Ниани: манса и «начальники рабов»

Ниани: манса и «начальники рабов»

Ибн Баттута, к сожалению, не оставил нам описания столицы мансы Сулеймана. Больше того, на основании его путевых впечатлений не очень просто установить, где, собственно, эта столица находилась. 24 дня пути до нее от Валаты да переправа через реку, которую путешественник называет Сансара, — вот и все географические опорные данные. Так что споры на эту тему не вполне закончились еще и сейчас. Самое название «Ниани» кроме сказаний, передаваемых гриотами, впервые упоминается в «Истории искателя» — исторической хронике, законченной в Томбукту в середине 60-х годов XVII в.: «Город султана Мали, в котором была его столица, называется Дьериба, а другой называется Ниани». Дьериба, или Дьелиба, — это название реки Нигер на языках малинке и бамана. То есть с самого начала видна тесная связь Мали с важнейшим водным путем Западного Судана. А так как «История искателя» больше чем на сто¬летие моложе захвата Ниани сонгайским войском в 1545 г., то название «Дьелиба» в ее тексте, по-видимому, обозначает новую столицу Мали, утратившего к тому времени следы былого величия, — нынешнее селение Кангаба, или Каба, лежащее на левом берегу Нигера против впадения в него реки Санкарани.

Ниани же располагался на левом берегу все той же Санкарани. Его местоположение, представляющееся сейчас самым вероятным[19], с 1965 г. исследовала польско-гвинейская археологическая экспедиция, которую возглавлял польский ученый Владислав Филиповяк. Археологи обнаружили, что поселение на месте городища Ниани-Каба существовало еще в VI в., так что Сундьята основывал новую столи¬цу Мали не на пустом месте. В некотором удалении от главного городища был раскопан «промышленный» район со множеством следов металлургического и керамического производства. У Ниани была хорошая связь и с традиционным ядром державы — древним Мандингом; эта дорога на север так и называлась и называется в исторической традиции современных малинке — мандинг-сила. А на северо-восток, в области, населенные сонинке, и дальше, к выходам транс-сахарского караванного пути, вела сараколе-сила (сараколе — одно из названий народа сонинке).

Раскопки же центрального городища позволяют говорить о том, что город имел типичную для тогдашних западно-суданских крупных городов структуру: как бы два отдельных города — мусульманский и немусульманский. Однако в Ниани в отличие от Кумби резиденция правителя находилась уже в мусульманском городе. Почему это было так — речь впереди.

Город явно был и заметным торговым центром. Но такая роль могла сохраняться за ним, только пока он был столицей могущественной державы. Стоило начаться упадку военно-политических возможностей преемников мансы Сулеймана — а такой упадок наступил уже в третьей четверти XIV в. — и за ним, пожалуй, даже опережая его, началось падение роли Ниани как общесуданского рынка. Город лежал слишком в стороне от главных торговых артерий, и соперничать с треугольником Дженне — Томбукту — Гао в «нормальных» условиях торговли, т.е. без опоры на исключительное политическое положение, ему было не по силам. Вернее, ослабленной власти правителей города нечего было и думать состязаться с государями преемницы Мали — великой Сонгайской державы.

Впрочем, как локальный торгово-ремесленный центр Ниани сохранял свое значение еще в начале XVI в. Как раз во втором его десятилетии в городе побывал североафриканский путешественник ал-Хасан ибн Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти; о нем нам еще предстоит поговорить подробнее (и, право же, он того заслуживает!). Так вот, побывав в Ниани, он оставил его описание. И это описание малийской столицы очень выразительно показывает, насколько упало могущество правителей из династии Кейта к тому времени, хотя хозяйство Мали все еще сохраняло достаточно высокий уровень развития. Вот это описание.

«В этой стране есть крупное поселение, где находится почти шесть тысяч очагов. И по этому селению Мелли названа остальная часть королевства. В том селении живут король и его двор.

Страна изобилует мясом и хлопком. В селении Мелли есть множество ремесленников и купцов, туземных и иноземных; но иноземцы гораздо более любезны королю. Жители богаты от торговли, которую они ведут, снабжая многими вещами Гвинею (т.е. Дженне. — Л.К.) и Томбутто. У них есть много храмов и священнослужителей, а также преподава¬телей, читающих в храмах, ибо коллегий они не имеют.

