4. «Украинского языка не было, нет и быть не может»: дискриминация как стимул к активности

4. «Украинского языка не было, нет и быть не может»: дискриминация как стимул к активности

Споры среди историков, конечно, имели принципиальное значение для формирования образа украинской истории и, соответственно, роли в ней украинского народа. Но оставалась еще вполне очевидная реальная общественная жизнь Российской империи, весьма далекая от украинского национального идеала. Самую общую логику национальных отношений в пределах Империи мы уже изложили выше. Теперь посмотрим на отношения украинофильского движения с российским властями во второй половине ХІХ в.

Итак, «украинская проблема» беспокоила узкий круг интеллектуалов-гуманитариев. Их попытки хоть как-то организоваться и создать политическую программу были обречены на провал в условиях известной «демократичности» Российской империи — как при Николае І, так и при обоих Александрах. Поучительный урок разгрома Кирилло-Мефодиевского братства в Киевском университете в 1847 г. пресек попытки лезть в политику, и таковых практически не делалось до конца ХІХ в. Заметим, что основной идеей этого общества была демократическая федерация славянских народов, где бы Украина заняла место если не независимой, то, как минимум, автономной республики. Приговоры членам общества были достаточно мягкими, поскольку власти не хотели распространять информацию о существовании оппозиционных настроений в обществе (особенно в лояльной Малороссии) и дразнить кого-то вблизи ареала деятельности польских сепаратистов. Со времен Мазепы прошло более ста лет, и поверить в некую реальность угрозы малорусского сепаратизма было тяжело. То есть, членом Братства фактически инкриминировали идею объединения (демократического) славян, как это ни забавно звучит в контексте извечно любимых российскими властями идей славянского братства. Шеф жандармов А. Орлов так охарактеризовал замыслы братчиков: «враждебный образ мыслей нашему правительству, что они Малороссию и все славянские племена ложно представляют себе в угнетенном и самом бедственном положении, выражают пламеннейшее желание избавить, особенно Малороссию, от этого положения»… Славянский федерализм Братства ставил «украинский вопрос» в широкий контекст демократизации и либерализации региона Центральной и Восточной Европы. Характерно, что мировоззрение Братства, как и других ранних национально-ориентированных организаций славянских стран, опиралось на идею общественных свобод, необходимых всем народам, а не на некие местные «внутриукраинские» основания. Для того чтобы стать «украинцами», надо было сначала стать «европейцами». Ранний, романтический национализм отнюдь не был обязан быть шовинистическим и ксенофобным.

Роль Тараса Шевченко (1814–1861) в общих судьбах братчиков — особенная. Отслужив после следствия 10-летнюю солдатскую службу, он умер вскоре после возвращения в 1861 г. (в возрасте 47 лет). Несмотря на гонения и запрет издавать его произведения, тело Шевченко было перевезено в Канев и похоронено при стечении людей, для которых он уже стал «отцом народа». В отличие от многих своих более социально благополучных товарищей (вспомним тех же Костомарова и Кулиша), он с возрастом не смог (или скорее не захотел) пересмотреть свои убеждения, оставшись тем, кем и был изначально. Природа гения трудно поддается анализу, и хоть я и считаю Шевченко вполне живым человеком (имел обычные и для современного человека слабости — женщины, алкоголь), а не иконой, но ничего не могу рационального предложить в объяснение того, почему его поэзия стала манифестом о полноценном бытии украинского народа («хорошие стихи» — это не объяснение). В его судьбе переплелись судьба крестьянства и судьба интеллигенции, он соединил в собственной биографии разные социальные ипостаси украинства — от «казачка» в панском имении до Академии художеств и Университета св. Владимира. Каждая из этих ипостасей показательна в смысле тех социальных и культурных возможностей и ограничений, с которыми сталкивался обычный украинец в Российской империи.

