Время великого устроителя

Время великого устроителя

За 37 лет своего царствования аския Мухаммед совершил не меньше походов, чем сонни Али. Его военачальники небывало расширили размеры державы: власть сонгаев пришлось на время признать хаусанским городам нынешней Северной Нигерии; брат и ближайший помощник аскии Омар Комдьяго положил начало заселению сонгаями областей к юго-западу от Томбукту; на западе сонгайские полководцы со своими отрядами доходили до плоскогорья Фута-Джаллон, громя отряды скотоводов-фульбе. И все же не это оказалось главной заслугой первого государя из династии аскиев (прежде высшее военное звание Мухаммед Туре сделал царским титулом) перед Сонгай. В отличие от великого воителя сонни Али аския Мухаммед может считаться великим устроителем Сонгайской державы. Именно ему она была обязана своим политическим строем в пору наивысшего расцвета.

Аския Мухаммед I создал новую систему управления своими владениями. Конечно, многое в ней досталось сонгаям в наследство от Мали. И, конечно же, у всех предшественников аскии, у всех царей, носивших титул сонни, или ши, тоже был какой-то, пусть даже и зачаточный, административный аппарат. Но только Мухаммед Туре сумел организовать продуманную и достаточно по тем временам централизованную администрацию, а главное — с наибольшей возможной в условиях средневекового Судана последовательностью провести в этой администрации территориально-функциональный принцип.

Разумеется, и Сонгайская держава включала в себя множество полунезависимых владений, правители которых нередко сохраняли в своих титулах сонгайское слово кой — в данном случае в значении «князь; правитель». Но, во-первых, параллельно с ними существовало множество царских сановников, чьи должностные звания могли тоже включать этот элемент. А во-вторых, все эти местные владетели подчинялись нескольким наместникам крупных областей: западной, т.е. собственно внутренней дельты Нигера; центра, т.е. долины Нигера примерно от современного Гундама до восточной излучины реки; Денди, т.е. колыбели Сонгай. К тому же существовали назначаемые правители менее крупных, но в том или ином отношении важных местностей. И, наконец, вполне независимо от местных владетелей действовали чины, ведавшие разными отраслями сильно увеличившегося административно-хозяйственного механизма Сонгай: скажем, бенга-фарма — начальник орошаемых земель, один из высших сановников царского двора. И ему должны были безоговорочно подчиняться любые такие владетели, если на их территории оказывались орошаемые земли, освоенные в ходе сонгайской колонизации.

Надо вообще сказать, что появление большого числа сановников, чьи функции относились именно к хозяйственной сфере, знаменовало новую черту, отличавшую Сонгай от предшественников — Мали и Ганы. Но об этом — позже. А пока добавлю только, что в довершение всего сонгайские государи нередко ставили рядом с традиционными правителями тех или иных городов, княжеств или даже племен кочевников своих, так сказать, губернаторов-контролеров, обычно носивших титул мундио (или мондьо, монзо). Такие губернаторы были в Дженне, в Масине (рядом и над фульбскими вождями), над арабами-берабиш и даже в Томбукту, хотя этот город представлял все-таки особый случай.

Обе хроники, описывающие историю Сонгайской державы, — и «История искателя», и «История Судана» — полны названий должностей, государственных и придворных. Причем должности эти охватывали самые разные сферы жизни государства. Здесь были и канфари, или курмина-фари, — высший сановник державы, наместник западных ее областей; и следующий за ним по значению балама — начальник администрации и войска в центральной части государства; и хи-кой — начальник царских кораблей, один из высших военных чинов; и уандо — начальник дворцового протокола; и великое множество наместников отдельных областей и городов с самыми разными титулами. Среди этих титулов часть были сонгайскими по происхождению, часть — мандингскими, и это вполне понятно. Многие местности, до того как подпасть под власть сонгаев, были провинциями Мали. И правители Гао, точно так же как и их предшественники, старались не разрушать, а использовать прежние органы управления своих новых владений. К тому же новая династия— об этом уже была у нас речь— происходила из мандеязычного народа сонинке, родственного мандингам. И при дворе аскии не слишком задумывались над происхождением того или иного титула или звания; в этом отношении (да и во многих других!) там не страдали национальной ограниченностью. Позднее, после марокканского нашествия, к этим чинам и званиям добавятся еще и арабские и турецкие.

