После сонгаев

После сонгаев

Итак, великая Сонгайская держава окончила свое существование. Героем ее последних попыток противостоять марокканцам стал еще один из сыновей аскии Дауда — Нух. Мухам-мед-Гао освободил его из заточения, в котором он пребывал со времен аскии Мухаммеда-Бани. Нуху удалось избежать пленения вместе с Мухаммедом-Гао и, провозглашенный небольшой группой военачальников царем, он возглавил сопротивление завоевателям. У власти Нух пробыл семь лет; он успешно отбивался от паши Махмуда бен Зергуна, сменившего Джудара на посту командующего экспедиционными силами, ведя, по существу, партизанскую войну в гористых и заболоченных районах на правобережье Нигера к юго-западу и югу от Гао. Хотя при столкновениях в полевом бою сонгаи почти неизменно терпели неудачу, марокканцы все же несли тяжелые потери. Абдаррахман ас-Сади пишет, что они-де «претерпели великий и тяжкий урон из-за большой усталости, распространения голода и наготы и болезней от нездорового характера земли. Вода ее поражала их желудки болезнью; от последней умерли многие из марокканцев помимо убитых в бою». И, как бы подводя итог, хронист замечает: «Аския Нух при всей малочисленности последователей своих добился от марокканцев того, чего от них не добился Исхак-аския при всем множестве его сторонников, даже если их было в десятью десять раз больше». В этой войне погиб и сам паша Махмуд бен Зергун, пытаясь настичь войско аскии в горах Хомбори. Его отрубленную голову доставили Нуху, а тот ее переправил в виде подарка правителю Кебби, с самого начала решительно поддержавшему сонгаев. Любопытно, что марионеточный аския Сулейман (тоже сын аскии Дауда), посаженный марокканскими военачальниками в Томбукту с «могучим» войском в сто человек и сопровождавший пашу в этом походе, немедленно обратился в бегство, «боясь быть настигнут неверующими».

Попытки марокканцев продвинуться вниз по течению Нигера завершились полным провалом. Правда, Махмуд бен Зергун построил было на границе с Кебби укрепление и оставил там гарнизоном две сотни стрелков. Но уже в 1594 г. этот форт (касбу) пришлось оставить: удерживать его оказалось задачей непосильной, гарнизон, обложенный со всех сторон войском Нуха, марокканцы вынуждены были вывести на пирогах. С того времени граница владений пашей Томбукту установилась примерно по линии, соединяющей на современной карте Мали городки Хомбори и Ансонго.

А южнее укрепилось новое Сонгаи — собственно говоря, оно, скорее, вернулось к более или менее старым, даже древним своим границам с центром в Денди. Сюда же, как уже говорилось раньше, возвратилась в XVI—XVII вв. и одна из составных частей сонгайского этноса, продвинувшаяся было далеко вверх по Нигеру, — зарма, или джерма (позднее они продвинулись еще дальше на восток на левом берегу реки). Теперь в долине Нигера существовало два аскии: один, независимый, в Денди, другой, подчиненный пашам, в Томбукту. Впрочем, превратности судьбы испытывали полной мерой и тот и другой. В Томбукту аскиев назначали и смещали по своему усмотрению марокканские военачальники, а в Денди уже аскию Нуха, независимость этого самого Денди отстоявшего, после семи лет правления сместили его приближенные. Ас-Сади объясняет это так: Нух «пробыл на царстве семь лет, но не знал покоя даже и единого месяца, занятый войной и сражениями; так что сонгаи от него отвернулись по причине долгой своей разлуки с родными своими и семьями, сместили Нуха и посадили на царство его брата». И в дальнейшем престолонаследие в Денди оставалось подвержено воздействию вот таких же, мягко говоря, случайностей.

