Г.К. Граф ПАРИЖ БРЕМЕН ОККУПАЦИИ И ОСВОБОЖДЕНИЯ: 1942-1944

Г.К. Граф ПАРИЖ БРЕМЕН ОККУПАЦИИ И ОСВОБОЖДЕНИЯ: 1942-1944

Переезд из Компьена в Париж мне хорошо запомнился.

Нам приходилось вести с собою не только наши вещи, но и запасы провизии, которые нам удалось раздобыть. Иначе нам пришлось бы очень трудно первое время в Париже. Таким образом, мы были страшно перегружены, а в те времена приходилось главным образом ходить пешком и все тащить самим. Мне пришлось тащить две корзины весом приблизительно по 18-ти фунтов каждая. Они были заполнены картофелем, луком и другой зеленью. Жена[470] была перегружена чемоданами и разными пакетами (часть вещей увез уже наш старший сын[471]) и должна была следить за Кириллом.[472] Но и он должен был тащить кое-какие вещи.

Поезд был переполнен, и нам пришлось стоять. Еще хорошо, что можно было поставить вещи в коридоре. Переполнение поездов тогда было обычным явлением. Особенно бывали переполнены пригородные поезда, возвращающиеся в Париж. Пассажиры были нагружены всякого рода провизией, которую им удалось раздобыть в деревнях.

Но самое худшее нас ожидало в Париже. Такси уже давно не существовали за отсутствием бензина. Были немногочисленные, так сказать, «эрзац такси», то есть велосипеды, впряженные в тележки для одного или двух человек. Плата за них была чрезвычайно высокая, особенно если они видели беспомощное положение путешественника. Единственным для нас выходом было метро, но дойти до станции и потом до дома потребовало больших усилий.

Когда мы переселились в Париж,[473] то для меня возник срочный вопрос о получении новой «карт д-идентитэ»[474]. Моя карта была и просрочена, и выдана в Ренн, по моему прежнему местожительству. Теперь я должен был получить карту из «Префектур де Полис»[475] Парижа. Все иностранцы должны были менять этот документ ежегодно и для этого совершать паломничество в префектуру. «Карт д-идентитэ» являлись контролем иностранцев, и так за них надо было платить и довольно много, то они являлись особым налогом на иностранцев.

Русские эмигранты особенно не любили эти паломничества, уже не говоря о том, что они отнимали много часов, но кроме того чиновники префектуры обычно бывали чрезвычайно нелюбезны. Они относились так, точно оказывали большую милость, выдавая вам документ, который по закону должны были выдавать, и за который иностранец платил.

Конечно, отношение к иностранцам были не одинаковы, и все зависело от того, чье подданство имел данный иностранец. К бесподданным французские чиновники относились свысока. К русским было особенно плохое отношение, так как французы считали, что во Францию понаехало слишком много эмигрантов, и они отнимают работу от французов.

У меня был финляндский паспорт,[476] поэтому отношение ко мне было несколько лучше, но и не слишком почтительное, так как Финляндия была маленьким государством. Главное же, что многие чиновники не знали, что это за страна и где она находится. Один чиновник очень удивился, когда я ему сказал, что она – в Европе. Он признался, что всегда считал, что она где-то в Африке.

Совершить путешествие в префектуру для меня было очень скучным делом. Но я не мог откладывать, так как в такое тревожное время, которое мы переживали, было очень неосторожно иметь просроченный французский документ. Если бы меня случайно остановил какой-нибудь полицейский, и я ему предъявил бы просроченную «карт д-идентитэ», то никакой немецкий документ не спас бы меня, и я оказался бы в ближайшем комиссариате. Одним словом, освободившись от немецкой полиции, я мог бы попасть в руки французской. Поэтому я через несколько дней отправился в префектуру.

Первым затруднением было найти место, которое должно было выдать мне нужный документ. Когда я, в конце концов, попал в нужное место, то должен был купить гербовую бумагу и написать прошение. После того как я его подал, надо было вооружиться терпением и ждать.

Прошло более двух часов, прежде чем я был вызван и проведен к какому-то чиновнику, судя по всему, одному из старших этого отдела. К моему удивлению он принял меня более чем любезно. Он просил дать мне немецкий лагерный билет и с ним ознакомился. Затем он стал расспрашивать, где я жил до Парижа, сколько лет во Франции, что делал, когда и кем был арестован, и отчего немцы меня выпустили из лагеря. При этом я сразу же столкнулся с «обязательством», данным мною немцам, после чего, конечно, был спрошен французом «за что был арестован».[477] Хорошо, что я действительно не знал, за что арестован, и просто сказал, что не знаю. По моему тону он понял, что я действительно не знаю, а если бы пришлось что-либо скрывать, то он сразу бы понял что что-то неладно. Также он много задавал вопросов по поводу великого князя и его отношений с немцами.

