каира. Через шесть месяцев шериф Мекки, в свою очередь, добровольно сдался Селиму, выслав ему знамя и плащ пророка и ключи от священных городов. Наконец, будучи признан владыкой Египта, Сирии и Хиджаза, султан с триумфом возвратился на Боспор. Его империя не только увеличилась, но и претерпела серьезную трансформацию. Благодаря обладанию Меккой и Мединой она превратилась в исламский халифат; отныне османские султаны считали себя оплотом мусульманского мира.

Селим скончался в сентябре 1520 г.; ему наследовал единственный мужчина в семье, которого он оставил в живых при восшествии на престол, — его сын Сулейман, достигший к этому времени двадцатишестилетнего возраста. Из четырех всемогущих монархов, так сказать, оседлавших Европу в первой половине XVI в. (три остальных — это император Карл V, Генрих VIII Английский и Франциск I Французский), Сулейман, вероятно, был величайшим. Он был (на свой восточный лад) сыном эпохи Возрождения — образованным и подлинно культурным человеком, утонченным поэтом. При нем работники принадлежавших государству гончарных мастерских в Изнике (Никее) создавали свои самые искусные творения, а архитекторы его империи — прежде всего великий Синап — украшали города в его владениях, строя мечети и здания для религиозных учреждений, караван-сараи и школы, из которых многие сохранились до наших дней. Однако, так же как и его предки, Сулейман был и завоевателем — прежде всего он стремился одержать на Западе такие же великие победы, как его отец на Востоке. Итак, ему суждено было увеличить свою и без того огромную империю, завоевав земли Венгрии, Балкан и Центральной Европы — не говоря уже о Северной Африке, где в 1551 г. он занял Триполи.

Однако все это произошло позднее. Подобно всем первым османским султанам Сулейман был пламенно верующим мусульманином и вскоре после восшествия на трон обратил взоры на христиан-противников, которых ненавидел сильнее, чем кого бы то ни было, — рыцарей Святого Иоанна, чей остров Родос с выстроенной на нем крепостью лежал почти на пороге его империи, всего в десяти милях от анатолийского побережья. Рыцарей было сравнительно мало, они не обладали ни армией, ни флотом, способными сравниться с его собственными, но, как обнаружил на свою беду его прадед Мехмед сорока годами ранее, умели стойко защищаться. Все эти сорок лет они неустанно улучшали свои оборонительные сооружения, выстроив огромные многоугольные башни, которые позволяли прикрывать перекрестным огнем открытые пространства вдоль стен, усиливая земляные валы, должные защитить крепость от огня тяжелой артиллерии, разнесшей укрепления Константинополя в 1453 г. (эта артиллерия едва не нанесла поражение самим рыцарям в 1480 г.). Их и вправду нелегко было бы выбить с острова.

Великий магистр иоаннитов, Филипп Вилльер де л’Иль Адам, глубоко религиозный француз знатного происхождения, пятидесяти семи лет от роду, через одну-две недели после вступления в должность в 1521 г. получил письмо от султана. В нем Сулейман хвастался уже осуществленными им завоеваниями (в том числе взятием Белграда и «многих других прекрасных и хорошо укрепленных городов, где я большую часть жителей перебил, а оставшихся в живых продал в рабство»). Смысл письма был слишком ясен, но де л’Иль Адам не испугался: в своем ответе он гордо сообщал о недавней победе над Кортоглу, знаменитым турецким пиратом, безуспешно пытавшимся захватить его в плен во время последнего набега на Родос.

Затем, в начале лета 1552 г., пришло еще одно письмо:

«Рыцарям Родоса.

Чудовищные несправедливости, кои вы причинили моему столь долго страдавшему народу, пробудили во мне жалость и гнев. Посему я приказываю вам немедленно сдать мне остров и крепость Родос и дарую вам мое милостивое соизволение удалиться в безопасное место, взяв с собой наиболее ценное имущество. Если вам присуща мудрость, вы предпочтете дружбу и мир жестокостям войны».