Относительно обвинений в адрес Шевченко в «скотской неблагодарности», распространенных в антиукраинской публицистике (он был выкуплен из крепостной зависимости благородными столичными людьми при участии членов царской семьи, а в ответ писал в стихах гадости про царицу) — ничего не могу сказать, кроме того, что это была его собственная жизнь, так же наполненная противоречиями, как и социальные реалии империи. В последней для того, чтобы талантливый раб мог себя творчески реализовать, нужны были прекраснодушные усилия княгинь, что печально. Сколько было этих гениальных «шевченок» утрачено нами в долгом ХІХ в… Подозреваю поэтому, что порой он писал не только «от себя», но и «за них». Ему виднее.

Немногочисленны, но громадны

Киевская «Громада» («Община»). Кон. ХІХ в. До 1900 г. украинское движение в Российской империи было немногочисленным и политически умеренным: в разных губернских городах существовали подобные общества культурно-просветительского характера, состоявшие из ученых-гуманитариев, университетских и гимназических преподавателей, студентов, врачей, юристов, литераторов, помещиков. Их вполне бескорыстной миссией было нести просвещение в миллионы безграмотных украинских крестьян и развивать городскую украинскую культуру. Имперское государство им явно не симпатизировало, но их усилий хватало на поддержание преемственности национального движения и постепенное формирование стандартов украинской высокой культуры.

Еще в упомянутой литературе пишут другие интересные (буквально сенсационные!) вещи: что Шевченкову изначально бездарную поэзию исправляли, приглаживали и переписывали последующие украинофилы (поднявшие его на национальный алтарь), и что свой дневник он писал на самом деле на безграмотном русском языке (во-первых, безграмотном, во-вторых — на русском, а не на украинском). В первом случае отвечу, что жаль, нет сейчас таких редакторов, которые бы из бездарных стихов «сделали Шевченко» (знаете — дайте адрес). Во втором случае замечу, что свое небольшое образование молодой Шевченко получал на русском языке, таким же русскоязычным (пусть даже украинофильским) был круг его общения, и такими же были книжки, которые он читал (другие были польские). Поэтому немудрено, что он, как и миллионы современных украинцев, был двуязычен. А стиль и правописание украиноязычной прозы при его жизни еще не были выработаны, посему писал он так, как казалось уместнее и проще. Критики еще указывают на то, что писал он дневник крайне коряво и безграмотно — ну, уж простите, такой был у него русский письменный язык, гимназий не оканчивал, а в Академии художеств учат уже не орфографии, а живописи. Это еще и комментарий к вопросу о Гоголе — почему и этот писал по-русски (и с грамотностью у него тоже были проблемы, хотя окончил лицей).

Первый народник

Михаил Драгоманов — наибольший «европеец» по взглядам, интеллектуальному кругозору и масштабу мышления среди тогдашних украинцев. Преследования киевских украинофилов изгнали его на Запад. В период своей швейцарской эмиграции он стал для европейских политических интеллектуалов «первым украинцем», представителем доселе неизвестного народа. Наряду со своим младшим современником Франко, Драгоманов — наиболее значимый украинский социальный и политический мыслитель ХІХ в.; в одних вопросах он был марксистом, в других — это не мешало ему быть либералом-конституционалистом. Он стал зачинателем народнической политической традиции в Украине. Характерно, что наиболее светлые головы той поры сложно однозначно отнести к какой-либо одной «идеологии» или «политической философии», поскольку их знания были весьма обширны, но вот политические и социальные реалии (особенно в Российской империи) еще не позволяли хоть что-то из этого обильного багажа применить на практике и проверить — что «работает», а что — нет… Посему все их идеи и концепции оставались при жизни авторов эклектическим собранием «теорий» и «прожектов», которые уже лишь с нашей перспективы могут считаться определенными «проектами» и «программами».