В конце концов, он сказал, что я получу «карт д-идентитэ» на год, что было большой льготой, так как все вновь приезжающие в Париж первоначально получали временную карту на месяц, два или полгода. Таким образом, этот скучный визит сошел вполне хорошо, и я получил некоторое «вознаграждение» за сидение в немецком лагере, так как было ясно, что любезность французского чиновника была основана на том, что он считал меня «жертвой немцев» и, следовательно, их врагом. Особенно принимая во внимание, что я был финляндец, а Финляндия была в союзе с немцами, и все же был посажен в лагерь.

Таким образом, я надеялся, что освободился от префектуры на год, но вышло совсем не так. Недели через две к нам на квартиру пришел какой-то «детектив»[478] из префектуры. Он передал мне, что какой-то «комиссар де полис»[479] просит меня, когда это будет мне удобно, зайти к нему в префектуру в какой-то отдел. Вел себя «детектив» очень любезно.

Всякое «приглашение» в полицию обычно на всех действует неприятно. Можно за собой не чувствовать никаких «провинностей», но все же попасть в неприятность, особенно будучи иностранцем в оккупированной неприятелем стране. Правда, приглашение было передано в необычно любезной форме, и это было хорошим знаком. Но, во всяком случае, я решил пойти к комиссару на следующий же день.

Указанный мне отдел был отделом тайной полиции. Комиссар меня сейчас же принял и был чрезвычайно любезен – извинился за беспокойство и сказал, что вызвал меня, чтобы сообщить, что он получил указание назначить специального детектива, чтобы он охранял мою личность. Не то что он должен был постоянно находиться при мне, но если бы я заметил, что кто-нибудь следит за мною или, вообще, что-либо произошло со мною, то я должен немедленно сообщить означенному детективу. Я был чрезвычайно удивлен, но не подал виду, так как ведь такая «охрана» могла быть и слежкой со стороны французов.

Затем комиссар начал расспрашивать меня про великого князя и сообщил, что когда тот приезжает в Париж, то его детективы несут охрану его. Он также спросил, не знаю ли я: немцы только охраняют его или ведут и наблюдение за ним. Я сказал, что, насколько мне известно, в Сен-Бриаке его охраняют и немцы, и французы, и очень вероятно, что охрана совмещается со слежкой.

Пробеседовали мы с ним добрый час и, наконец, он меня отпустил. При прощании он опять извинился за беспокойство и подтвердил, что должен к нам сейчас же обращаться в случае нужды. Даже проводил до двери, что было уже высшей любезностью.

Через пару дней ко мне заявился господин детективного типа. Он отрекомендовался полицейским агентом, который, так сказать, назначен ведать мною и готов всегда быть в моем распоряжении (очевидно, наблюдать за мною). Мне оставалось лишь его благодарить и сказать, что я в случае нужды немедленно обращусь к нему. Но я совсем не был рад такой опеке. Однако в те времена все могло случиться. Да и отказываться от «заботливости» французской полиции было нельзя.

К счастью, за семь лет жизни в Париже после освобождения из лагеря я не имел никакой нужды в помощи полиции. Тем не менее, первый год этот детектив заходил ко мне через большие промежутки времени. После прекращения войны меня уже больше никто не «охранял».

Так, месяцев через десять, комиссар через этого детектива опять пригласил меня к себе. Я был предупрежден, что меня вызывают не по делу, касающемуся меня, а как бывшего секретаря великого князя.

Комиссар мне сказал, что французская полиция при посещении великим князем Парижа наблюдает за ним и следит, где он бывает и с кем.[480] Это делается, чтобы его в случае нужды охранить, так как хотя Франция и оккупирована немцами, но великий князь, живя в ней, ее гость.

Наблюдения французской полиции привели к тому, что она убедилась, что великий князь всецело подпал под влияние немцев. К тому же, немцы окружающие его, обычно принадлежат к Гестапо. Большинство из них русские эмигранты, которые служат немецкими агентами и у французской полиции на очень плохом счету.[481] Даже рестораны, которые с ними посещает великий князь, принадлежат к тем, которые на плохом счету у полиции и давно были бы закрыты, если бы не заручка у немцев.