Одним из первых законодательных актов нового правителя Сонгай было разделение народа на две категории, рассказывает ас-Сади: «Народ он разделил на подданных и войско, тогда как в дни хариджита (т.е сонни Али. — Л.К.) весь он был военообязанным». По существу, это означало вот что: «войско» — это конница, формировавшаяся из собственно сонгаев, т.е. аристократии. А подданные — рядовые сонгаи, к военной службе не привлекаемые, так как пехоту свою сам Мухаммед I и все его преемники набирали из жителей гористого района Хомбори, к югу от большой излучины Нигера, принадлежавших к народам, говорящим на вольтийских языках. Рабы же в отличие от ма-лийской практики в состав войска не включались, особенно поначалу (позднее, во второй половине XVI в., у аскии все же появится конная гвардия, составленная из рабов-евнухов; но у нее уже просто не будет времени достигнуть того значения, какое царские рабы имели при дворе манден-мансы). Захваченный в многочисленных походах полон использовали, либо сажая его на землю и тем обращая в подобие крепостных, либо продавая на север. А все это имело и дальнейшие социально-политические следствия, и притом немаловажные: раз не было рабского войска, значит, не могло быть и рабской аристократии, сыгравшей такую печальную роль в истории Мали. Разделение же самих сонгаев на войско и подданных оказалось одним из решающих шагов на пути становления в Сонгай классового общества.

Но как ни значительны были преобразования в военной и административной сферах, первоочередной задачей основателя новой сонгайской династии было все-таки обеспечение того компромисса между факихами и царской властью, поиски которого и имели, собственно, своим конечным результатом самое восшествие аскии на сонгайский престол. И Мухаммед такого компромисса добился, хотя, как это показало уже не слишком отдаленное будущее, очень дорогой ценой.

Конечно, мусульманская верхушка крупных торговых городов оказала аскии неоценимую поддержку в борьбе за власть. И новый правитель подчеркнуто демонстрировал на каждом шагу и собственное благочестие, и свои почтительность м щедрость в отношении служителей Аллаха. Он даровал им множество протокольных привилегий — а это имело для людей средневековья с их приверженностью к обрядовой стороне дела немалое значение. Одним из первых шагов, которые аския предпринял, придя к власти, стало назначение кадиев, мусульманских судей, во все мало-мальски заметные города страны, не говоря уже о таких центрах, как Томбукту или Дженне. Он щедро жаловал факихам золото и невольников, причем не только тем, кто принадлежал к ближайшему его окружению: по-видимому, немалые дары получали от аскии и поселения дьяханке.

И все-таки это было мелочью в сравнении с главным. Ведь аскии, по существу, пришлось согласиться именно на то, чего с самого начала добивалась верхушка факихов и купцов Томбукту и Дженне: на фактическое признание за обоими городами широчайшей автономии, на передачу управления ими в руки этой верхушки. Конечно, назначавшиеся в большинство городов кадии обладали в них немалым влиянием, и сонгайской администрации в той или иной степени приходилось с этим влиянием считаться. Но в таких городах, да и в Гао, где как-никак в основном находился двор (в основном — потому что при частых походах двор в большой своей части следовал за повелителем), реальной властью была все же власть царской администрации. Конечно, аския, если верить Махмуду Кати, впоследствии отобрал какую-то долю привилегий, пожалованных в начале царствования. Но если в конце концов отнять ту или иную привилегию в церемониале было сравнительно несложно, то гораздо труднее было отобрать у факихов реальную власть там, где они ее получили. В Томбукту же и в Дженне это оказалось и вовсе невозможно.