Отношения .между Томбукту и Денди на протяжении десятилетий, последовавших за установлением фактической границы по линии Хомбори — Ансонго, бывали разными. В них чередовались набеги и более или менее продолжительные периоды мира, но, видимо, обе стороны молчаливо исходили из того, что изменить что-либо всерьез в их взаимном положении нереально. Тем более что, с одной стороны, и то и другое государство неуклонно шли к упадку, а с другой — они были не единственными действующими лицами на западносуданской политической арене и притом далеко не самыми сильными и влиятельными: туареги, фульбе, арабы-кунта и бамана на протяжении XVII, а затем и XVIII в. основательно изменили и политическую, и этническую карту региона.

В конечном счете сонгаи в Денди, включая и правящую их верхушку, довольно быстро вернулись к традиционным доисламским образу жизни и верованиям. Государственный аппарат, сложившийся в эпоху великой державы, теперь уже не был нужен и постепенно «растворялся». В итоге уже в XVIII в. сонгайское общество в Денди и прилегающих к нему областях — Андиуру, Досо, Зармаганде — было представлено мелкими раздробленными княжествами, просуществовавшими до начала фульбе ких религиозных войн (джихада) на рубеже этого и XIX столетий.

Во вновь образованном марокканском пашалыке (провинции) Томбу кту дела шланичуть не лучше. Впрочем, он довольно быстро перестал быть марокканским — сначала фактически, а затем и с точки зрения мусульманского права. Смуты, начавшиеся в Марокко сразу же после смерти в 1603 г. султана Мулай Ахмеда ал-Мансура, очень скоро сделали невозможным поддержание марокканского господства в Судане. Уже к концу второго десятилетия XVII в. прекратился приток военных подкреплений с севера. В 1612 г. был отставлен от власти Махмуд-Лонко — предпоследний из пашей, присланных управлять Суданом непосредственно из Марокко. Свергнувший его паша Али ат-Тилимсани, в свою очередь, был свергнут через без малого пять лет. А что касается последнего из таких прямых султанских «назначенцев», паши Аммара, то он, приехав в Томбукту в марте 1618 г. и приведя с собой четыреста стрелков, застал там пашою избранного солдатами после Али ат-Тилимсани Ахмеда ибн Юсуфа ал-Улджи и, вероятнее всего, почел за благо не ввязываться в рискованную борьбу за власть. И очень характерно то, как описывает его отъезд три месяца спустя, в июне 1618 г., Абдаррахман ас-Сади: «паша Аммар... возвратился в Марракеш могущественным и уважаемым, без невзгод и бедствий, которые обрушивались на каждого, кто занимал эту должность после него». Кстати, именно с момента поставления пашой Ахмеда ал-Улджи и в «Истории Судана», и в «Напоминании забывчивому» появляется формула, которая затем становится как бы стандартной: «к власти пришел (или "должность занял") с единодушного согласия всего войска такой-то». Иначе говоря, назначение паши стало зависеть от настроений солдатни, от многочисленных сделок между воинами отрядов, набиравшихся в разных местах — в Фесе, в Марракеше или среди берберского племени шрага в юго-восточной части Марокко. И фактически меньше всего новые правители Томбукту зависели как раз от марокканских султанов, правда, номинально признавая их верховную власть и даже иногда апеллируя к ним во время разногласий в войске. Так продолжалось до 1660 г.

Но в 1659 г. завершилось царствование последнего саадидского султана в Марракеше, Мулай Ахмеда ал-Аббаса. И в марте 1660 г. в Томбукту была впервые прочтена пятничная проповедь на имя паши Буйя; в мусульманском праве этот акт означает признание лица, на чье имя проповедь читается, независимым государем. Впрочем, независимость ни авторитета, ни власти пашей не укрепила. Немного арифметики: с 1591 по 1618 г. пашалыком управляли девять пашей, с 1618 по 1660 г. — двадцать, а с этого года до 1750-го их сменилось ни больше ни меньше как сто двадцать два. Иначе говоря, средний срок пребывания их у власти составлял меньше девяти месяцев.

Войско перестало быть марокканским и в этническом отношении. Беря в жены африканских женщин, солдаты уже во втором поколении африканизировались, образовав особую этническую группу — арма, или рума, — занявшую в обществе господствующее положение.