Те из рыцарей, кто хотел, могли остаться на острове, не принося вассальной клятвы и не платя дани, но лишь при условии, что они признают суверенитет султана. На это второе письмо великий магистр не ответил.

Остров Родос представляет собой эллипс неправильной формы, вытянутый с северо-востока на юго-запад; сам город занимает его северо-восточную оконечность. 26 июня 1522 г. первые корабли османского флота, насчитывавшего 700 судов[206], появились на горизонте с северной стороны. В последовавшие два дня к этому авангарду присоединялось все больше и больше кораблей, включая флагманское судно, на котором плыл сам Сулейман и его сводный брат Мустафа-паша, прошедший с армией всю Малую Азию. Армия была так велика — немногим менее 200 000 человек, — что потребовалось больше месяца, чтобы провести высадку и собрать ее. Словом, то были несметные силы по сравнению с 700 рыцарями, даже с учетом того, что их число пополнили контингенты из ряда командорств ордена, находившихся в Европе, пять сотен критских лучников, примерно полторы тысячи других наемников и, конечно, христианское население Родоса. С другой стороны, укрепления острова были чрезвычайно прочны, возможно, даже неприступны, и рыцари за прошедшие годы накопили значительные запасы продовольствия, воды и вооружения, что позволяло им продержаться несколько месяцев.

Более того, при таком ходе военных действий жизнь осаждающих складывалась куда труднее, нежели осажденных, так как им было нечем защититься ни от жаркого солнца летом, ни от холода и дождей зимой. Для оборонявшихся, обреченных на пассивную роль, главными являлись психологические трудности; к счастью, однако, дел у них всегда было хоть отбавляй. Им нужно было постоянно нести стражу, охраняя каждый фут стены, устраняя ущерб сразу же после его нанесения и высматривая, нет ли в поведении врага внизу чего-либо свидетельствующего о работе саперов. (Подкопы стали чем-то вроде фирменного приема османской армии: османы хорошо понимали, что многие внушительные с виду крепости куда менее уязвимы спереди, нежели снизу.)

К концу месяца начался интенсивный обстрел. При этом использовались еще более мощные пушки, чем те, что обстреливали Константинополь: они способны были метать ядра почти трехфутового диаметра на расстояние мили (или даже большее). Турецкая армия теперь расположилась гигантским полумесяцем к югу от города; силы рыцарей были разделены на восемь «языков», каждый из которых отвечал за оборону своего участка стены. «Язык» Арагона вскоре стал подвергаться особенно сильному натиску, когда турки начали воздвигать напротив стены большое земляное укрепление, с которого они собирались вести огонь непосредственно по городу. Тем временем их саперы тоже не сидели без дела. К середине сентября худшие опасения рыцарей сбылись: под стеной образовалось примерно пятьдесят туннелей, проложенных в различных направлениях. К счастью, оборонявшиеся могли воспользоваться услугами лучшего военного инженера своего времени, итальянца по имени Габриеле Тадини. Он создал собственную сеть туннелей, через которые мог обнаруживать — используя туго обтянутые пергаментом барабаны, улавливавшие каждый удар турецких лопат, — и зачастую уничтожать вражеские запалы. Однако нельзя было надеяться, что он успеет всюду, и в начале сентября мина взорвалась под английской секцией, проделав в стене брешь примерно тридцатифутовой ширины. Турки хлынули внутрь; последовала двухчасовая жестокая рукопашная схватка, пока рыцарям каким-то образом не удалось взять верх. Те из нападавших, кто остался в живых, возвратились в лагерь совершенно измученные.

Ближе к концу октября португалец, состоявший на службе у канцлера ордена Андреа д’Амарала (второго лица после самого командора), был пойман при попытке забросить (с помощью стрелы) во вражеский лагерь сообщение о том, что защитники находятся в отчаянном положении, и нет никакой надежды, что они еще долго продержатся. Вздернутый на дыбу, он сделал ошеломляющее признание: он действовал по приказу самого д’Амарала. Такому заявлению верилось с трудом. Многие, по-видимому, не любили канцлера за его надменность; он ожидал, что сам сделается великим магистром, и оттого также питал не лучшие чувства по отношению к де л’Иль Адаму. Но неужели он на самом деле предал орден, которому посвятил свою жизнь? Нам этого никогда не узнать. Подвергнутый суду, он не пожелал что-либо сообщить в свое оправдание; не произнес ни слова, даже будучи приведен на место казни, и отказался получить утешение даже от священника.

