Заключение

Заключение

Рассказывают, что, перечитывая на старости лет свой самый знаменитый опус, один маститый историк почесал затылок и воскликнул:

— Да! Теперь, когда я закончил труд своей жизни, я вижу, что я — старый дурак.

— А когда вы его начинали, — засмеялся новохронолог, — вы были молодым дураком.

И все присутствовавшие при разговоре любители истории долго и раскатисто хохотали…

Мое свободное переложение части рассказа Аверченко «Новая история» о конце тридцатилетней войны

Первоначально я хотел снабдить этим эпиграфом введение к книге, но мой строгий редактор, которому я весьма благодарен за проявленную строгость и за существенную помощь в написании этой книги (без него я бы, например, никогда не сумел поставить последнюю точку за последним словом последней фразы оной) категорически возражал против этого, считая, что эпиграф сей не смешон и вызовет раздражение читателя. Поэтому я запрятал его в самый конец книги, надеясь на то, что если читатель и откажется читать это заключение, то уже не сможет выкинуть из головы все то, что я хотел ему рассказать про сравнительно, как оказалось, краткую предысторию человечества.

Кроме того, мой хотя и строгий, но зато эрудированный и хорошо знающий Новую хронологию Фоменко и Носовского редактор, торопил меня закончить рукопись к Новому Году, с тем, чтобы я к следующему Новому Году успел завершить хотя бы одну из дальнейших книг, над которыми он уже как редактор существенно поработал. Наверно, он трезво оценил мою хронологическую перспективу и подстегивать меня на бегу к задуманным и подготовленным книгам о природных катастрофах, о возникновении истории азиатских стран, о выдуманной античности и об истории евреев под знаком вопроса.

Очень надеюсь, что читатель, добравшийся до эпиграфа к этому заключению, не отнесет его к автору этой книги, который хотя и не считает, что закончил труд своей жизни, но все чаще откликается на обращение «Эй ты, старый!». Хотя за каждого читателя, конечно, поручиться не берусь: может и применить.

Ведь бороться с мощными ветряными мельницами ТИ, проникшими в массовое сознание благодаря доминированию тэишников в школьном образовании, могут только идеалисты и мечтатели. А от этих слов до «старого дурака» дистанция не такого уж огромного размера. На всякий случай, постараюсь привести в заключении кое-какие оправдательные соображения по поводу настоящей книги.

Прочитанная — надеюсь — читателем книга — первое мне известное многоплановое (сам себя не похвалишь — весь день ходишь как оплеванный! Во всяком случае, не совсем одноплановое) рассмотрение предыстории с точки зрения критики истории и хронологии. По крайней мере на русском языке. Известные мне критические рассмотрения предыстории, вышедшие из-под пера немецких авторов, касались, хотя и предельно важных, но все же специальных вопросов. Хайнзон и Иллиг, результаты которых я подробно излагаю в главе 4, занимались, например, в основном хронологией предыстории. Эти авторы и некоторые другие (Христиан Блёсс, Ханс-Йоахим Цилльмер) критиковали также традиционный дарвинизм. Уве Топпер критически рассматривал процесс распространения первичной металлообработки.

Идти непроторенным путем всегда трудно. Я не уверен в том, что мне удалось проложить самую легкую для прогулки по предыстории тропинку. В то же время, я знаю, что не сумел реализовать все связанные с этой книгой планы и рассказать о всем том, ЧТО МНЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ ИНТЕРЕСНЫМ В НЕМЕЦКИХ КРИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ ПРЕДЫСТОРИИ.

Прошлое говорит с нами на языке, который мы лишь весьма ограниченно понимаем и который еще только пытаемся расшифровать. В первую очередь это относится к предыстории. Отравленное системой неверных, да к тому же порой и взаимно противоречивых моделей прошлого сознание археологов служит главным препятствием для расшифровки действительной картины раннего прошлого. В частности, трудно прорваться через созданную историками дымовую завесу неверных исторических концепций к катастрофическому прошлому человечества.