Надо сказать: то, что произошло в Судане, свидетельствовало в конечном счете о полном провале амбициозных планов Мулай Ахмеда ал-Мансура, которые лежали в основе экспедиции Джудара.

Разгром Сонгайской державы действительно в первое время обеспечил султану Мулай Ахмеду огромный приток золота. Запасы казны в Марракеше выросли настолько, что впервые за многие годы Мулай Ахмед смог выплачивать жалованье своим чиновникам золотым песком или полновесной монетой. Султан производил большие закупки ценных товаров в Европе, нанимал европейских мастеров, строил новые и украшал старые свои резиденции.

Обогатился не один султан, получивший за эти сокровища прозвание «Золотой» — аз-Захаби. Английский купец Лоренс Мэдок, оказавшийся в Марракеше в момент прибытия из Судана конвоя, доставившего в ссылку цвет решившейся было на оппозицию мусульманской элиты Томбукту, писал в Лондон о сопровождавших конвой марокканских офицерах: «эти люди пришли не бедняками, а с таким богатством, отнятым без повеления короля, что за то король не станет им платить жалованье за то время, что они там пробыли...».

Только простым людям в Марокко эта, казалось бы, блистательная победа не принесла никакой пользы. Им не перепало даже ничтожной доли тех сокровищ, какие сумели награбить в Западном Судане полководцы их государя. Но это-то как раз меньше всего волновало султана и его советников...

Очень скоро, однако, выяснилось, что и сокровища-то тоже не так велики, как хотелось бы, что количество золота, которое можно вывезти из дотла разоренного Судана, вовсе не беспредельно. Ведь захватить главные месторождения драгоценного металла марокканцы так и не смогли, а старую систему его сбора разрушили довольно основательно. Было и еще одно невыгодное для марокканской торговли обстоятельство (мы его уже упоминали мимоходом): к концу XVI в. спрос на африканское золото в Европе сильно понизился. К этому времени из Нового Света ввозили уже столько драгоценных металлов, что не было особой нужды получать золото из Судана через североафриканских посредников.

Правда, караваны продолжали ходить, доставляя и золото, и слоновую кость, и рабов (во все больших количествах). Но на западном транссахарском пути размах операций резко упал. Торговый центр Западного Судана снова сместился, на сей раз — к юго-востоку, к хаусанским городам. Отсюда — от Кано, Кацины, Дауры и других торгово-ремесленных городов — главные караванные дороги, продолжавшие действовать до конца прошлого века, выводили уже не в Марокко, а в Триполитанию.

Конечно, еще в 1607 г. в Марракеше ожидали прихода каравана с золотом, которое один французский наблюдатель того времени оценивал в 4 млн. 600 тыс. ливров. Но уже четырьмя годами раньше выяснилось, что «золотой» Мулай Ахмед к моменту своей смерти задолжал войску жалованье за 16 месяцев! Так что окончательный экономический итог победоносного похода оказался весьма эфемерным. Зато непроизводительное расходование полученного золота только усугубило уже ясно обнаружившееся отставание Марокко от Западной Европы. Можно еще добавить то, что засвидетельствовал ас-Сади со слов возвратившегося в Томбукту в 1607 г. из ссылки в Марокко Ахмеда Баба. Мулай Зидан, сын султана Мулай Ахмеда, рассказывал-де тому, «что общее число людей, которых отправил родитель его с отрядами начиная с паши Джудара до паши Сулеймана (т.е. до 1603г. — Л.К.),— двадцать три тысячи человек из отборного его войска. Это занесено в список, а список-де тот ему показал отец. Мулай Зидан сказал: «Погубил их родитель впустую — никто из них не вернулся в Марракеш за исключением пятисот человек, кои здесь умерли». Мулай Зидана можно понять: если не все эти воины, то хотя бы часть их куда как пригодилась бы ему во время усобиц, последовавших за смертью отца. Ведь ему, Мулай Зидану, пришлось воевать со своими братьями целых пять лет, пока он не воссел на престол в Марракеше правителем всей страны. А общим результатом вторжения в Судан и разгрома Сонгай стало, по остроумному определению современного гамбийского историка Лансине Каба, то, что «вторжение поглотило и завоевателя, и завоеванных».