Вот как обстояли дела, например, в первом из этих городов. Здесь кадий Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит забрал такую силу, что аскии пришлось специально приехать к нему, направляясь в поход на туарегов, для выяснения животрепещущего вопроса: кто же все-таки хозяин в городе? «История искателя» очень живо рассказывает, как аския, помянув своих предшественников и предшественников кадия, спрашивал: «Разве же эти кадии препятствовали государям свободно распоряжаться в Томбукту и делать в городе то, что им заблагорассудится: повелевать, налагать запреты, взимать дань?!» Махмуд ибн Омар хладнокровно ответствовал: нет, не препятствовал. «Так почему же ты, — возмутился аския, — мешаешь мне, отталкиваешь мою руку, прогоняешь моих посланных, которых я отправляю по своим делам, бьешь их и велишь гнать из города?!» Кадий в ответ сослался на то, что в начале своего правления аския-де попросил у него духовного покровительства и заступничества, дабы спастись от адского пламени.

Интереснее всего, что, хотя произвольный (мягко говоря) характер столь расширенного толкования просьбы о духовном наставничестве был совершенно очевиден, Мухаммеду пришлось уступить: он сделал вид, что вполне удовлетворен объяснениями кадия, и уехал ни с чем. Даже на вершине своего могущества он не мог себе позволить роскошь вступить в открытую борьбу с городской знатью Томбукту, которую олицетворял и представлял кадий Махмуд. Больше того, когда Махмуд ибн Омар отправился в хадж, а замещавший его во время отсутствия кадий Абдаррахман ибн Ахмед Могья не пожелал возвратить ему пост после паломничества, аскии пришлось использовать свою власть верховного главы мусульманской общины в Сонгай и восстановить кадия Махмуда в должности. Кстати, позднее, когда кадиями в Томбукту сидели один за другим три сына Махмуда — Мухаммед, Акиб и Омар, — аскиям случалось пользоваться затяжкой назначения очередного из этих сыновей как средством давления на верхушку факихов города.

И еще одна небезынтересная деталь. В Томбукту сидел наряду с кадием и представитель царской власти, по идее — наместник города, томбукту-мундио. Но фактически роль его была сведена к тому, чтобы обеспечивать размещение и пропитание государя и его свиты во время царских визитов в город. Нет, вовсе не случайно замечает «История искателя»: «В нем, то есть в Томбукту, не было в то время правителя, кроме правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был кадий, и только в его руках были разрешение и запрещение».

Что же касается Дженне, то сыну Мухаммеда Туре, аскии Исхаку I, пришлось выслушать в этом городе, в соборной мечети, едва ли доставившие ему удовольствие речи старейшины здешних факихов — Махмуда Багайого. Аския предложил собравшимся в мечети назвать ему обидчиков и притеснителей, обещая подвергнуть таковых «казни, порке, тюрьме и изгнанию». И услышал в ответ: «Мы не знаем здесь большего притеснителя, чем ты... Разве те деньги, что тебе доставляют отсюда и которых у тебя много, разве они

твои? Или у тебя есть здесь рабы, возделывающие для тебя землю? Или имущество, которое они для тебя пускают в оборот?» И аскии, невзирая на бурное возмущение его свиты, пришлось обиду проглотить...

Надо, правда, сказать, что аския Исхак, если воспользоваться старинным русским выражением, сам охулки на руку не клал. Через своего слугу-певца, невольника родом, он небезуспешно взимал мзду с купцов Томбукту, «беря с каждого по его возможности». Всего набралось вот так, по возможности, семьдесят тысяч мискалей золотом. «При жизни Исхака, — поясняет Абдаррахман ас-Сади, — никто об этом не говорил, опасаясь его крутого нрава»...