Взгляды Драгоманова оказались переходными от этнографического романтизма первой половины столетия к формированию более широкого идеологического спектра «украинства» на рубеже ХІХ- ХХ вв, но так ни разу и не прошли испытания реальной политикой. Его поздние последователи, украинские социалисты-революционеры во главе с Михаилом Грушевским, попытались механически воплотить «народническую традицию» в реалиях общероссийской революции и, увы, жестоко просчитались (как и российские народники-эсеры, проигравшие большевикам). Рецепты Драгоманова, обитателя спокойного и длинного ХІХ в., не подошли для эпохи «великих потрясений». К ним не подходит выражение «на войне — как на войне». Но не стоит на него грешить: как и Карл Маркс, и Фридрих Ницше, он не отвечает за глупость, скотство или человеконенавистничество всех своих «верных учеников» или эпигонов.

Суть шевченковского «манифеста» состояла не в том, что он что- то «провозглашал», это был срез, живая картина бытия массы людей, изложенная с мощной эмоциональной силой и художественной выразительностью. Самым очевидным следствием его творческого существования стало то, что нормально образованный человек, способный оценить хоть что-то в «высоком», не мог уже после этого сказать, что украинский язык — не литературный. Известный либерал «неистовый Виссарион» Белинский, конечно, мог считать Шевченко лишь «пьяным мужиком», а всех хохлов оптом — быдлом, но эти ценные мысли свидетельствуют скорее о самом Белинском и не могут замутить тот мощный поток облеченного в рифму ощущения украинского бытия, которое дал «мужик» Тарас Шевченко. Здесь уместна даже не старая тема «творца и критика», тут — скорее банальное снобистское хамство. Мы этих «белинских» наблюдаем и слышим каждый день, снисходительно (а талантливые — иронично) рассуждающих о «хохляцких жлобах». Не привыкать.

Другим важным побочным следствием стало то, что чувства, переданные поэтом, были изложены на абсолютно понятном любому украинцу народном языке, они несли в себе и живые жестокие социальные реалии, и историческое чувство, и высокую духовную силу. Сколько бы ни занимались полузапретным просветительством «украинофилы», у них надеждой и опорой всегда был Шевченко, способный увлечь и совсем постороннего человека. Может, поэтому и несколько потерялся (в жандармских архивах) настоящий идейный манифест кирилло-мефодиевцев — «Книга бытия украинского народа» Николая Костомарова (1818–1885), извлеченная на свет лишь в 1918 г.

Собственно говоря, романтический национализм второй четверти ХІХ в. вполне убедительно для его адептов сформулировал тезис о существовании — т. е. о бытии — украинского народа. В дальнейшем (и доселе) остается актуальным вопрос о том, какое же бытие должно быть у этого народа.

После смерти Николая І в России наступает «оттепель». Костомаров возвращается из ссылки и становится в 1859 г. профессором русской истории в Санкт-Петербурге. Шевченко в 1858 г. возвращается после исполнения своей почетной 10-летней обязанности по службе в российской армии — жить оставалось ему уже недолго. Третий известный братчик Пантелеймон Кулиш (1819–1897) приобрел типографию в Петербурге и после продолжительных усилий получил разрешение на издание украинского журнала. Его целью было объединить украинофилов и превратить издание в инструмент дальнейшего формирования литературного украинского языка.

Заданиями журнала «Основа» были как выполнение образовательно-информационной функции, так и необходимость несколько стандартизировать украинский литературный язык. Все это делало издание, по сути, инструментом национальной идентификации. Деятельность журнала способствовала и активизации украинской интеллигенции. Однако, просуществовав всего лишь два года, «Основа» самоликвидировалась, как из-за финансовых проблем (невелик был все же круг украинофилов), так и из-за враждебного отношения российской общественности. Выразителями этого отношения стали несколько изданий («День», «Русский вестник», «Московские ведомости» и др.), которым просто не нравились идеи какой-то отдельности малороссов. Главный критик украинофилов публицист и общественный деятель Михаил Катков взялся обращать внимание читающей публики на то, что западнорусский край необходимо строго связать с Россией неразрывными узами. Замечу, что усилия «прогрессивной общественности» (и Петербурга, и Москвы, и Киева) частенько и упреждали, и направляли последующие дискриминирующие санкции Российского государства. В этом смысле (сохранения «единства русского народа») власти частенько отставали от чутких «общественников». Последние, не отягощенные великодержавным глобализмом точки зрения имперских верхов, ощущали, что, несомненно, «что-то происходит».