По сути своей, однако, сообщение португальца было правдой. К декабрю рыцари, что называется, дошли до предела. Более половины их воинов погибли или оказались выведены из строя и были совершенно не в состоянии сражаться. Хотя султан предлагал почетные условия сдачи, великий магистр долгое время отказывался их принять. Лучше, возражал он, пусть все рыцари до одного погибнут под обломками цитадели, чем сдадутся неверным. Но простые жители в конце концов убедили его, что если он продолжит сопротивление, результатом станет резня — перебьют и рыцарей, и простой народ. Итак, наконец де л’Иль Адам послал весть султану, приглашая его лично в город, чтобы обсудить условия перемирия, — и Сулейман согласился. Рассказывают, что, приближаясь к воротам, он отпустил свою охрану со словами: «Мою безопасность гарантирует слово великого магистра госпитальеров, более надежное, чем все армии мира».

Переговоры затянулись, но на следующий день после Рождества 1522 г. великий магистр официально заявил о своей покорности. Сообщают, что Сулейман отнесся к нему со всем уважением, которого тот заслуживал, воздав ему и его рыцарям должное за их стойкость и смелость. Через неделю, 1 января 1523 г., те, кто выжил после одной из величайших в истории осад, отплыли на Кипр. Есть свидетельства, что султан, глядя на их отправление, обернулся к своему великому визирю Ибрагим-паше. «Мне грустно, — промолвил он, — что я заставил этого храброго старика покинуть его дом».

Тем временем в Италии давняя борьба между Францией и Испанией продолжалась. Вернее было бы сказать «между Францией и империей», но подлинные интересы Карла на Апеннинском полуострове были связаны именно с его испанским наследством. Он получил Сицилию, Неаполь и Сардинию от своего деда Фердинанда и был решительно настроен передать их в целости собственным наследникам. Он не стремился приобрести какие-то дополнительные территории в Италии и радовался, что местные правители должны будут по-прежнему нести ответственность за свои государства; он принял меры, дабы они признали позиции Испании и относились к ней с должным уважением.

Французское влияние, однако, нельзя было терпеть. Пока король Франциск оставался в Италии, он создавал угрозу власти империи над Неаполем и значительно затруднял сообщение между империей и Испанией. Папство, изо всех сил старавшееся не дать ни одной из сторон чересчур усилиться, колебалось, решая, кого поддержать. Так, в 1521 г. между Карлом и папой Львом был подписан секретный договор; в результате этого соглашения объединенные папские и имперские силы вновь изгнали французов из Ломбардии, восстановив на миланском троне дом Сфорца в лице Франческо Марии, женоподобного сына Лодовико. Однако всего три года спустя, в 1524 г., новый папа Климент VII[207], объединившись с Венецией и Флоренцией, вступил в такой же секретный союз с Францией против империи, и Франциск во главе армии численностью около 20 000 человек двинулся через перевал Монсени обратно в Италию.

В конце октября Франциск вернул себе власть над Миланом, а затем повернул на юг, к Павии, где оставался в течение зимы, безуспешно пытаясь отвести воды реки Тичино, чтобы взять город. Он по-прежнему находился там, когда четыре месяца спустя туда подошла армия империи. Ее вел не испанец и не австриец, а один из соотечественников Франциска — Карл, второй герцог Бурбон, один из самых знатных людей среди французской аристократии и наследный коннетабль Франции. Карл должен был сражаться на стороне своего короля, которому он приходился дальним родственником, но мать Франциска, Луиза Савойская, не сочла законным его право на наследство, и в порыве раздражения он поступил на службу к императору. Теперь Карл стал имперским главнокомандующим в Италии. Его армия встретилась с армией Франциска близ Павии, и во вторник, 21 февраля 1525 г., произошло сражение.