Здесь, в Дженне, рядом с местным правителем — «История Судана» называет его дженне-коем, на сонгайский манер, — тоже сидел царский наместник, дженне-мундио. Но реальные его возможности ненамного, видимо, превышали возможности коллеги в Томбукту. Теоретически он стоял даже выше дженне-коя, потому что власть его должна была распространяться не только на город, но и на его округу. Однако аския Дауд, надо полагать, знал, что говорил, когда пенял своему дженне-мундио: «Мы тебя поставили правителем над землей но ты ее не оберегаешь, так что умножились в ней неверующие-бамбара в таких местах, каких не было за ними раньше!» Так или иначе, но, добившись своего, купцы и факихи не желали делиться с царской администрацией ни выгодами от своего места в торговле, ни властью.

Через четыре с половиной года после своего вступления на престол, в октябре 1496 г., аския Мухаммед I отправился в паломничество. В истории средневековых суданских государств такое путешествие всегда бывало важнейшей внешнеполитической акцией — мы видели это на примере хаджа Мусы I Кейта. Для аскии же совершить хадж значило, кроме того, еще и подтвердить ту репутацию «борца за истинную веру», которой он добился во время войны против «безбожной» прежней династии.

Оформление хаджа было на сей раз несравненно более скромным, чем во времена мансы Мусы. Аскию сопровождало всего полторы тысячи воинов — пятьсот конных и тысяча пеших. И ни о каких ста вьюках золота по три кинтара каждый не было и речи: караван вез всего триста тысяч мискалей, которые в свое время сонни Али оставил на хранение хатибу мечети в Томбукту. Конечно, и это бы ни немалые средства: на треть этой суммы аския смог гну пить в Медине большие участки земли, которые кием по

жертвовал в пользу мусульман-паломников из Западной Африки. И все же экономические возможности Мухаммеда Туре оказались меньше возможностей Мусы Кейта. Западный Судан, порядком разоренный беспрерывными войнами на протяжении всего XV в., не в состоянии был обеспечить первого аскию сонгаев такими же богатствами, как его прославленного мандингского предшественника.

Как и следовало ожидать, и члены семейства Кати — Гомбеле и ас-Сади уделили надлежащее внимание образцовому благочестию аскии, проявленному им во время паломничества, об его многочисленных беседах с богословами и шерифами — действительными или мнимыми потомками пророка Мухаммеда — в Каире, Мекке и Медине, о щедрой раздаче им золота на благотворительные цели. В обеих хрониках назван ближайший советник государя — факих Салих Дьявара, а в «Истории искателя» этому персонажу неизменно сопутствует другой факих — Мухаммед Таль. Впрочем, то, как сообщают хроники о пребывании аскии в Египте и в священных городах ислама, довольно сильно разнится. «История искателя» обращается к царскому паломничеству дважды — и оба раза рассказ оказывается обильно сдобрен откровенными легендами. Легенды эти, с одной стороны, повествуют о чудесных встречах Салиха Дьявара и Мухаммеда Таля со сверхъестественными существами-джиннами, а с другой стороны — о пророчествах, изреченных джиннами и видными богословами и правоведами; и пророчества эти неизменно предрекают появление у аскии Мухаммеда через триста лет преемника в деле защиты чистоты веры в Судане, удивительно совпадающего по их описаниям с уже знакомым нам Секу Амаду Лоббо, правителем Масины. Иначе говоря, позднейшие вставки в первоначальное жизнеописание аскии оказываются очень уж прозрачными.

В «Истории Судана» хадж Мухаммеда Туре описан куда более экономно и по-деловому. Фактическая сторона дела, т.е. даты, численность свиты, взятые с собой суммы, в общем совпадают в обеих хрониках. Совпадают сообщения о покупке в священных городах земельных участков для размещения паломников из Судана и о, как мы бы теперь выразились, консультациях с виднейшими факихами. Правда, ас-Сади мимоходом сообщает довольно любопытную подробность: из трехсот тысяч мискалей золота, привезенных из Судана, треть аския-де раздал в виде милостыни (повторю, такая милостыня — одна из главных обязанностей благочестивого мусульманина), сто тысяч ушло на покупку земель, «а на сто тысяч он купил товаров и всего, в чем испытывал потребность». Как видите, и здесь мало было такого, что выдерживало бы сравнение с блистательной памятью о Мусе I. И в египетских сочинениях той эпохи хадж первого аскии никак не отразился: не было ничего существенного, тем более выдающегося, о чем стоило бы вспоминать. Паломничество сонгайского государя не вызвало на тогдашнем Переднем Востоке почти никакого отклика. На этот регион надвигалась страшная османская угроза, и в Дамаске или в Каире было попросту не до хаджа царя далекой страны, лежащей где-то позади Великой пустыни.