Догматизация картины прошлого создала непреодолимую в рамках академической науки ситуацию: исследование прошлого топчется на месте и не в состоянии преодолеть возникшего застоя, прорваться к пониманию языка артефактов и геологических данностей, что особенно важно для исследования предыстории. И хотя ситуация в исследовании дописьменной поры прошлого тоже весьма безнадежна, все-таки здесь, в определенной отдаленности от церберов исторической догматики, возможны прорывы, как, например, описанные выше в случаях Маршака и Ларичева.

Разоблачению догматизации картины прошлого была посвящена моя книга «История под знаком вопроса». Однако в ней основной упор был сделан на механизмах искажения картины прошлого, на зависимости сегодняшнего состояния истории от политики и идеологии последних четырехсот лет, как и современной эпохи. Поэтому я счел нужным посвятить первую часть настоящей книги компактному и систематизированному представлений претензий со стороны критики к ТИ. Буду рад, если эта вводная часть книги окажется полезной для все тех, кто пытается рассмотреть критически и расхожие модели предыстории.

Реабилитация теории катастроф, начавшаяся в рамках естествознания всего около 50 лет тому назад, может стать еще одним направлением прорыва фронта ретроградов от истории, если удастся распространить ее на исследование человеческого прошлого. В этом плане внеакадемическая историческая аналитика проделала серьезную подготовительную работу, которую следует интенсивно продолжать. Я планировал закончить книгу отдельной частью, посвященной нашему сегодняшнему знанию о катастрофах прошлого, но временные и объемные рамки помешали этому, так что этой тематике придется посвятить отдельную книгу.

Здесь же я ограничился несколькими крупными катастрофами и их последствиями, а также рассмотрением воздействия катастрофического мышления на критику хронологии как предыстории человечества, так и более ранней геологической истории Земли. Я попытался показать, что требования о резком сокращении хронологии как предыстории, так и геологического периода истории Земли принадлежат к одному классу корректив: коррективам катастрофического характера, так что сторонники сокращения предыстории и геологической хронологии должны чувствовать себя союзниками, а не идейными противниками.

На русском языке до недавнего времени не было вообще никаких книг о теории катастроф и о практическом опыте человечества с происходившими в прошлом катастрофами. Потом начали появляться переводные книги на эту тему, но они в основном были посвящены техногенным катастрофам или катастрофам на уровне урагана или землетрясения. Роль катастроф в истории — не говоря уж о таковой для предыстории — в них не поднималась.

Свидетельством возрастающего признания роли катастроф в геологической истории Земли может служить появление книги И. Резанова «Планета бушующих катастроф» (М.: Вече, 2005), в которой с позиции традиционной геологической хронологии рассказывается о разных типах катастроф. В этой работе рассмотрены и катастрофы космического происхождения, которые играют важную роль в видении мира исторической аналитикой.

Последние, к тому же, разделены в книге на таковые, вызываемые причинами внутри нашей Солнечной системы, и катастрофы, причины которых находятся вне Солнечной системы: в пределах нашей Галактики и даже за ее пределами. Именно о возможности таких катастроф и говорят многие авторы исторической аналитики, начиная с Иммануила Великовского.

Однако все эти катастрофы относятся автором и учеными, на которых он ссылается в названной книге, пока еще к доисторическим временам, временное расстояние до которых измеряется якобы многими миллионами лет.

Рассматриваются и падения гигантских метеоритов и астероидов на Землю. Но каким-то образом автор умудряется не замечать ни одного кратера, возраст которого оценивается не миллионами, а только тысячами лет.

Весьма впечатляюще описаны катастрофы Средиземного моря, которых по мнению геологов было не менее шести. Но и все эти катастрофы переносятся в доисторическое прошлое, когда еще не существовало человека. Я же изложил видение последней катастрофы Средиземного моря как катастрофы нашей предыстории.

Интересно описание геологических исследований на морском дне и в долинах рек бассейна Средиземного моря. Но, скорее всего, произошедшая много позже катастрофа Черного моря вообще не рассматривается. Я же описываю ее в связи с предысторией Восточной Европы.

В предисловии я рассказал о двух немецких историках, один из которых — профессор Шлётцер — внес большой вклад в создание русской истории. Тот факт, что он и другие историки родом из Германии несут большую долю ответственности за несоответствие созданной, в частности, и ими истории Восточной Европы ее действительному прошлому, часто подчеркивается в новохронологической литературе. При этом, порой, упускается из виду тот факт, что дело не в происхождении ученого, а в том, какое образование он получил, в мире каких моделей прошлого происходило его созревание как историка.

