5. ПРАЙДОВА ЧИСТКА

5. ПРАЙДОВА ЧИСТКА

Генри поплотнее запахнул плащ на груди; режущий ночной ветер пронизывал до костей. До смены караула оставалось еще часа два. Весь ноябрь его словно лихорадило — вместе с Лондоном, вместе со всей страной. Письмо от Кромвеля он, разумеется, доставил по назначению, за что удостоился благосклонного взгляда скупого на похвалу Айртона. И началось. Будто это он, Генри, сорвал какую-то невидимую пружину, и события стали раскручиваться все быстрее, все ошеломительнее. Седьмого ноября на хорах церкви в Сент-Олбансе генерал Фэрфакс, который до сих пор числился главнокомандующим, созвал Военный совет. Именно на хорах, а не внизу, ибо то был не Совет Армии, а Совет офицеров; от рядовых никого не допустили. Конечно, Фэрфакс понимал, что, если бы он дозволил войти туда солдатским агитаторам, они немедленно потребовали бы суда над королем.

Генри поежился под ветром, потоптался, чтобы хоть немного отошли закоченевшие ноги, и вдруг усмехнулся себе под нос. Фэрфакс суда не хотел, а вот Айртон, зять Кромвеля, похоже что и хотел. Он положил на стол перед Советом ремонстрацию, где говорилось, что Карл ответствен за всю кровь, пролитую в Англии. Под этой ремонстрацией подписался бы любой из левеллеров, да что там — все рядовые! Фэрфакс с застывшим на лице выражением недовольства ответил, что не желает потворствовать разрушительным намерениям.

Но Айртон, этот холодный и трезвый Кассий — более трезвый, чем сам Кромвель! — знал, как действовать. 15 ноября в таверне «Лошадиная голова» он созвал левеллеров и после жарких споров договорился с ними. Он настаивал на том, что королю надо отрубить голову, но сначала распустить парламент. А левеллеры требовали сначала ввести в действие их конституцию «Народное соглашение», иначе армейские офицеры заберут себе всю власть. Генри готов был побиться об заклад, что Айртон затеял этот сговор с левеллерами сразу после того письма, что он привез от Кромвеля! Выходило, что Кромвель — тайный устроитель всего этого дела, а Генри — его орудие, и орудие Судьбы, толкавшей Англию к великим переменам.

20 ноября «Ремонстрация Армии» была представлена на обсуждение палат и отвергнута. Опасность росла. Король вот-вот может подписать договор с парламентом, и тогда прощай, свобода! Карл возложит всю вину на Армию, и палач не будет успевать вытирать кровь с топора на Тауэр-хилле. Надо было спешить, и 30 ноября из Виндзора выходит декларация Армии, где заявляется, что она намерена обратиться к исключительным мерам — к суду божию.

В палате общин знаменитый депутат Уильям Принн предложил объявить Армию мятежной. В ответ она снялась из Виндзора и второго декабря, громыхая железом, прошла по улицам Лондона. Офицеры заняли Уайтхолл. Четвертого декабря пронеслась весть, что переговоры на острове Уайт прерваны, король взят под стражу и переведен в замок Херст — тюрьму на побережье Ла-Манша. Пресвитериане подняли настоящую бурю в парламенте. Их было большинство, и они постановили, что похищение короля произошло без ведома и согласия палаты. Всю ночь палата не расходилась: депутат Принн произносил речь. Всю ночь он, лишенный обоих ушей по приговору королевского суда, трижды выставлявшийся у позорного столба, претерпевший публичное сожжение своих трактатов, восемь лет сидевший без чернил и бумаги в тюрьме, приговоренный королем за яростное пресвитерианство, за нападки на королеву к огромному штрафу, — доказывал, вопреки своему горькому опыту, необходимость договориться с королем.

И после этого беспримерного заседания, которое длилось 24 часа, депутаты решили большинством голосов, что переговоры с королем продолжить следует. Это было все равно что восстановить Карла у власти. Республикански настроенные члены палаты общин принялись составлять протест. Прямо с этого бессонного заседания они пришли в Уайтхолл к офицерам и несколько часов сидели с ними над списками депутатов, обсуждая поведение и образ мыслей каждого.