Польское освободительное восстание 1863 г. привлекло внимание русских властей к «украинской проблеме». Было решено принять запретительные меры относительно украинского языка, чтобы его развитие не повлекло за собой идеи об автономии Малороссии. Противники украинскости пропагандировали идею о «польской интриге» среди сторонников украинского движения. Министр внутренних дел Валуев издал в июле 1863 г. известный Валуевский циркуляр, утверждавший, что «украинского языка нет, не было и не будет», он является лишь тем же русским языком, но испорченным влиянием Польши. В самом циркуляре известная формулировка исходила, вполне демократично, из мнения самой малорусской общественности. «Демократизм» подобных постановлений метрополии, заметим, был весьма избирательным — как и в советской практике («по просьбам трудящихся»).

На языке, которого «нет, не было и не будет», разрешалось публиковать лишь произведения «изящной литературы», а любая другая, в том числе учебная печатная продукция, запрещалась. Интересно, как это можно пользоваться «изящной словесностью» на «испорченном» языке? Однако суть заключалась в том, чтобы устранить возможность украинского исполнять ряд социально важных функций — образовательную, прикладную и т. д. Аналогичные меры применялись к «ополяченным» белорусам и литовцам.

В борьбе с проявлениями польскости и украинскости крепнут в административных органах России и в среде общественности уже русские националистические настроения, которые в апологии неделимости русского народа формируют русский национализм, расцветший пышным цветом уже при Николае ІІ. Если раньше в известной триаде «православие, самодержавие, народность» (1833)[42] внимание уделялось, в первую очередь, первым двум позициям, то теперь и «народность» сгодится в борьбе против потенциальных сепаратизмов.

В публицистической полемике Каткова и Костомарова формируются такие стандартные для российской публицистики построения, в которых для украинцев как некой самодостаточной общности не находится места. Поскольку какая-то «отдельность» украинцев-малороссов казалась очевидным (но при том опасным) бредом, российским авторам трудно было обнаружить местные ресурсы для формирования и поддержки подобных идей. Поэтому «украинскость» скорее считается «иностранной интригой» — сначала польской, а потом австрийской.

Аресты и высылки активистов украинского движения заставили многих людей отойти от общественной и просветительской работы. Впервые можно говорить о сознательной и целенаправленной русификации. Мы можем предполагать, что из этой полемики вырастали представления об украинском и русском «национальных проектах», которые изначально оказывались конкурирующими, поскольку претендовали на одну и ту же территорию, одних и тех же людей, одни и те же исторические события. Ясно, что украинофилы не претендовали на «украинскость» России, но «исконно русские патриоты» явно постулировали «русскость» Украины. В этом соревновании конкуренты владели разительно отличающимися ресурсами. Быть русскими патриотами было существенно легче: русская общественность всегда могла воззвать к ресурсам великой державы, занимающей территорию большую, чем советская «1/6 часть суши», и господствующей над десятками народов. Быть украинским патриотом было гораздо неудобнее: не к кому воззвать, дабы твое пожелание реализовали, а вот нарваться на санкции… При том все украинофилы (это были всего лишь чиновники, учителя, помещики) должны были согласовывать свои идеальные представления с неблагоприятными реалиями обыденной жизни. Империя отнюдь не угнетала их как-то особенно (они были обычными православными подданными, не какими-то «инородцами»), но за «вольности» всегда полагались определенные «меры». Украинское национальное движение не занималось (как русские радикалы-народники) терроризмом или какими-то экстремистскими действиями, его программа до рубежа ХІХ-ХХ вв. была исключительно культурно-просветительской, а требования (скорее уж пожелания) — соответствующими. Как и во времена Речи Посполитой, украинцы хотели всего лишь понимания и уважения своих достаточно ограниченных пожеланий. Но, как и тогда, понимания они не встречали, ибо это был слишком принципиальный вопрос: покушение на государственное «тело», тогда — польское, теперь — российское.