Он рассказал, что в последний приезд великого князя в Париж он [великий князь. – Публ. сидел в ресторане, и за его столом пелись немецкие песни подкутившей компанией. С французской точки зрения такая близость великого князя к оккупантам сильно его компрометировала и должна была привести к тому, что когда оккупация Франции окончится, ему придется ее покинуть. Комиссар добавил, что Франция не захочет разрешить жить у себя человеку, который в тяжелые дни оккупации так тесно был связан с ее врагами.

Смягчая все сказанное, комиссар сказал: «Великий князь еще очень молод и жалко, что он подпал под влияние таких отрицательных людей, которые его окружают».

Я ответил, что мне очень тяжело это узнать, но я больше никакого отношения к великому князю Владимиру не имею, и немцы запретили мне иметь с ним какое-либо общение, поэтому я не знаю, как я мог бы изменить это положение. Комиссар сказал, что он знает, что я отделен от великого князя, но полиция обратилась ко мне, чтобы я нашел пути предупредить великого князя, что он должен изменить свое положение. Полиция в этом случае действовать официально не может и принуждена была избрать частный путь, то есть обратилась ко мне, как единственному пути, подходящему для такой деликатной миссии. «Вообще, – добавил комиссар, – полиция вмешивается в это дело только из уважения к положению, занимаемому великим князем, и чтобы его предостеречь от ложных шагов».

Я подумал и сказал, что вижу единственный путь – это рассказать все дяде великого князя [великому князю. – Публ. Андрею Владимировичу и попросить его передать племяннику. На этом мы и порешили, и расстались.

Действительно, я был очень опечален этой информацией, и мне было искренне жаль Владимира Кирилловича. Что же, немцам надо было изолировать меня от него, чтобы окружить аморальными людьми, которые затягивают в легкомысленном направлении. Конечно, никто не назначал эту компанию окружать великого князя, и она сама «присосалась» к нему, а высокие немцы, которым надлежало бы смотреть за этим, не обращали на это внимание.

Я все слышанное от комиссара рассказал [великому князю. – Публ. Андрею Владимировичу и просил сообщить племяннику. А также предупредить его, что за каждым его шагом следят французы и немцы и он должен с этим считаться.

После этого префектура меня уже больше не беспокоила.

Весной 1944 года немцы предложили великому князю переехать в Париж, так как вся прибрежная полоса Нормандии и Бретани была объявлена на военном положении.[482] Немцы стали ожидать высадку союзников, хотя и старались себя утешать, что они на это не решатся.

Владимир Кириллович вывез с виллы Аргонид[483] все наиболее ценное.[484] Саму же виллу поручил наблюдению местного нотариуса. Он в Париже поселился на квартире Эмиля Нобеля, который во время войны переехал на свою ферму в Нормандии. Квартира Нобеля была в лучшей части Парижа, большая и прекрасно омеблирована.

Насколько мне известно, великий князь продолжал находиться в окружении тех же сомнительных русских, о которых меня предупреждала французская полиция. Я продолжал быть изолирован от Владимира Кирилловича – мы не виделись и не переписывались.

В начале июня того же 1944 года до Парижа стали доходить тревожные для немцев сведения о высадке в Нормандии. Немцы со всеми своими учреждениями стали лихорадочно покидать Париж. Стали покидать Францию и все русские, которые чувствовали себя скомпрометированными близостью к ним. Лица, окружавшие великого князя, чувствовали себя очень скомпрометированными во всех отношениях и стремились срочно уехать в Германию. Они убедили великого князя и его секретаря Сенявина, что и они не могут быть уверенными, что французы их не посадят в лагерь, и поэтому тоже должны уехать. Великий князь последовал их совету и уехал.

С большими трудностями он доехал до Аморбаха, где жила его старшая сестра Мария Кирилловна, вдовствующая княгиня цу Лейнинген.[485]

Благодаря помощи очень преданного ему человека Скальского, ему удалось достать автомобиль, который он должен был вернуть, и который ему не удалось вернуть. Другой трудностью было доставление газолина. В этом отношении его спасло то, что на другом автомобиле ехали русские агенты Гестапо, которые могли получать газолин из немецких запасов.