Именно эти люди — те, кто более всего культурен, более всего разумен и более всего прославлен из всех черных, тем более что они первыми примкнули к вере Махумета. С того времени они пребывали под владычеством великого государя... И власть оставалась у его потомков до времени Аскии, который их сделал данниками, так что ныне этому сеньору (имеется в виду „король Мелли". — Л.К.) нечем прокормить свое семейство из-за тягот, каковые на него возложены».

Ал-Хасан, известный в Европе под именем Льва Африканского, был объективным и трезвым наблюдателем. Блеск победоносной Сонгайской державы и жалкое состояние, к какому сведен был в эту пору авторитет государей Мали, не скрыли от него той роли, которую сыграли мандинги и родственные им народы в политической и культурной истории Западной Африки.

Итак, даже в XVI в., в пору упадка, североафриканские купцы сохраняли в Мали очень видное положение. Что же говорить о середине века четырнадцатого, когда власть мансы и его могущество находились в зените! Купцам принадлежали особые кварталы в главных городах страны, и в пределах этих кварталов пришельцы с севера пользовались полнейшим самоуправлением — старая традиция сохранялась. Вес купцов в общественной иерархии столицы державы был настолько велик, что манса Сулейман выдал свою племянницу замуж за одного из старейшин североафриканской, арабо-берберской торговой колонии в Ниани.

И все же главной силой в Ниани были не мусульманские купцы, как ни велико было их влияние. Первое место среди окружения мансы Сулеймана занимали командиры гвардейских отрядов, набранных из рабов клана Кейта. Ибн Баттута называл всех этих «начальников рабов» (на языке малинке они обозначаются именно так — дьон-тиги-у. Дьон — «раб; невольник», тиго — «начальник; глава», v — показатель множественного числа) тем словом, которое ему было более привычно, — эмир.

И весь его рассказ подтверждает, насколько выросла сила этой новой аристократии. И мансе она причиняла немалое беспокойство.

Наши источники очень мало говорят нам о том, какова была структура управления средневековым Мали. Ибн Баттута, правда, упоминает катибов и кадиев, т.е. писцов и мусульманских судей, при дворе Сулеймана. Но трудно что-то сказать о функциях и о месте в администрации этого, казалось бы, зачаточного канцелярского аппарата. Кроме того, поминает он и наместника Валаты (об этом доверенном царском рабе, уличенном в вымогательстве, речь уже была). Вот, собственно, и все. «История Судана» добавляет сюда еще двух высших военачальников-наместников: «Один из них двоих — правитель Юга, называемый санфара-дьома; другой же был правителем Севера и назывался он фарана-сура. В распоряжении каждого из них находилось столько-то и столько-то военачальников и войска». В обоих титулах мы видим мандингское слово фаран — «правитель; начальник», — с которым нам не раз еще придется встретиться.

Местная же власть, как можно судить по текстам и «Истории Судана», и «Истории искателя», целиком оставалась в руках прежних традиционных правителей, размеры владений которых иной раз не превосходили округи небольшого поселка, но могли также охватывать и весьма обширные области. В трех главных частях малийских владений в районе внутренней дельты до скалистого уступа Бандиагара к востоку от Нигера автор «Истории Судана» насчитал 36 таких правителей — по 12 в каждой. Вероятнее всего, их зависимость от мансы в Ниани ограничивалась выплатой дани; так же обстояло дело и в Дженне, судя по рассказу историка XVII в. Иначе говоря, практика полюдья на эти новые, так сказать, некоренные владения мандингов не распространялась. И за такими местными правителями как будто даже признавалось право «советовать» мандингскому государю; для этого один из владетелей считался как бы их старейшиной.

Но так обстояло дело на периферии державы мансы Сулеймана. В столице же многое выглядело совсем по-другому.