Единственным заслуживающим внимания результатом хаджа аскии оказалось то, что он был провозглашен халифом, т.е. не только светским, но и духовным главой мусульман Западной Африки. Никто из его предшественников этого титула не носил. Хроники расходятся относительно того, кто, собственно, даровал Мухаммеду это звание — то ли шериф, правивший в Мекке, то ли номинальный аббасидский халиф, бывший марионеткой в руках мамлюкских султанов в Каире. Но сам факт получения халифского титула, видимо, как говорится, имел место. Впрочем, внешнеполитического значения этот акт не нес в себе никакого: политический вес что мекканского шерифа, что халифа в Каире был не той величиной, которую тогда стоило принимать во внимание. Зато внутри своей державы Мухаммед мог надеяться извлечь из нового титула некоторую пользу: титул делал его, хотя бы теоретически, более независимым от мусульманской верхушки Западного Судана, позволяя как-то ограничивать ее постоянно растущие аппетиты.

В августе 1498 г. аския Мухаммед — теперь уже ал-Хадж Мухаммед — возвратился в Гао. И сразу же отправился в поход на моси. А на следующий год последовал второй поход — на запад, в Тендирму, а за ним другие, с редкими перерывами. Держава росла, и хлопот у аскии не убавлялось. То один, то другой «мятежник» выступал против сонгайской власти. Большинство их терпели жестокие поражения от самого Мухаммеда или от его военачальников. Но некоторые из таких выступлений были предвестниками крупных перемен в расстановке сил в Судане, а одному из «мятежников» даже удалось отбиться, отразив все сонгайские карательные экспедиции и сохраним свою независимость. Случай этот заслуживает того, чтобы о нем рассказать поподробнее.

В 1516 г. аския возвратился из победоносного похода на Агадес в Аире; в походе этом его сопровождал правитель города Кебби, расположенного на севере современной Нигерии. Этот правитель, носивший титул канта, выставил вспомогательный отряд и рассчитывал по окончании похода получить свою долю добычи. Время шло, но никто не торопился выделять союзнику его долю. Канта обратился к денди-фари, наместнику провинции Денди, с которой граничили его владения, одному из высших чинов сонгайской военно-административной иерархии; но денди-фари ответил ему грубой насмешкой. Между тем войско царя Кебби взволновалось, угрожая мятежом. Но и на повторную просьбу канты денди-фари ответил отказом. И тогда жители Кебби открыто выступили против сонгайского владычества.

Наместник Денди попытался справиться с восстанием своими силами, но никакого результата не добился. Не больше успеха досталось и на долю самого аскии Мухаммеда, явившегося на следующий год на выручку своему сановнику. Жители Кебби успешно отразили все атаки сонгаев и отстояли свою независимость — «до конца державы сонгаев», — поясняет ас-Сади.

Сама по себе неудача в Кебби была не так уж и значительна. Она оставалась пока что единственным темным пятном на том блестящем общем фоне, какой представляло царствование ал-Хадж Мухаммеда I. И все же кое-какие стороны этой истории заслуживают того, чтобы к ним присмотреться повнимательнее.

Итак, первый вопрос: почему аскии вообще понадобилось ходить походом на Агадес, да еще два раза подряд — в 1510 и в 1516—1517 гг.? Полезно добавить, что между этими двумя экспедициями был совершен в 1513—1514 гг. поход на город-государство Кацина в стране народа хауса, на севере современной Нигерии. И если Аир был все же традиционной целью сонгайской экспансии, то Кацина открывала в ней новое направление.