Я не верю в существование некоего антирусского заговора немецких историков. Просто они были детьми своего времени, несли в головах неверную картину европейского прошлого и были не в состоянии придумать ничего лучшего, как пытаться привязать российскую или восточноевропейскую историю к этим уже догматизированным реперным точкам описания прошлого. Это же относится и к тем русским царям (наиболее яркий пример такого рода — это Екатерина Великая), которые имели историческое образование на основе выдуманной гуманистами неверной модели прошлого.

Это не исключает того, что отдельные историки — немецкие и русские — выполняли государственный заказ по написанию истории, формулировавшийся российскими правителями — например, все той же Екатериной Великой — и того, что и сами эти правители прилагали руку к формированию исторической картины для прошлого России. Все они не брезговали выдумыванием, искажением, переиначиванием и не считали, что история должна отражать реальное прошлое. Для них история была всего лишь инструментом политики, светской и клерикальной.

В книге была предпринята попытка известной реабилитации по крайней мере той части немецкой историографии и немецкой философии истории, которая дала миру таких скептических исследователей прошлого как Агриппу Неттесгеймского, Фридриха Ницше, Теодора Лессинга, Освальда Шпенглера. И хотя подробный рассказ о названных здесь мыслителях тоже должен подождать до одной из следующих книг, мне удалось, надеюсь, показать, что неприятие традиционной картины прошлого никак не ограничивается только Россией или даже только Новой хронологией Фоменко и Носовского, пока еще недостаточно известной в Германию В Германии существует и активно развивается свое самобытное критическое направление. Именно его я называю в книге исторической аналитикой.

Особенно подробно было рассказано о двух историках: Палльманне и Гольдмане, которые внесли свой вклад в критическое осмысливание прошлого. Традицию этих историков и философов истории и продолжает историческая аналитика, идущая от Роберта Бальдауфа и Вильгельма Каммайера к Кристофу Марксу, Гуннару Хайнзону, Гериберту Иллигу, Уве Топперу, Кристофу Пфистеру и другим названным в книге исследователям. Истории критического исторического мышления в Германии следовало бы посвятить отдельную книгу.

Я давно мечтал рассмотреть более подробно — к сожалению мало учитываемые в дискуссиях об истории — взгляды Юрия Лотмана на сей предмет. Рад что удалось рассказать в книге об его роли в становлении Новой хронологии Фоменко и Носовского и об его теоретическом осмысливании отношения бесписьменных культур к проблеме восприятия прошлого. За рамками этой книги остался его вклад в семантику истории и его теория культурного взрыва, навеянная успехами математической теорией хаоса и теории катастроф.

Нельзя сказать, что в рамках традиционной истории революции абсолютно невозможны. Наше поколение стало свидетелем революции, осуществленной «школой Анналов», которая расширила размерность пространства моделирования прошлого, добавив несколько новых размерностей социального, климатического, ментального и иного порядка. В пространстве, в котором такое описание ведется, сегодня фигурируют не только короли и их вельможи, не только войны и целые государства, но и простой народ, разные сословия общества, региональная география и социальная динамика, идеологическое развитие и изменение ментальности.

Этой революции предшествовала более скромная, связанная с именем Леопольда фон Ранке, приведшая историков из библиотек в архивы. Жаль, что сегодняшние историки снова больше времени и сил тратят на компилятивное переписывание и подгонку к современной ментальности старых книг своих старших коллег, чем на кропотливую работу в архивах, которая ясно показывает историку, что граница пусть хоть в малой мере постижимой части прошлого отдалена от нашего времени только несколькими столетиями, а никак не тысячелетиями.

Но эти же две последние революция показали, что ТИ в принципе неспособна рассматривать альтернативные хронологические модели прошлого. Главной революцией в понимании прошлого стала набирающая силу хронологическая революция, восходящая к Морозову, Постникову, Фоменко, Носовскому и современным российским альтернативным авторам. Немецкая историческая аналитика участвует активно в поисках картины реального прошлого, очищенной от ошибок и выдумок ТИ.