Битва при Павии считается одной из наиболее значимых в истории Европы. Возможно, она также была первой, продемонстрировавшей решительное превосходство огнестрельного оружия над пиками. Швейцарские наемники — на сей раз сражавшиеся на стороне французов — бились доблестно, но их вооружение, хотя и грозное, не могло соперничать с испанскими пулями. Когда сражение закончилось, французская армия оказалась полностью уничтожена: примерно 14 000 солдат — французов и швейцарцев, немцев и испанцев — остались лежать на поле боя. Франциск, как обычно, проявил отменную храбрость: после того как под ним убили лошадь, он продолжал сражаться пешим, пока наконец его не одолела усталость и он вынужден был сдаться. «Все потеряно, — написал он матери, — кроме чести — и моей шкуры».

В качестве пленника его отослали в Мадрид, и Карл V вновь стал господином Италии. Решающий характер победы поверг в трепет весь полуостров, ситуация на котором определялась (или казалось, что определяется) политическим равновесием. Однако у императора были свои тревоги. Восемь лет назад, в 1517 г., Мартин Лютер прибил свои Девяносто пять тезисов к церковным вратам в Виттенберге, через три года после этого публично сжег папскую буллу, гласившую о его отлучении, наконец, в 1521 г. на Вормском соборе открыто поднял знамя восстания против папы и императора. Единственное, на что можно было надеяться, чтобы успокоить его, с точки зрения Карла, состояло в созыве общецерковного собора для обсуждения реформ. Но какая польза от такого собора, если делегаты из Франции и союзных с ней государств не приедут?

Затем не следовало упускать из виду Сулеймана. Новость о падении Родоса облетела Запад, наполнив сердца ужасом. Куда, спрашивали друг друга люди, султан нанесет новый удар? Несомненно, он будет продолжать свой натиск на силы христианского мира. Как можно его сдержать? Единственное средство — всеобщий Крестовый поход во главе с императором, поддержанный всеми христианскими государствами. Но как в нынешних обстоятельствах убедить Франциска Французского поддержать подобное начинание? Как организовать такой поход, когда Европа разделилась и ее государства столь яростно борются между собой?

Возможно, соображения наподобие этих и убедили Карла понадеяться на своего царственного пленника и отпустить его, после того как тот провел год (не без удобств) в тюремном заключении, на условиях соглашения, следовать которому Франциск вовсе не собирался — даже несмотря на то что оставил в заложниках двух своих сыновей, чтобы показать, что будет хорошо себя вести. В документе, известном как Мадридский договор, подписанном 14 января 1526 г., король с готовностью отказался ото всех своих претензий на герцогство Бургундское (столь долго бывшее предметом споров), Неаполь и Милан. (Он, кстати, возвращал все спорные земли герцогу Бурбонскому «на том условии, что мы никогда более его не увидим».) Но когда Франциск возвратился в Париж и условия соглашения были обнародованы, поднялся всеобщий протест. Бургундские штаты шумно возмущались: Франциск не имел права отчуждать провинцию от королевства без согласия ее населения. Папа Климент также был ошеломлен: как он может надеяться защититься от Карла без французского присутствия в Италии вообще? Он поспешно привлек Милан, Венецию и Флоренцию к формированию антиимперской лиги для защиты свободной и независимой Италии — и пригласил Францию присоединиться. Хотя на Мадридском договоре едва высохли чернила и король и папа имели весьма различные взгляды на Милан (папа склонялся в пользу Сфорца, тогда как Франциск хотел забрать город себе), 22 мая 1526 г. монарх поставил свое имя на соглашении, украсив подпись обычным затейливым росчерком.