Мне уже приходилось говорить о том перемещении западного караванного пути через Сахару, которое, собственно, и дало жизнь Томбукту как торговому центру. Нечто похожее происходило и на востоке.

Здесь в XIV—XV вв. возник развитый экономический район в странах хауса, включавший несколько крупнейших городов-государств — ту же Кацину, Кано, Дауру и другие. Хаусанские города поддерживали интенсивные связи с Мали. В частности, именно факихам-вангара и устное предание, и хроники, в том числе хроники самих этих городов — Кано, Кацины, приписывают главную заслугу во внедрении ислама в странах хауса. И уже в XV в., а может быть, даже в конце XIV в., резко возросло значение южной ветви восточного транссахарского пути — той, что вела от Гата на Агадес и дальше — в Кано. Конечно, и та ветвь, что шла через Такедду на Гао, сохраняла свое значение; Гао оставался крупным рынком, к тому же в наибольшей степени подконтрольным царской власти. И все же... Отток все увеличивавшейся части товарооборота в города хауса не доставлял ал-Хадж Мухаммеду и его приближенным никакого удовольствия.

Здесь, в Западном Судане, разумной политикой еще со времен Древней Ганы, считалась такая, при которой под контролем правителя находилось бы максимально возможное число торговых путей через Сахару (а в идеале — они все). И ал-Хадж Мухаммед, да и его преемники следовали данной традиции, стремясь перехватить именно все эти пути. А отсюда вполне естественно вытекала и попытка подчинить Сонгай хаусанские города, попытка, растянувшаяся на несколько десятилетий и в конечном счете не принесшая успеха. Задача оказалась не по силам даже в пору наивысшего подъема Сонгайской державы.

В это же время на западных окраинах сонгайским наместникам и первому среди них — брату аскии курмина-фари Омару Комдьяго пришлось иметь дело с противником, который в последующие три с лишним столетия доставит массу неприятностей и хлопот практически всем политическим образованиям Западного Судана.

Речь идет о народе фульбе. Его происхождение до сих пор остается во многих отношениях неясным для науки. По-видимому, еще в эпоху зеленой Сахары эти выходцы с Эфиопского нагорья пересекли со своими стадами коров Африканский континент в долготном направлении с востока на запад и оказались в районе верховий Сенегала. Вероятно, именно предки нынешних фульбе составили кочевую скотоводческую часть населения Текрура — того раннеполитического образования в бассейне Сенегала, которое арабоязычные авторы называли рядом с Древней Ганой.

Примерно с XI в. племена фульбе начали движение в обратном направлении — на восток и юго-восток. А к концу XV в. область Фута-Торо на территории сегодняшнего Сенегала занимало уже фульбское княжество, созданное вождем Коли Тенгела. С этим-то вождем, которого хронисты на- зывают Тениедда, и столкнулись сонгаи в ходе освоения земель на западе, в частности во внутренней дельте Нигера. Конечно, Омар Комдьяго жестоко разгромил фульбе: в конце XV — начале XVI в. в Судане, повторим это, не было силы, которая могла бы противостоять мобильному и хорошо обученному, да еще привыкшему к победам сонгайскому войску.

На какое-то очень недолгое время продвижение фульбе приостановилось. Но ведь кочевников практически невозможно сдержать раз и навсегда даже жесточайшим военным поражением: если массовое движение и приостанавливалось, мелкие их группы продолжали «просачиваться» на земли Сонгаи то тут, то там. И в итоге к концу XVI в. фульбе, не раз нещадно битые сонгайскими военачальниками, заселили всю Масину. Не случайно хронисты то и дело подчеркивают неизменно неприязненное, в лучшем случае настороженное, отношение сонгайской администрации к фульбе. А для пашей Томбукту в послесонгайское время, да и для княжеств бамана еще позднее, какая-то форма сосуществования с этими беспокойными скотоводами вообще окажется одной из самых неприятных и с трудом поддающихся решению проблем. Так что на ее урегулирование немало сил придется положить в числе других и автору «Истории Судана» Абдаррахману ас-Сади. Но пока все это еще в будущем.