Общий вывод в связи с описанной в книге ситуацией сводится к тому, что избранный историками путь медленного и постепенного уточнения догматов исторической веры себя не оправдал. При всех возможных ошибках альтернативных исследований в рамках исторической аналитики, только предложенный ею путь анализа хронологических и исторических альтернатив может привести к прорыву сквозь созданную историками завесу виртуальности к пониманию реального прошлого.

Пора перестать относится к истории всерьез. Гуманисты развлекались, додумывая прошлое, которое человечеству почти неизвестно, и показали нам тот путь, который пока и является единственно возможным в обращении с прошлым: мы должны перестать рядиться в академические одежды и начать играть в игру «а как еще можно объяснить то немногое, что мы знаем о прошлом?». Верные интерпретации дошедшей до нас картины прошлого еще ждут своих мудрых толкователей.

На покрытом хаотическим рисунком из кривых и точек кафельном полу, разные люди распознают разные картины. И это совершенно естественно: у каждого свой алгоритм распознавания образов. Было бы абсолютным нонсенсом объявить первую из увиденных таким образом «картин» замыслом художника, тем более, что мы не знаем, участвовал ли в создании кафельных узоров художник или господин Случай.

При исследования прошлого это означает, что распознавание образов прошлого всегда не меньше зависит от того, кто претендует на создание картины прошлого, чем от сохранившихся от прошлого крох информации о нем. Иными словами, история всегда многозначна и многовариантна. Это обстоятельство делает смешной, чтобы не сказать идиотской, попытку традиционных историков заткнуть глотку всем критикам из модели прошлого.

Но если в создании плиток участвовал художник, то сравнивая картины, увиденные разными людьми, мы, быть может, сумеем разгадать его гениально скрытую от простого распознавания картину или узор. Это утверждение приложимо в некоторой степени и к матушке природе, разыгрывавшей на общепланетной сцене свои пьесы с участием человечества. О нем нужно помнить и при рассмотрении работ тех писателей, которые сочинили базисные исторические произведения и хронологические схемы.

Всерьез нужно относиться к прошлому, а не к истории. И всерьез же нужно относиться к хронологии не истории (выдуманная история может иметь только фиктивную хронологию), а прошлого. И хотя больш’ая, если не б’ольшая часть хронологии прошлого уже безвозвратно утеряна, но и та сравнительно небольшая ее толика, которую еще можно восстановить, требует огромного напряжения умственных сил всех тек, что берется за это нелегкое начинание.

Хронологию нельзя понять, не осознав историю календаря. Я попытался разобраться в истории календарей еще в «Истории под знаком вопроса». Однако мои попытки проследить историю римского календаря, якобы потом реформированного сначала Юлием Цезарем, а потом августейшим Августом, имела только отрицательный результат. Я понял, что существующая история календарного дела ничего не объясняет и не может претендовать на адекватное отражение прошлого календарных систем. Именно поэтому я посвятил последнюю часть настоящей книги ранней истории календаря, которая оказалась в большой мере связанной с разными лунными календарями.

Не уверен, что данная книга станет бестселлером. Не уверен, что современные издательства готовы работать на пользу издаваемых ими книг с подобной целью. Не уверен и в том, что соблюдал в этот раз все правила написания бестселлеров. Правда, главное правило написания бестселлера крайне просто. Оно заключается в том, что нужно сесть и … написать … бестселлер (стоя сделать это крайне трудно, хотя и не невозможно).

Обычно авторы книг, так и озаглавленных «Как написать бестселлер», анализируют кем-то написанные бестселлеры и приходят к выводу, что рассмотренные ими авторы бестселлеров придерживались всех основных правил написания бестселлеров. Но они никогда не рассказывают о том, как написать бестселлер тому, кто еще ни разу не написал бестселлер. Поэтому я не буду заострять внимание читателей на проблематике бестселлере на тему об исторической аналитике, а затрону в заключение заключения только весьма общий вопрос стиля.

Меня вынуждает к этому не лишенное основания подозрение, что многие коллеги по исторической аналитике не будут в восторге от моих попыток не быть слишком серьезным при обсуждении весьма и весьма серьезных вопросов. Поспешность нужна, как известно, при ловле блох, а серьезность — при написании диссертаций, ибо серьезному оппоненту, которому лень углубляться в аргументацию молодого коллеги, гораздо проще уловить несерьезность стиля, чем серьезность обоснования тезисов диссертации.