Что-то будет, нет, право, что-то будет!

Генри стоял у дверей Вестминстера в этот предутренний час, и все существо его было исполнено горячего, напряженного ожидания. Он ждал с почти детским нетерпением великих и грозных событий — сейчас, быстрее, сию минуту! И отдаленный дробный топот копыт, который внезапно донесся до его слуха, не удивил его, не испугал, а лишь заставил сжаться в готовности каждый мускул.

Отряд всадников с факелами показался из-за готического выступа стены, Генри на всякий случай взял на караул. И мысленно похвалил себя: он узнал майор-генерала Скиппона, начальника лондонского ополчения, своего командира. Генерал подъехал вплотную, вгляделся и махнул рукой:

— Лейтенант Годфилд, приказываю вам оставить пост. Армия берет на себя охрану парламента. — Он наклонился чуть ниже, голос его потеплел. — Идите, отсыпайтесь. Сюда идут солдаты.

— Но генерал! — Генри сделал шаг вперед, горло перехватило от обиды. — Как же я могу… Я должен видеть. Дозвольте остаться!

— Я говорю вам, сюда идет Армия! — Скиппон повысил голос, глубокие морщины при свете факелов проступали особенно резко. — Что сейчас наша милиция! Армия вступила в дело, вы понимаете? Приказываю вам сняться! Я сейчас поворочу назад вашу смену.

Генри так страстно желал остаться, так стремился к этому! Он зашептал горячо и просительно:

— Генерал, я прошу вас, очень прошу… Дозвольте мне хоть одним глазком посмотреть. Не как солдату милиции, а просто как человеку. Как я могу уйти, когда… когда… — голос его прервался, ему почудилось, что суровые черты Скиппона смягчились.

— Идите к дверям палаты общин, — тихо сказал он, пригнувшись к холке коня. — Станьте там в сторонке на лестнице и наблюдайте. Кто знает, может быть, это утро войдет в историю.

Он пришпорил коня и поскакал впереди своих ополченцев к следующему посту, а Генри, вдруг почувствовав себя свободным и одиноким, быстрыми шагами обогнул угол, пересек по стриженой мерзлой траве лужайку и свернул за следующий выступ.

То, что он увидел, наполнило его грудь еще большим волнением. Вспыхивающие в свете факелов каски пехоты плотным строем сомкнулись у главных дверей парламента. Поднятые мушкетные стволы и пики щетинились, зажженные фитили и костры зловеще отражались в доспехах. Эскадроны кавалерии охраняли подступы к палате снаружи, отдельные группы всадников передвигались сомкнутым строем. Слышался топот копыт, звуки шагов по каменным ступеням, изредка выкрики команды. Генри стал пробираться за спинами солдат к широкому порталу двери, держась поближе к стене и неслышно ступая. Его не заметили. Он встал совсем близко от входа и начал смотреть.

Солдаты двумя шеренгами стояли у двери, и нижний зал, вероятно, тоже был заполнен ими. Внезапно с внешней стороны произошло движение, шеренги войск расступились и пропустили запряженную четверкой карету.

В тот же миг ударил колокол башенных часов. Утро настало, депутаты должны были скоро занять свои места в парламенте.

Из кареты вышли двое в штатском платье и прошли к дверям. Их пропустили. Подъехала вторая карета, за ней еще две. Депутаты прибывали, солдаты теснились, чтобы дать им пройти. Генри тоже проскользнул между людьми, затесался в группу прибывших и беспрепятственно прошел через готический портал входа.

В зале было полно солдат, депутаты устремлялись к лестнице, ведущей в палату общин. На лестнице друг против друга стояли кирасиры, по одному на каждой ступеньке. Между ними депутаты толпились в неразберихе, сверху слышался шум.