Коньякская лига, как ее именовали, внесла новую, весьма любопытную концепцию в итальянскую политику. Она выработала, возможно, первое соглашение, посвященное следующей идее: Милан (и по аналогии все остальные итальянские города) должен быть свободен от иностранного владычества. Свобода стала лозунгом. Очевидно, что свободная Италия еще не могла существовать, так как по-прежнему представляла собой только географическое понятие. В то же время всем итальянцам, членам лиги, поставившим свои подписи, было ясно, что единственная надежда на противостояние силам Карла V (или Франциска I) заключается в том, чтобы сгладить противоречия между ними, объединить свои силы и в итоге явить любому потенциальному интервенту прочное целое, единый фронт. До Рисорджименто[208] еще оставалось более трех столетий, но здесь, возможно, заметны первые проблески национального самосознания, породившего его.

Нет нужды говорить, что Карл V не рассматривал Коньякскую лигу под таким углом зрения. С его точки зрения, это был открытый и сознательный вызов, и в течение нескольких следующих месяцев его отношения с папой становились все хуже и хуже. Наконец в сентябре император отправил в Рим два письма. Вряд ли они оказались бы более откровенными, даже если бы их написал сам Лютер. Первое, адресованное лично папе, обвиняло его в том, что он не выполняет свои обязанности по отношению к христианскому миру, к Италии и даже к принятому им на себя сану. Во втором, посланном кардиналам Священной коллегии, император пошел еще дальше. Если, гласило оно, папа отказался собрать Вселенский собор для реформирования церкви, коллегия должна сделать это сама, без его согласия. То была очевидная угроза папской власти, а для папы Климента равносильна объявлению войны.

Борьба в Милане и его окрестностях, пожалуй, не прекращалась никогда, и наверняка многие миланцы, проснувшись утром, с трудом могли бы вспомнить, кому они обязаны хранить верность: фамилии Сфорца, императору или французскому королю. Имперская армия вошла в город в ноябре 1525 г. и провела зиму, осаждая находившегося в цитадели несчастного Франческо Мария Сфорца. Лига отправила освобождать его свою армию под командованием герцога Урбино, однако (в основном из-за его недостаточной решительности) попытка провалилась и 25 июля 1526 г. Сфорца в конце концов сдался. Весть об этом повергла папу в полное отчаяние. Казна опустела, он был чрезвычайно непопулярен в Риме, а его предполагаемый союзник Франциск и пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Тем временем Реформация с каждым днем набирала силу, а вдали по-прежнему маячила османская угроза. И вот теперь, с приближением осени, пошли слухи, что император ведет подготовку громадного флота, с которым в Неаполитанское королевство прибудет около 10 000 человек — так сказать, прямо к нему на порог. Еще больше опасений у Климента вызвал тот факт, что имперские агенты, находившиеся в городе, делали все возможное, чтобы против него поднялся мятеж, и им в этом с энтузиазмом помогал член коллегии кардиналов Помпео Колонна.

Более двух столетий Рим страдал от соперничества двух здешних древнейших родов — Колонна и Орсини. Вдали, в Кампанье они вели непрерывную войну, и при этом каждая сторона часто приводила с собой значительные военные силы. Оба рода были невероятно богаты, и оба правили своими огромными владениями так, словно то были суверенные государства, причем в каждом имелся свой полноценный двор. В свою очередь, богатство позволяло им заключать престижные браки: народ до сих пор говорил о торжествах по поводу свадьбы Клариче Орсини с дядей Климента Лоренцо деи Медичи, самой пышной в XV столетии. Однако еще до этого Орсини пользовались тем, что можно назвать «особыми отношениями с папством» по той причине, что все главные дороги, ведущие на север из Рима, проходили через принадлежавшие им территории. Поэтому папы издавна заботились о том, чтобы не задевать эту семью.