У своей сестры великий князь и Сенявин провели несколько месяцев, а когда союзные войска стали приближаться к этому району, то он уехал на южную границу Германии и Лихтенштейна. Там, в небольшом местечке, они провели зиму. Условия жизни были очень трудны.

Великий князь ожидал получения разрешения проехать в Испанию к своей тетке инфанте Беатрисе Орлеанской. В конце концов, это ему и удалось.[486] В первые лет пять он не рисковал просить разрешение на приезд во Францию, чтобы не получить отказа.

Когда мы переехали к октябрю [1942 г. – Публ. в Париж, то у меня возник вопрос о необходимости начать зарабатывать. Это было совершенно необходимо, чтобы мы могли существовать, а жизнь все дорожала. Париж, да и вся Франция, экономически были парализованы. Найти работу у французов, да еще не французу, было невозможно. Русские могли получать работу только у немцев, в различных оккупационных учреждениях, которые повсюду выросли как грибы. Немцы охотно брали русских, так как знали, что они могут им доверять, а французам они доверять не могли.

По политическим соображениям русским поступать на службу к немцам было рискованно для будущего, чтобы не подвергнуться гонениям, когда немцы уйдут. Но куда им было деваться. Французы работу не давали. Оккупация длилась пять лет, так что ее «перетерпеть» было невозможно. Идти к немцам – значит рисковать в будущем попасть в лагерь. Оставалось бедствовать. Но так как никто не хотел бедствовать, то выбирали из всех зол меньшее, то есть шли на службу к немцам.

Кроме поступления на службу к немцам существовал и другой способ зарабатывать на них: это было служить посредниками при торговых сделках между немцами и французами. Многие французы боялись себя скомпрометировать торговлей с немцами, но были очень даже не прочь на них заработать. Вот тут и понадобились русские как посредники, за что [эти русские. – Публ. получали процент с каждой сделки. Некоторые сумели заработать большие деньги и стать богатыми.

Вопрос заработка все больше и больше обострялся для меня. Поступить на службу к немцам мне уж очень не хотелось, и платили они своим служащим очень скромно – по французским ставкам. А эти ставки были совершенно недостаточны для жизни при помощи «черной биржи».[487] Таким образом, пока что мне оставалось только заняться посредничеством. Русских, занимавшихся этим, было очень много, и среди них у меня было много знакомых. Среди них были посредники, непосредственно связанные с немцами, но были и посредники посредников, которые искали товары, нужные главным посредникам. Я в этой области никакого опыта не имел, и заниматься таким делом было не весело, но другого выхода не было. Я начал пробовать, и дело плохо клеилось.

* * *

Еще в начале 1941 года немцы решили перенести базы своих подлодок во французские порта. Но они были забиты утопленными судами во время бомбардировок. Поэтому немцам было необходимо срочно очистить фарватеры и гавани от затопленных кораблей. Но у них не было своих средств, и они были в затруднительном положении, как наладить работу по подъему кораблей.

Это стало известно в русских морских кругах. Тогда очень предприимчивый бывший русский морской офицер Кононов решил сорганизовать свою партию по подъему кораблей. Он собрал небольшую группу бывших морских офицеров и морских инженеров, разыскал русских и французских водолазов и пошел к немцам. Им он сказал, что имеет прекрасный кадр специалистов этого дела и готов заключить с немцами контракт и сейчас же начать работы. Но предупреждал их, что ни нужных материалов, ни водолазных принадлежностей, а также и денег он не имеет. Если же все нужное дадут ему «в долг», то он быстро отработает все эти расходы.

Немцы пошли на это предложение не слишком охотно, так как сомневались в компетентности самого Кононова, а также и его специалистов. Но другого выхода у них не было, и они решили рискнуть. С Кононовым был заключен контракт, и немцы обещались давать «в кредит» нужные материалы и деньги, но на деле были очень туги, и от них трудно было добиваться нужного в достаточном количестве, а это тормозило работы.

Преодолевая все трудности, а также страдая от неопытности, эта группа все же начала достигать успеха. Ей удалось поднять несколько небольших судов. Немцы, видя, что все же группа постепенно справляется с делом, стали ей все больше доверять и заключили новые контракты с Кононовым. Поэтому у него появились крупные деньги, и он обеспечил работой большое число бывших русских моряков.

Когда я вышел из лагеря, то работа группы Кононова была в расцвете. Самого Кононова я хорошо знал еще по службе на флоте и в эмиграции. Он пригласил меня на службу в свою фирму, и я начал у него работать так с марта 1943 года.