— Нет! Вы не войдете! — вдруг властно сказал кто-то сверху. Генри взглянул туда из-за спин кирасиров и увидел, что на самом верху лестницы, широко расставив ноги и загораживая вход в палату, стоит высокий краснолицый человек с бумагами в руке. Из-за его плеча, поминутно заглядывая в бумаги и что-то шепча ему на ухо, выглядывает румяный улыбающийся лорд Грей. Рядом стоит растерянный служитель палаты.

— Вы не имеете права! Я член палаты и иду выполнять свой долг. Это нарушение привилегий парламента! — ступенькой ниже размахивал руками, пытаясь прорваться в зал, невысокий человек.

— А я вам говорю, вас в списках нет. Вас приказано арестовать, господин Принн! — загремел краснолицый.

— Полковник Прайд, по какому праву… Это ни на что не похоже! Я по своей воле не сделаю ни шагу назад!

— Тогда пеняйте на себя!

Краснолицый, которого назвали Прайдом и в котором Генри узнал героя Нэсби и Престона, кивнул рядом стоявшему солдату. Тот, быстро и ловко взяв Принна за плечи, развернул его и легким пинком сбросил вниз, на руки депутатов. В этой сцене было что-то непристойное, что-то оскорбительное. Солдаты громко захохотали. Генри надолго запомнил жалкую возмущенную гримасу щербатого рта и черную неровную дыру на месте уха, открытую взметнувшимися волосами.

— Позвольте, да это бог знает что такое! Так не поступают с уважаемыми людьми! Дайте я пройду и все им растолкую…

Совсем рядом с собой Генри услышал знакомый голос, солдаты захохотали опять, и он увидел земляка, пастора Платтена, который тоже старался протиснуться наверх. Лицо его было красно от возмущения, жидкие волосы растрепались.

— Спикер! Где спикер? Я должен поговорить с ним! Да пропустите же меня, я член палаты!

Ему удалось отвоевать несколько ступеней вверх, дверь в палату в этот момент раскрылась, пропуская одного из тех немногих, кому разрешено было войти, пастор простер руку и крикнул:

— Господин спикер! Неужели палата допустит, чтобы на ее глазах изгоняли ее членов! Защитите нас!

Дверь закрылась, двое солдат беззлобно, с ухмылками взяли пастора за плечи и столкнули его вниз.

Генри не видел, как его будущий зять считал ступеньки. Новый взвод солдат внезапно вклинился в толпу у лестницы, началась давка, Генри швырнуло к стене, и чей-то стальной доспех уперся прямо в залеченную Элеонорой рану. Он охнул, постарался повернуться половчее, и когда, потолкавшись среди терпко пахнущих, одетых в железную броню тел, занял более удобное положение, то увидел, что солдаты, повинуясь указаниям Прайда, вылавливают из тех, кто рвется в палату, самых упорных, окружают их и проталкивают к боковым дверям, под арест. Вот уже и Принна ведут, закрутив ему руки сзади, и двух других, и еще кого-то…

Генри нашел глазами Платтена. Пастор все еще кричал, к нему тянул руку солдат конвоя. Тогда Генри, не размышляя, рванулся вперед, протиснулся среди железных доспехов, схватил пастора за рукав и, не разбирая возмущенных протестующих возгласов, потащил его скорее к выходу.

— Что такое?.. Это вы?.. Куда вы меня? Господи, что же это… — бормотал растерянный Платтен, а Генри упорно, не выпуская рукава, волок его за собой к спасительному готическому порталу, за которым виднелись голые деревья сада.

Когда они выбрались на воздух, Генри сразу свернул за угол, обогнул выступ и только тогда выпустил смятый и перекрученный в давке рукав пасторского одеяния. Оба постояли у стены.

— Да… — Платтен помотал головой и наконец взглянул на Генри. — Спасибо. Если бы не вы…

— Вы видели, как их хватали? — вместо ответа шепотом спросил Генри. — Их уже человек двадцать набралось. Вас бы тоже…

— А знаете, кто всем этим заправляет?

— Прайд?

— Прайд — исполнитель. Это дело рук Айртона!

«Это дело рук Кромвеля», — подумал про себя Генри.