В 1870-е годы в украинское движение приходит новое поколение, принесшее на смену во многом разочаровавшихся в идеалах юности Костомарову и Кулишу новых лидеров — Владимира Антоновича (1834–1908) прямо Михаила Драгоманова (1841–1895). К роли Антоновича мы обратимся позже, пока же скажем несколько слов о Драгоманове. Он, в отличие от своих культурно-просветительски ориентированных товарищей, шире смотрел на языковый вопрос, считая, что на нем нельзя зацикливаться, главное — преодолеть явный провинциализм украинской культуры, а для этого все средства хороши — в том числе и русский язык. Но это вовсе не значило, что сам украинский можно было оставить умирать — его необходимо укрепить как неотъемлемую составляющую национальной культуры. Если смотреть глубже, Драгоманова более интересовали западные идейные веяния — его, например, можно считать зачинателем украинского социализма, т. е. он был скорее политическим философом, нежели просто «общественным деятелем». Среди многих тогдашних украинофилов он ярко выделялся как человек очевидно европейского интеллектуального уровня. Как во многих подобных ситуациях, это было и его несомненным плюсом, и одновременно некоторым минусом. Находясь с 1875 г. в политической эмиграции (в частности, в Швейцарии), он начал прекрасно разбираться в идеологических эволюциях европейских «левых» и либералов, но на украинские проблемы смотреть слишком абстрактно, не принимая во внимание реалии Российской империи. По его мнению, наиболее оптимальный путь дальнейшего развития украинофильства был в отстаивании федерального устройства России, исходящего из его наблюдений швейцарской практики. Но Швейцария — не Россия, и федерализация последней была тогда столь же невозможна, как и полная независимость Украины. Не видя реального выхода из этого тупика, некоторые представители следующего поколения украинских деятелей будут склоняться к более радикальным лозунгам. Однако авторитет Драгоманова воплотится в сильной традиции федерализма, которая в момент кризиса России в 1917 г. станет тем препятствием, которое не позволит украинскому движению психологически подготовиться к возможной независимости.

Но вернемся в ХІХ в. Тогдашнее культурническое украинское движение после спада середины 1860-х снова активизируется: организовывается неформальное объединение «Громада» [Община], а основным его средоточием становится Юго-Западное отделение Российского императорского географического общества (с 1873 г.). Отделение стало легальной «крышей» движения, объединявшей интеллектуальную элиту края.

Заметив новую активность украинофилов, воспряли духом и русские патриоты. Новым главным критиком украинцев стал Владимир Шульгин, редактор газеты «Киевлянин», который вместе с уже упомянутым публицистом Катковым взялся за организацию административного давления на украинцев.

Их усилия не пропали даром: Драгоманова лишили профессорского места в Киевском университете, и вскоре он уехал за границу. А в мае 1876 г. Александр ІІ подписывает в немецком городе Эмс так называемый Эмский указ. Было ликвидировано Юго-Западное отделение, закрыта двуязычная газета «Громады» «Киевский телеграф», запрещалась публикация в России любых оригинальных или переводных произведений на украинском языке вплоть до текстов под нотами (кроме исторических памятников и «изящной словесности», — но с разрешения цензуры и с русской орфографией), запрещался ввоз украинских изданий из заграницы (т. е. из австрийского Львова). Персональные наказания были мягкие — людям просто «предлагали» поработать в другом городе, подальше от Украины, и они, конечно, не могли отказаться. Этот указ 1876 г. действовал с некоторыми смягчениями до 1905 года. Он обрекал украинское движение исключительно на ограниченную культурно-просветительскую деятельность, что впоследствии сказалось на его слабости в политико-административной сфере. В смысле ассимиляции и русификации указ, несомненно, имел успех. Но, как и всякое действие, он вызвал противодействие, заставившее сознательных украинцев искать иные формы работы и чаще посещать заграницу — Австрию, ту же Швейцарию, другие страны, где можно было печататься на украинском. Заодно и кругозор расширить, и с российской революционной эмиграцией познакомиться.