Уже этого было более чем достаточно, чтобы настроить против папства их соперников, выдающимся представителем которых в 1520-е гг. являлся Помпео Колонна. Кардинал начал свой жизненный путь солдатом — и ему, возможно, следовало им бы и остаться. Он принял сан лишь по настоянию членов своей семьи, и его ни в коей мере нельзя было назвать Божьим человеком. Действительно, когда Юлий II отказался продвигать его по церковной лестнице, Помпео в отместку воспользовался серьезной болезнью папы в 1511 г., чтобы поднять мятеж среди населения, но его попытка провалилась: Юлий выздоровел и лишил его всех постов. Что удивительно, в коллегию кардиналов его в конце концов допустил не кто иной, как папа из семейства Медичи — Лев X. Новое назначение, однако, лишь воодушевило его на то, чтобы самому начать присматриваться к папскому тропу, и если он и испытывал благодарность к папе Льву, она, конечно, не распространялась на его кузена, занявшего «через одного» престол Святого Петра. Он питал к Клименту жгучую ненависть, еще более усиленную завистью, и, как следствие, был полон решимости уничтожить его, низложив или, в случае необходимости, устранив физически.

В августе 1526 г. родич Помпео Веспасиано Колонна прибыл в Рим, чтобы договориться о перемирии между своим семейством, с одной стороны, и папой и Орсини — с другой. Папа Климент, испытавший большое облегчение, распустил свои войска, после чего армия Колонна немедленно атаковала город Ананьи, блокировав сообщение между Римом и Неаполем. Папа еще не оправился от изумления и не успел вновь собрать армию, когда на рассвете 20 сентября та же армия прорвалась через ворота Святого Иоанна Латеранского и хлынула в Рим.

Примерно в пять часов вечера в тот же день, после тяжелой битвы, продолжавшейся несколько часов, Климент бежал через тайный ход, который шел из Ватикана в замок Сант-Анджело. Тем временем начались мародерство и грабежи. Вот что сообщал один из секретарей курии:

«Папский дворец был почти полностью обобран, вплоть до спальни и гардероба его святейшества. Большая закрытая ризница Святого Петра, дворцовая ризница, комнаты прелатов и челяди, даже конские стойла были опустошены, двери и окна разбиты; потиры, кресты, посохи, украшения величайшей ценности — все это попало в руки толпы и было унесено ею в качестве добычи».

Толпа даже ворвалась в Сикстинскую капеллу, где сорвала со стен обои работы Рафаэля. Были захвачены золотые, украшенные драгоценными камнями потиры, дискосы и всякого рода церковные богатства на сумму, оценивавшуюся в 300 000 дукатов.

После необходимых приготовлений папа мог бы продержаться в замке Сант-Анджело несколько месяцев; в тот момент, однако, из-за нераспорядительности кастеляна Джулио деи Медичи в крепости практически полностью отсутствовала провизия. У Климента не было выхода, кроме как пойти на соглашение. Последовавшие переговоры проходили трудно, но результаты их оказались крайне неудовлетворительны для Помпео Колонна. Теперь он понял, что нанесенный им удар был недостаточным. Не только папа Климент остался на троне, но и общественное мнение роковым образом обернулось против его семейства. Рим подвергся разграблению, и винили в этом Колонна, что было совершенно справедливо. В ноябре Помпео (уже во второй раз) был лишен всех должностей и бенефиций, и виднейшие члены его семейства подверглись той же участи. Род Колонна потерял всю собственность в Папской области, за исключением трех маленьких крепостей.

Итак, Климент выжил — но едва-едва.

«Впереди папу не ждало ничего, кроме гибели — не только его собственной, что мало его тревожило, но и гибели апостольского престола его родной страны и всей Италии. Более того, он не видел способов предотвратить ее. Он потратил все свои деньги, все деньги друзей и слуг. Доброе имя наше также утрачено».

Так писал другой служитель курии, Джан Маттео Джиберти, ближе к концу ноября 1526 г. У папы были серьезные основания для уныния. В стратегическом отношении он был уязвим со всех сторон, и император в полной мере использовал это обстоятельство. А теперь пришли новости об измене Феррары, правитель которой, герцог Альфонсо д’Эсте, присоединился к силам империи. «Папа, — писал Миланский посланник Ландриано, — казалось, получил смертельный удар. Все попытки послов Франции, Англии и Венеции подбодрить его были напрасны… Он выглядит как больной, покинутый врачами». И все же его несчастья еще не кончились. 12 декабря испанский посланник вручил письмо, адресованное лично ему императором, вновь содержавшее требование созвать общецерковный совет вопреки желаниям папы. В начале следующего года пришли вести о том, что имперская армия под командованием герцога Бурбона приближается к Папской области.