Но я пишу не для кабинетных ученых, а для людей со здравым смыслом, не зависящим от наличия или отсутствия академических степеней и должностей. И защищать на старости лет еще одну диссертацию не намерен. По этой причине я искал свой стиль, который не отпугнул бы массового читателя, а из среды серьезных ученых подошел бы для тех из таковых, кто был в детстве ребенком, в юности — молодым человеком, а в зрелые годы не всегда держал на языке ломтик лимона.

Вообще-то, свобода выбора стиля повествования и степень его серьезности предоставляется автору. Это его право человека. Это его право гражданина. Это его право семьянина или холостяка. Не менее уважаемое современным обществом, чем право домохозяйки пользоваться за свой счет купленным за собственные денежки холодильником.

Писатель формирует свой стиль на основании собственных предпочтений, ограниченности своего писательского таланта и в попытке согласовать его — стиль, а не талант, который, если его нет, ни с чем не согласуешь — с целью литературного произведения и предметом оного.

Он может писать академически основательно, рискуя отвратить читателя от своего произведения уже на второй странице введения в книгу. Он может придерживаться звериной серьезности, при которой любая улыбка читателя рассматривается как тотальное поражение в мировой войне. Или он может изредка позволить себе немного расслабиться и попытаться рассмешить читателя, в надежде на то, что оный читатель, может без особого труда быть спровоцирован на улыбку или усмешку и не будет зол на автора за потерю к себе самому уважения как к человеку всегда и везде серьезному.

Потом уже в действие вступают редакторы и критики, издательства и книготорговля. Издательство может отказаться печатать книгу, написанную в «неподходящем», с его точки зрения, стиле. Редакторы могут попытаться вносить изменения в стиль автора (особенно этим грешат плохие редакторы), борясь с иронией, юмором и сатирой более рьяно, чем с порнографией и наркотиками.

Критики могут и должны ругать писателя за его стиль, как бы он ни нравился читателям, а книготорговля имеет право испуганно не брать книгу на продажу, если при покупке оной у покупателя расслабляются мышцы лица и на оном появляется ехидное выражение. Но, если все эти препоны книгой взяты, то окончательное суждение о стиле автора выносят его читатели, строгости и неизбалованности которых юмором я вполне доверяю.

В свое время, моя книга «Путешествие из немцев в викинги или трое в „Гольфе“, к счастью, без собаки» читалась отдельными любителями юмора с улыбкой на лице, изредка переходящей в смех или даже в хохот. Поэтому отдельные эмигрантские организации организовывали чтение этой книги с моим участием в качестве чтеца и рассказчика. Некоторые же присылали мне отказы от уже объявленного авторского чтения после того, как месяца через три после получения экземпляра книги и громогласного объявления об авторском чтении добирались до страницы 28 присланной им этой книги.

Дело в том, что на ней были собраны неприличные частушки с использованием немедицинских терминов для обозначения мужских и женских различительных и размножительных органов, как это и принято в русском народном творчестве. Особенно их пугала такая частушка (прошу ее ни в коем случае не читать: автор снимает с себя любую ответственность за возможные последствия нарушения этого его строжайшего приказа):

Минометчик, дай мне мину.

Я ее в себя задвину,

А когда война начнется,

Враг на мине подорвется.

Вернее, тот факт, что на месте слов «в себя» автор использовал ненормативное обозначение того места, в которое патриотически настроенная, но далекая от боеприпасоведения, героиня собиралась, переоценивая свои возможности, спрятать до поры до времени сравнительно крупный снаряд, предназначавшийся ею для будущей борьбы с иноземными захватчиками.

С тех пор я избегаю произносить ненормативные выражения за обедом, на дипломатических приемах и в гостях, приберегая их для эмоциональных комментариев в ходе вечернего сидения перед (опускаю неприличное слово, вернее даже три таких слова) телевизором по адресу (опускаю еще два неприличных слова — сами знаете каких) телевизионных передач. Надеюсь, что у читателя не возникло желание перейти на ненормативную лексику после прочтения данной книги с ее ненормативными точками зрения на наше далекое прошлое.