Мимо проскакал взвод солдат.

— Пойдемте отсюда, — он снова взял пастора за рукав. — Здесь небезопасно. Сейчас лучше держаться от парламента подальше.

Платтен вдруг обхватил голову руками и застонал, как от боли:

— Ммм… Так поступить с парламентом… Это конец!

Генри легонько обнял его за плечи и, как ребенка, повел узкими улочками прочь от реки, от дворцов, от солдат. Они очутились в парке и свернули к северу, вдоль платановой аллеи. Генри не любил пастора и в глубине души жалел сестру. Но сейчас в сердце его шевельнулось сострадание.

— Это насилие необходимо, — уговаривал он издававшего глухие стоны Платтена. — Оно благотворно. Если парламент оставить в покое, он вернет на трон короля, и тогда Англия погибла…

— Но законы королевства! Древняя конституция! Великая хартия вольностей! — из глаз пастора катились слезы. — Ведь нас избрал народ, мы неприкосновенны… А солдаты сбрасывают нас с лестницы…

— Сам король нарушил Хартию, он первый поднял руку на парламент — разве вы не помните? А парламент угодничает перед ним, боится… Сейчас договориться о королем — это погубить Англию, потопить ее в крови. — Они свернули направо в узкий проулок, ведущий к Чаринг-Кросс; сзади раздался топот копыт, Генри притиснул Платтена к стене, чтобы пропустить конных.

— Ну что, лейтенант, все посмотрели? — Скиппон придержал коня и наклонился к Генри. — Хорошо запомнили? Потом будете рассказывать внукам.

Генри встрепенулся:

— Вы были там, сэр? Что делают те, кто прошел?

— Они счастливчики — их пропустили, они теперь хозяева положения. Но им сейчас трудновато: они — парламент и должны отстаивать свои права. Они приказали остальным занять места в палате. Но как это сделать? Солдаты стоят крепко. Составили комитет и послали его к Фэрфаксу для переговоров.

— А сами армейцы ничего не объяснили?

— Нет, как же, объяснили. В палату пришел полковник Окстелл и потребовал исключить всех, кто голосовал за мир с королем и выступал против Армии. А остальные должны заявить свое согласие с действиями Армии и назначить дату своего роспуска.

— И что тогда?

— Тогда будет избран новый, равный и справедливый парламент, — Скиппон подмигнул. — Но для этого нужна конституция.

— А про «Народное соглашение» ничего не говорили?

Скиппон посуровел, грубоватые черты его омрачились.

— Нет, лейтенант, об этом — ничего. И вам советую помалкивать.

Пастор Платтен выступил вперед:

— А лорды? Как расценивает происшедшее палата лордов?

Скиппон перевел на него глаза, невеселая усмешка бегло тронула губы:

— Лорды оказались умнее всех и разошлись сами, не дожидаясь публичного скандала. — На простоватые черты генерала снова легла забота. — До свидания, джентльмены, счастливого пути. Мне приказано ехать умиротворять Сити. — Он позвал своих солдат, почтительно отставших. Топот копыт прозвучал по неровным булыжникам мостовой и замер. Генри предложил Платтену:

— Может, перекусим? Я с ночи на посту…

Пастор покорно кивнул, и Генри понял, что человек этот потерял все, что так недавно было его неотъемлемой принадлежностью: уверенность в себе, тщеславие, амбицию, волю.

— Смотрите, смотрите! Нет, этого не может быть! Господи, вправду она… Элизабет! Ты как здесь очутилась?

Они только что вышли из харчевни на Чаринг-Кросс, где Генри накормил завтраком безвольный мешок, именовавшийся Патриком Платтеном, и вдруг внимание его привлекли две прошедшие мимо дамы. Сомнений быть не могло: одна из них была его сестра Элизабет, собственной персоной. В другой он узнал лондонскую кузину Эмили.

Элизабет обернулась с испугом, глянула на брата, лицо ее побелело, и она, не стыдясь прохожих, стремительно бросилась ему на грудь.

— Генри! Ты жив? Господи, ведь я тебя разыскиваю!