Несмотря на то что он совершил предательство по отношению к королю, Бурбон был харизматической личностью. Всех восхищала его храбрость. Он никогда не уклонялся от стычек; его всегда можно было найти в самой гуще боя и легко опознать по белой с серебром мантии, которую он всегда носил, и по черно-бело-желтому штандарту, на котором было написано слово «Esperance».[209] Ныне, пока он продвигался к югу от Милана во главе армии, насчитывавшей около 20 000 немцев и испанцев, жители всех городов, лежавших у него на пути — Пьяченцы и Пармы, Реджио, Модены и Болоньи, — отчаянно трудились над укреплением оборонительных сооружений. Однако они могли не беспокоиться: герцог не собирался тратить на них время и привел армию прямо к Риму. Войско поднялось на холм Яникул, находившийся сразу за городскими стенами с северной стороны, и в четыре часа утра 6 мая 1527 г. штурм начался.

Не имея тяжелой артиллерии, Бурбон рассудил, что на стены надо будет взобраться по лестницам — метод весьма трудный и опасный; куда проще обстреливать стены до тех пор, пока они не развалятся. Одной из первых жертв стал он сам: только что он привел отряд немецких ландскнехтов[210] к подножию стены и уже устанавливал лестницу, как пуля из вражеской аркебузы прострелила ему грудь. Падение его безошибочно узнаваемой, одетой в белое фигуры заметили и осаждавшие, и осажденные, и примерно в течение часа судьба штурма висела на волоске. Но затем мысль о мщении подвигла испанцев и немцев на еще большие усилия, и между шестью и семью часами утра имперская армия ворвалась в город. С этого момента сопротивление почти прекратилось. Римляне бросились со стен, чтобы забаррикадироваться в своих домах, а многие солдаты папских войск присоединились к врагу, желая спасти себя. Только швейцарские папские войска и часть папской милиции героически сражались, пока их не уничтожили.[211]

Когда интервенты приблизились к Ватикану, папа поспешил прочь из собора Святого Петра и во второй раз направился по тайному ходу в замок Сант-Анджело, уже переполненный охваченными паникой семьями, искавшими убежища. Толпы были так велики, что подъемный мост удалось поднять лишь с величайшим трудом. За стенами замка в Борго и Трастевере, несмотря на специальные приказы командиров, солдаты начали вакханалию убийств, уничтожая всех мужчин, женщин и детей на своем пути. Почти все пациенты госпиталя Санто-Спирито были перебиты; не осталось в живых и никого из сирот, находившихся в приюте Пьета.

Имперская армия пересекла Тибр незадолго до полуночи; германские ландскнехты расположились на Кампо деи Фьори, испанцы — на пьяцца Навона. Разграбление, последовавшее затем, описано как «одно из ужаснейших в мировой истории».[212] Кровопролитие, начавшееся за Тибром, продолжалось непрерывно: осмелиться выйти на улицу означало накликать почти неминуемую смерть, но и оставаться в зданиях было почти столь же опасно; едва ли хоть одна церковь, дворец или дом, и большой и малый, обошли стороной грабеж и опустошение. Монастыри были разграблены, их насельницы изнасилованы; самых красивых монашек продавали на улице по джулио[213] за каждую. Никакого уважения интервенты — особенно испанцы — не оказывали и высшим сановникам папской курии. По меньшей мере двух кардиналов протащили вниз по улицам и подвергли пыткам; один из них, которому перевалило за 80, впоследствии умер от увечий.