Среди сановников малийского двора самой видной фигурой был человек, которого Ибн Баттута называет дуга; сам он объясняет, что это слово означает «переводчик». На самом же деле это был личный гриот мансы. Дело в том, что старинный обычай не позволял мансе непосредственно общаться с подданными. Тот, кто желал испросить у повелителя какую-нибудь милость или же подать ему жалобу, должен был обращаться к гриоту: только тот мог говорить с государем. И когда манса желал обратиться с речью к своим подданным, то гриот его выслушивал, а затем громким голосом повторял его слова присутствующим. Ибо, как поясняет сказание о Сундьяте, «манса не кричит, как глашатай». Высокое положение царского гриота было у мандингов твердо устоявшейся традицией. В сказании о Сундьяте видное место занимает верный гриот героя, его наставник и советник Балла Фасеке. Не раз этот умный и проницательный певец выручал своего господина из беды. Это он возглавлял посольство к Сумаоро и, сбежав от повелителя сосо, который было пожелал сделать его своим гриотом, неизменно сопровождал Сундьяту в его походах. А после окончательной победы Сундьята назначил Баллу руководителем всех обрядов при своем дворе, так сказать, начальником протокола.

Вот как раз в этой роли и видим мы «переводчика» при мансе Сулеймане. Только влияние его еще больше выросло по сравнению с временами Сундьяты. И теперь уже манса должен был делать подношения своему гриоту. Ибн Баттута рассказывает, что в дни больших торжеств дуга оказывался центральной фигурой. Он, правда, как истинный гриот, пел хвалебный гимн, превознося доблести мансы и его достославные деяния. Зато после этого получал от государя кошель с двумястами мискалей золота.

Но на этом поток милостей не кончался. На следующий же день после этого пожалования все высшие сановники обязаны были преподносить гриоту подарки — «в меру своих возможностей», — уточняет Ибн Баттута. Другими словами, могущественного советника царя приходилось задабривать всем — сам манса тоже не избежал этой малоприятной обязанности. По всей видимости, ему приходилось задабривать не одного только своего гриота. Еще ал-Омари сообщал со слов своих собеседников, бывавших в Мали при Мусе I, что тот жаловал особо отличившихся военачальников золотыми браслетами или почетными одеяниями — чем выше была степень заслуг, тем шире должно было быть одеяние. А Ибн Баттута уже по собственным впечатлениям сообщает, что приближенные мансы Сулеймана попросту требовали от повелителя признания их заслуг и вознаграждения за них. Но полного спокойствия Сулейману уже не могли обеспечить даже щедрые подачки новой знати. Удовлетворить всех недовольных было невозможно, а угрозу они представляли немалую. Ибн Баттута оказался свидетелем довольно любопытного заговора, который попыталась организовать против мансы его жена и соправительница.

Такие соправительницы существовали во многих африканских обществах до колониального раздела континента. С ними могли встретиться европейские ученые-этнологи еще в начале нашего столетия. Обычно считалось, что такая жена должна быть одновременно и сестрой царя; она считалась повелительницей всех женщин страны, имела свой собственный двор и располагала большой властью. В некоторых случаях ее власть не уступала власти мужа.

С такой вот соправительницей и оказался связан заговор, о котором нам поведал на страницах своих записок знаменитый путешественник. Вот его рассказ.

«Случилось так, что в дни моего пребывания в Мали государь разгневался на свою главную жену, дочь дяди своего по отцу, именуемую Каса („каса" означает у них „царица"). По обычаю черных, она — его соправительница в делах верховной власти и имя ее упоминают в молитве вместе с именем царя... Каждый день Каса выезжала верхом со своими невольницами и рабами; головы их были посыпаны прахом. Она останавливалась перед помещением совета, а лицо ее было закрыто покрывалом и невидимо. Эмиры много говорили по ее поводу. Но государь собрал их в помещении совета, и дуга сказал им от имени государя: „Вот вы много говорите о деле Касы. Но ведь она совершила великий грех!" Затем привели одну из невольниц царицы со связанными ногами и с колодкой на шее и сказали ей: „Говори, что у тебя!" И невольница рассказала, что Каса посылала ее к Дьяте, сыну дяди государя по отцу, бежавшему от государя... что она призывала того свергнуть государя с престола и говорила ему: „Я и все войска покорны твоему приказу!"

Когда эмиры услышали это, они заявили: „Это великое преступление, и за него она заслуживает смерти!" Каса испугалась и укрылась в доме хатиба[20]: обычай черных таков, что они ищут убежища в мечети, а если это невозможно, то в доме хатиба».

На этот раз Сулейману удалось заблаговременно раскрыть заговор и предотвратить покушение на свою власть. И однако же именно этот самый Дьята, о котором шла речь при допросе, все-таки впоследствии сверг с престола сына Сулеймана и воцарился в 1361 г. под именем Мари Дьяты II.