— Сестричка, милая, я писал…

— Мы ничего не получали, ничего, с самой весны… Мы измучились, ждали… Отец на войне, о тебе ни слуху ни духу… — Она закрыла лицо руками.

— Да я здоров, все в порядке, ну что ты… — Он гладил темную тяжелую шаль, покрывавшую ее плечи. — Сейчас в парламенте такое творилось… Больше половины депутатов не пустили на заседания…

Тут только она подняла голову и посмотрела на Платтена. И как ни была потрясена встречей с братом, которого уже несколько раз хоронила в мыслях, все же, увидев пастора, поразилась еще больше. Из него будто выпустили воздух, он обмяк и постарел.

— Простите… — Она присела перед женихом, глядя в землю. — Добрый день. Я не ожидала…

Она чувствовала себя виноватой. В Лондон она приехала не только затем, чтобы разыскать брата. Тайной и заветной ее мечтой было повидаться с отцом, вымолить у него разрешение и расторгнуть помолвку с пастором.

После того случая в церкви, когда она поняла, что соединить с ним судьбу — значит предать и Уинстэнли, и Джона, и нечто еще, самое дорогое и сокровенное, она твердо решилась. Убедила мачеху и сестер, что необходимо поехать в столицу разыскать Генри, собралась и — благо Лондон недалеко — вот уже две недели жила в чинном пуританском доме кузины, Но встречи с пастором Элизабет не ждала и, увидя его, смутилась. А он, казалось, не замечал этого, занятый собою.

— Добрый день, добрый день, — бормотал он привычно вежливые, ничего не значащие слова. — Все ли благополучно дома?..

Она видела, что ответ ему безразличен, и промолчала.

Как ни занят был Генри событиями утра, от его внимания не укрылась странная натянутость в обращении сестры с женихом. Но размышлять было некогда. Жизнь кипела вокруг, история вершилась в этот день на глазах, и Генри боялся пропустить еще какое-нибудь важное событие. Раскланявшись и велев им скорее возвращаться домой, он пообещал Элизабет зайти на днях и повлек пастора дальше. И точно, едва они свернули на оживленную улицу, их внимание привлекли несколько открытых повозок, застрявших на углу. Кучер одной из них возился с оглоблей, задние ждали. Солдаты окружали повозки, слышалась перебранка. Генри и пастор подошли ближе, и тут только Платтен оживился и всплеснул руками:

— Боже мой, да это Принн! И Файнес… И сэр Уильям Уоллер!

Он рванулся вперед, не замечая конвойных:

— Господа депутаты! Что с вами? Куда вас везут?

Кто-то с повозки узнал его и крикнул в ответ:

— Этого никто не знает! Нас переписали и возят по городу вот уже пятый час!

— Но по какому праву?

— Ха, по какому праву. По праву меча — так нам и ответили. Других прав в Англии не осталось.

— Надо добиться разговора с Фэрфаксом! Я сейчас пойду к нему сам! Главнокомандующий не может допустить…

— Да уже ходили… Два раза… Бесполезно. Генерал ничего не решает…

Солдаты сомкнули покрытые железом плечи, кое-кто с неприязнью оглядел пастора:

— Вы потише, это арестованные! Отойдите от повозки, не положено!

— Солдаты! — вдруг заговорил пастор с привычной гладкостью, словно стоял на кафедре у себя в Уолтоне. — Вы не имеете права и пальцем прикоснуться к депутатам! Они неприкосновенны, как избранники народа! Это недоразумение! Армия не может вмешиваться!

— А вы бы лучше помолчали, — сержант конвоя приблизился к пастору и предостерегающе протянул руку. — Армия не только может, но и должна поступать так с предателями.

— Избранники народа! — крикнул молодой солдат, с ненавистью наступая на Платтена. — Депутаты! Это мошенники, а не депутаты! Они прикарманили наше жалованье!

Еще один солдат, недобро сверкнув глазами, пояснил:

— Их за то и арестовали, что они предают наше дело. Солдатам не плачено за шесть месяцев, а они в парламенте голосуют за короля. А где наши денежки? Куда они их девали?