Прошло четыре дня и четыре ночи, прежде чем Рим наконец получил передышку. Лишь с прибытием 10 мая Помпео Колонна и двух его братьев с 8000 солдат порядок, хотя бы внешне, восстановился. К этому времени буквально все римские улицы оказались разрушены и завалены трупами. Один захваченный в плен испанский сапер позднее сообщал, что только на северном берегу Тибра он и его товарищи закопали почти 10 000 тел, а еще 20 000 побросали в реку. Шесть месяцев спустя из-за повсеместного голода и долгой эпидемии чумы население Рима составляло менее половины по сравнению с тем, каким оно было накануне осады; в большей части города от зданий остались лишь дымящиеся остовы, меж которыми лежали тела, брошенные без погребения в самое жаркое время года. В культурном отношении потери также не поддавались исчислению. Живопись, скульптура, целые библиотеки — включая Ватиканскую — были разорены и уничтожены, папские архивы разграблены. Школа Рафаэля закрылась; художника Пармиджанино бросили в тюрьму, и он спасся только благодаря тому, что рисовал портреты своих тюремщиков, пока ему не удалось бежать в Болонью.

Тем временем императорская армия страдала почти так же, как жители Рима. Она также практически осталась без продовольствия; ее солдаты — которым месяцами не платили жалованья, — полностью деморализованные, интересовались только грабежом и мародерством. Дисциплина упала; ландскнехты и испанцы готовы были перегрызть друг другу глотки. По-видимому, оставалось надеяться только на армию лиги, которой командовал слегка оскандалившийся граф Урбино. Учитывая состояние имперского войска, он вполне мог ворваться в город, выручить из беды папу и спасти положение. Но трусливый, как всегда, он ничего не предпринял. В конце концов Климент вновь вынужден был капитулировать. По официальным сведениям, в качестве платы ему пришлось отдать Остию, Чивитавеккью, Пьяченцу и Модену, а также 400 000 дукатов; в действительности цена оказалась еще выше, так как венецианцы, хотя и состояли с папой в союзе, заняли Равенну и Червию, тогда как герцог Феррарский захватил Модену. Папская область, где впервые в истории появилось эффективно действующее правительство, фактически перестала существовать.

Но даже теперь борьба — основными противниками, принимавшими в ней участие, стали уже империя и Франция — продолжалась. Наступивший в конце концов мир стал результатом переговоров, начавшихся зимой 1528/29 г. между теткой Карла Маргаритой Савойской и ее невесткой Луизой, матерью короля Франции. Они встретились в Камбре 5 июля 1529 г.; результатом этой встречи стал договор, подписанный на первой неделе августа. Дамский мир, как его впоследствии стали называть, закреплял власть Испании над Италией. Франциск отказывался от всех своих притязаний на эти территории, взамен получая от Карла обещание, что империя не будет претендовать на Бургундию. Однако союзников Франции по Коньякской лиге совершенно не приняли в расчет. В результате они впоследствии вынуждены были принять условия, которые Карл поставил им в конце года: среди прочего Венеция должна была отказаться от всех своих владений в Южной Италии в пользу Неаполитанского королевства, которым владели испанцы. В Милане восстанавливалась власть Франческо Марии Сфорца (хотя Карл оставил за собой право держать в цитадели свой гарнизон); было также восстановлено правление Медичи, изгнанных из Флоренции в 1527 г. (хотя потребовалась десятимесячная осада, чтобы осуществить реставрацию); наконец, остров Мальта в 1530 г. был дарован рыцарям ордена Святого Иоанна.

Соглашение это вызвало печаль и — у тех, кто чувствовал, что французский король предал их, — сознание позора, однако по крайней мере восстановило мир в Италии и положило конец тянувшейся много лет отвратительной главе ее истории — главе, начавшейся с момента вторжения Карла в 1494 г. В результате этих событий итальянцы не получили ничего, кроме опустошений и разрушений. Чтобы окончательно подвести черту, Карл V впервые пересек Альпы и прибыл на церемонию императорской коронации. Это было вовсе не обязательно: его дед Максимилиан и вовсе обошелся без нее, а сам Карл пробыл на троне с момента коронации в Аахене почти десять лет без окончательной конфирмации своей власти. Однако оставалось фактом, что пока папа не возложил на его голову корону, его титул императора Священной Римской империи был практически не подтвержденным, а для того, кто обладал столь сильным чувством возложенной на него святой миссии, были весьма важны как титул, так и таинство.