Исчезновение Сонгайской державы резко изменило соотношение сил в Западном Судане. И кочевые народы — прежде всего фульбе, а затем туареги и арабы — обрели такие возможности для продвижения в центральную часть региона, каких никогда не имели, пока на их пути стояла такая преграда, как мощь сонгайского войска, полтора столетия не имевшего себе равных. Мы говорили уже о фульбском княжестве в Масине. В сонгайские времена оно было преимущественно объектом военно-карательных операций царских наместников на западе державы. Новые господа в Томбукту, конечно, тоже не упускали случая поживиться за счет фульбе и их стад. Но, во-первых, теперь это было сложнее, а во-вторых, какой-то минимум мирного соседства с фульбе был просто необходим. Ведь Масина отделяла центр пашалыка от области Дженне, и сидевшие в этом городе марокканские администраторы и гарнизон никак не могли обойтись без прохода через фульбские владения. А еще больше нуждался в таком проходе Томбукту, особенно при участившемся в XVII в. голоде.

И вот Абдаррахман ас-Сади начиная с 1629 г. постоянно ездит в Масину для переговоров с фульбским князем Хамади-Аминой. При этом, хотя формально фульбе платят десятину — дьянгал, тем самым признавая сюзеренитет пашей, переговоры практически идут на равных.

Очень любопытно при этом сравнить, как, в каком тоне говорят о фульбе авторы «Истории искателя» и ас-Сади. В семействе Кати—Гомбеле отношение к этому народу в общем-то отражает то, как относилась к нему адми- нистрация аскиев: в лучшем случае настороженно-подозрительно, в худшем — откровенно враждебно. Ас-Сади же подходит к делу, так сказать, без излишних эмоций: фульбе для него — такая же политическая данность, как те же сонгаи в Денди, у него есть среди этих фульбе добрые знакомые и друзья, и он их воспринимает именно как таковых.

Но фульбе не ограничивались Масиной. Они двигались отсюда дальше на восток, еще в XV в. придя в район Липтако на северо-востоке нынешней Республики Буркина Фасо. Часть их осела здесь, а остальные в XVII и XVIII вв. продолжили движение через сонгайские земли Денди и Досо в сторону северных областей современной Нигерии.

Другие группы фульбе — те, что под водительством Коли Тенгелы потерпели поражение в столкновении с сонгаями и были оттеснены к югу, — в самом конце XV в. обосновались на плоскогорье Фута-Джаллон. На протяжении всего XVI, а особенно в XVII в. сюда мигрировали большие массы фульбе из Масины; эти фульбе в отличие от тех, что пришли сюда раньше, были уже мусульманами. И вот в 20-х годах XVIII в. исламизированная фульбская верхушка сумела свергнуть под знаменем «священной войны» власть правителей из мандеязычного народа дьялонке — и на Фута-Джаллоне появилось феодально-теократическое государство, просуществовавшее до начала нашего столетия.

После падения Сонгаи начались массовые перемещения туарегских племен, которые стимулировались раздорами между разными объединениями кочевников. Туареги-юле-мидден, двигаясь из Адрара, в конце концов оказались расселены севернее и восточнее сонгайских областей Зермаганда и Досо. Но гораздо больший путь прошли оттуда же, из Адрара, туареги другой группы — тадмеккет. В течение XVII в. они, выйдя на левый берег Нигера, в 1635 г. переправившись через реку и пройдя с востока на запад большую ее излучину, оказались к началу XVIII столетия в районе внутренней дельты Нигера. Именно туареги, так сказать, добили пашалык Томбукту. Сначала тадмеккет нанесли арма сокрушительное поражение в 1737 г., а полвека спустя, в 1787 г., уже юлемидден овладели городом и ликвидировали и пашалык, и самый сан паши.