Пастор посмотрел на пистолеты и пики конвоя, на напряженные, злые лица солдат и отступил на шаг. Плечи его снова обвисли. Генри загородил его собой:

— А куда вы их? — тихо спросил он у сержанта.

— Приказано доставить в таверну «Ад». Там им самое место.

Кучер влез на козлы, взмахнул кнутом, и колымаги, заскрипев, двинулись. Одна вялая рука поднялась и махнула пастору на прощанье; большинство сидели понуро, сотрясаясь от толчков.

Генри и Платтен побрели дальше, и только спустя некоторое время заметили, что ноги сами несут их к Вестминстеру.

Здания парламента были по-прежнему оцеплены, площадь кишела войсками. Сумерки сгустились; кое-где снова, как и утром, зажглись факелы; зимний ветер резал лицо. Они свернули к Уайтхоллу, и тут их внимание привлек отряд всадников, двигавшийся к главному зданию дворца. Что-то было необычное в этих всадниках. Они не походили на деловитых суетливых армейцев, которые весь этот день сновали по улицам.

Перед решеткой главного входа отряд остановился, и на землю первым спрыгнул грузный человек в мундире генерала Армии. Сердце Генри затрепетало. Он узнал Кромвеля.

Из кареты, поджидавшей неподалеку, выскочил человек в штатском платье и быстро подошел к нему. Они о чем-то переговорили, потом Кромвель решительно повернулся и широким шагом, тяжело и устало ступая, направился к дверям.

И тут Генри увидел отца. Маленький полковник тоже спешился и, топчась на месте, чтобы размять затекшие после долгой езды ноги, передавал повод своего коня слуге. Тот, кто только что говорил с великим генералом, склонился к нему и что-то шептал. Вокруг толпились офицеры.

Генри с бьющимся сердцем, оставив Платтена, подошел к ним, вытянулся, и только когда увидел, что отец заметил его, узнал и обрадовался встрече, позволил себе шагнуть порывисто и, склонившись, крепко обнять и припасть к его плечу.

— Мой дорогой, как я рад тебя видеть, — сказал полковник Годфилд, отстраняясь и вглядываясь в блестящие глаза сына. — Ты здоров? По-прежнему здесь, у Скиппона?

— Все хорошо. — Генри сиял. — Ты знаешь, здесь Элизабет. Она хочет повидаться с тобой… А в парламенте — ты слышал?..

— Да. — Полковник посуровел. — Нам только что сообщили. Вот мистер Ледло, — он указал на человека из кареты, — все рассказал.

— И что Кромвель? Он знал? Что он думает?

— Генерал сказал, что ничего не знал об этом деле. Но поскольку оно свершилось, он рад ему и постарается поддержать.

Отныне препятствий к суду над королем не осталось. Ежедневно десятки петиций приходили в парламент; их податели со всех концов страны требовали судить Карла Стюарта, виновного в неисчислимых бедах, пережитых Англией за эти годы.

Около пятидесяти депутатов, которые теперь посещали парламент, отменили все прежние соглашения с монархом. Короля перевели в Виндзорский замок и поместили под двойной охраной.

И вот 8 января в Расписной палате Вестминстера собрался Верховный Суд Справедливости: члены «очищенной» палаты общин, армейские офицеры, испытанные в боях под командой Кромвеля. Председателем назначили честерского судью Джона Брэдшоу. Судьи несколько дней совещались тайно. А затем, 20 января, в субботу, широкие двери Вестминстер-холла, столь памятного Генри, распахнулись, и народ хлынул внутрь, чтобы послушать, как кровавого тирана призовут к ответу за его злодеяния.

Несколько дней допросов разных свидетелей, несколько дней публичного спора с Карлом, который продолжал увиливать от прямых ответов, юлить и настаивать на своей богом данной прерогативе, привели к единодушному решению: Карл Стюарт — тиран, изменник, убийца и открытый враг нации присуждается к смертной казни путем отсечения головы от тела.