«Громада» вскоре раскололась на две части: одни, сторонники продолжения упорной культурно-просветительской работы, последовали за историком Антоновичем, другие, более радикальные, — за Драгомановым, издававшем в Женеве журнал «Громада» (1878–1882). Это позволило последнему творчески свободно выразиться и сформулировать ряд политических идей, укрепивших народническую украинскую политическую традицию, коренящуюся еще в идеях кирилло-мефодиевцев, в том числе того же Костомарова. Она была господствующей в украинском движении в России до 1918 г., а наиболее известным последователем этой традиции в политике был глава Центральной Рады историк Михаил Грушевский. В оценке исторического пути Украины народничество уделяло внимание, прежде всего, народным массам, которые и выступают как главный двигатель истории. При этом деятельность элит, государственная традиция отодвигались на второй план или игнорировались.

Такие взгляды способствовали симпатиям украинских народников к социалистическим идеям. Любые действия украинских деятелей минувшего, направленные на ограничение народоправия (даже если это была попытка «национального освобождения»), воспринимались как вредные. Драгоманов, весьма разноплановый и эрудированный автор, обогатил это направление идеями Маркса, Энгельса, Лассаля, французского позитивизма, эволюционизма Спенсера, да еще и русских народников — Чернышевского, Лаврова, Михайловского. Он скорректировал оценку народных движений в зависимости от их последствий — способствовали они прогрессу страны или нет. Его общественно-политической программой стал, по сути, либеральный конституционализм: такие цели, как высвобождение гражданского общества, демократизация, децентрализация, развитие местного самоуправления, ориентация на европейские примеры (о чем мы уже упоминали).

Реализацию всего это ожидалось возложить на обновленную Россию, перестроенную по федеративной модели.

Идеи были, понятно, хорошие, но при жизни Драгоманова Россия никак не продвинулась в этом направлении; однако «народоправие» и «федерализм», «местное самоуправление» стали альфой и омегой украинского освободительного движения (четко обозначив весьма низкий порог его политических притязаний — все большее казалось фантастикой). Вообще же нам ограничить Драгоманова какой-то одной политической традицией просто невозможно: он был либералом в той же мере, что и социалистом; как и всякий человек, живущий интенсивной интеллектуальной жизнью, он часто сам себе противоречил; как для теоретика, а не реального политика, для него все «прогрессистские» идеологии были различными вариантами возможного. (Заметим, что непротиворечивы в своих мнениях только идиоты, остановившиеся в развитии.)

Еще одним результатом Эмского указа стало тесное сотрудничество надднепрянской и галицкой украинской интеллигенции. Монархия Габсбургов была не в пример либеральней Романовской. В 1873 г. по инициативе надднепрянцев Александра Конисского, Михаила Драгоманова, Дмитрия Пильчикова и на средства левобережной меценатки Евгении Милорадович основывается Литературное общество имени Тараса Шевченко (будущее мощное Научное общество Шевченко), издаются газеты и журналы. Запретительные меры в России вызывают негодование галицких украинцев, что приводит к некоторому снижению влияния местного москвофильского движения (о нем — далее). Тогда же, под впечатлением от объединения Италии Пьемонтским королевством, распространяется идея восприятия Галиции как «украинского Пьемонта» — источника национального возрождения и освобождения.

В то же время сближаются украинские и российские радикалы. Именно в русское революционное движение и уходили наиболее нетерпеливые украинцы, недовольные скромными требованиями своих более сдержанных товарищей. Однако заметим, что в некотором роде свою негативную роль Эмский указ все же сыграл — он не уничтожил украинское движение, но ограничил его такими формами работы, опыт которых потом никак не пригодился, а скорее навредил в ситуации политического и социального взрыва и созидания государственности в 1917–1918 гг.