Оживились и арабские племена Сахары. Одно из них — кунта — двинулось на восток из области Ход в Мавритании в первой четверти XVIII в. и в конечном счете расселилось к северу от большой излучины Нигера, между Араваном и Томбукту. Именно у кунта нашел убежище позднее, в 1826 г., первый европеец нового времени, добравшийся до Томбукту, все еще пользовавшегося в Европе славой давно минувших времен. Им был шотландец Александр Гордон Лэнг. Но это уже совсем другая история.

Происходили крупные перемены и в западной части долины Нигера. Здесь, в Сахеле, в области Каарта в верховьях Сенегала, возникло в конце XVII в. княжество, созданное народом бамана. Еще одно княжество этого народа сложилось в начале XVII в., и центром его стал город Сегу. Создателем могущества Сегу был некий Мамар Кулибали, известный больше по прозванию Битон Кулибали. За свое почти полувековое правление (1710—1755) он сумел, опираясь на вновь созданное постоянное войско, существенно расширить зону влияния бамана. Хотя и в Сегу, и в Каарте у власти стояли правители из клана Кулибали, отношения между этими государствами далеко не всегда бывали мирными. В частности, Каарта окончательно закрепилась в верховьях Сенегала лишь после нескольких неудачных войн с Сегу в 50-х годах XVIII в. Но какими бы ни были отношения между ними, государства бамана о казались едва ли не до середины XIX в. прочной преградой на пути распространения ислама. Только в 40-х годах прошлого столетия им сумел нанести поражение происходивший из народа тукулер факих ал-Хадж Омар Таль, который смог объединить под своей властью восточную часть нынешнего Сенегала и центральные области современного Мали. Но ему уже пришлось столкнуться с противником, который был неизмеримо опаснее и сильнее марокканских пашей с их аркебузирами: начиналось колониальное завоевание Западного Судана капиталистической Францией.

Есть хорошая, хотя и не лишенная некоторой горечи, французская пословица: «Рlus ca change, plus ca reste la meme chose». В переводе она звучит примерно так: «Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому». В известной мере она приложима и к социально-экономической истории Западного Судана в XVII—XVIII вв. Здесь, как правило, при смене правителей не менялись политические и социальные порядки. Преемственность не нарушалась. Даже поселки посаженных на землю зависимых людей сохранялись правящей верхушкой новых политических образований, которые сменили великие державы мандингских и сонгайских царей. Иначе оно и не могло быть, ведь разрушение Сонгайской державы не привело к ускорению роста производительных сил, скорее даже наоборот. Веками накапливалась отсталость экономики Судана. Торговля золотом и рабами не способствовала его развитию. Ведь и то и другое можно было получить без особых затрат, не прилагая больших усилий для повышения общественной производительности труда. И производство консервировалось на очень низком технико-экономическом уровне.

Правда, когда в Сонгай стали получать широкое развитие формы эксплуатации, близкие к крепостническим, это могло бы в перспективе стать шагом вперед и подтолкнуть развитие производительных сил. Но марокканское завоевание прервало начавшийся процесс. Централизованная политическая система — а обеспечить сохранение и укрепление крепостнической формы присвоения чужого труда могла только она — пала. И производственные отношения оказались даже отброшены назад: ведь первое время после развала державы аскиев роль таких форм эксплуатации заметно упала. А крепостническое хозяйство с исторической точки зрения более прогрессивно, чем общины, в состав которых входили не только свободные люди, но и полурабы-полукрепостные. Видимо, интуитивно, так сказать, ощущали это и отдельные лица среди правящих групп западносуданских обществ, хотя для них все эти соображения принимали облик сиюминутной заботы об увеличении доходов — государя ли, группы ли знати. Едва ли случайно те из приближенных Секу Амаду, кто в начале XIX в. «редактировали» и «дополняли» текст хроники Кати—Гомбеле, проявляли такое внимание к зависимым группам населения и к правам правителя на присвоение их повинностей. Но как бы то ни было, придать динамизм хозяйству суданских обществ такие меры не могли, да и поздно уже было это делать в начале XIX в.: победа капитализма в Западной Европе и Северной Америке предвещала совсем другой путь развития африканским странам.