Он меня пригласил не для того, чтобы утилизовать [использовать. – Пу6л. по делу подъема кораблей, а он предполагал расширить деятельность своей фирмы. Он хотел получить подряд от немцев или итальянцев по ремонту электротехнических установок на кораблях, которые были затоплены французами в Тулоне. Эта идея у него возникла, когда он съездил в Тулон, и в порту кто-то ему рассказал, что итальянское морское командование (все южное побережье было оккупировано итальянцами) собирается поднять некоторые корабли, чтобы их использовать для службы в своем флоте. Но так как они были затоплены в течение двух лет, то раньше чем они вступят в строй, их необходимо отремонтировать. Командир порта Тулон, итальянский адмирал, пообещал Кононову передать просимые работы, если он представит доказательства, что его фирма способна такие работы выполнить.

Конечно, Кононов никаких электротехнических мастерских и других средств для ремонта не имел. Но он предполагал работу передать на небольшой французский электротехнический завод, который был специалистом по таким работам и уже выполнял подобные работы для немцев. Директор завода охотно согласился взять подобную работу и отчислить Кононову условный процент за посредничество.

Мое участие в этом деле, прежде всего, должно было выразиться в том, что мне необходимо было поехать в Тулон с французским инженером, который должен был определить стоимость работ и сообщить итальянцам все необходимые данные (срок начала работ и их продолжительность). После этого мы должны были заключить контракт с итальянской администрацией порта. После этого мы должны были заключить контракт с итальянской администрацией порта. Одним словом, я должен был представлять фирму Кононова. Вот мы с инженером и отправились в Тулон. Он оказался очень симпатичным человеком, и я с удовольствием с ним путешествовал <…>

«Итальянский проект» провалился, и у Кононова явилась мысль послать меня в Ла-Рошель, где немцы имели аэродром. Я должен был предложить им работы по бетону, а в порту по подъему кораблей <…> Вернулся опять ни с чем в Париж <…>

Тогда у Кононова явилась новая идея – заняться поставкой немцам электрических машин. Чтобы не смешивать предприятие по подъему судов с этим новым предприятием, он нашел несколько комнат в квартире одних французов на улице «де ла Тремуаль».[488] Там и я был водворен.

Кононов имел знакомых среди служащих – русских в Морском министерстве на «пляс де ля Конкорд».[489] Вот я и должен был поддерживать с ними связь, персонально и по телефону, чтобы быть ориентированным, что немцы ищут.

Морское министерство занимало здание французского морского министерства. Это создавало какое-то особенное настроение при его посещении. К тому же, почти во всех отделах министерства служили чиновники русские и среди них много бывших русских морских офицеров.

Для того, чтобы проникнуть в тот или другой отдел, надо было прежде всего пройти в контрольный отдел и получить пропуск. Без пропуска в другие этажи не пропускали. Чтобы получить пропуск, надо было предъявить «карт д-идентитэ», и служащий должен был вписать в чрезвычайно толстую книгу фамилию и имя посетителя, по какому делу, к кому и адрес. После визита пропуск должен был быть возвращен, и тогда возвращалась «карт д-идентитэ».

В этом отделе почти исключительно служили русские молодые люди и среди них несколько, которых я хорошо знал. Тот отдел, который ведал заготовкой электрических приборов для кораблей флота, возглавлялся русским инженером-электриком, очень выдающимся инженером. Его помощником был выдающийся бывший русский морской офицер и помощником того был другой бывший русский морской офицер. Всех их я хорошо знал. Так что, когда я приходил в этот отдел, то с удовольствием с ними встречался, и мы некоторое время беседовали. Могли ли мы думать, когда вместе служили на Балтийском флоте, что будем сидеть в помещении французского морского министерства, которое будет занято немецким министерством, и многие бывшие русские морские офицеры окажутся немецкими чиновниками с вольного найма. Видимо, мы переживали времена, когда все перепуталось.

Под этим отделом этажом ниже был отдел закупок. Во главе его стоял опять же русский инженер.

При таком положении дел, конечно, создавалась благоприятная почва для получения фирмой Кононова заказов. Тем не менее, их было получать не так легко. Немцы предъявляли большие требования технического характера, и часто им требовалось то, что на французском рынке было трудно достать. Главное же расхождение обычно бывало в ценах. Французы старались немилосердно драть с немцев, да еще посредники набавляли свой процент, так что часто цены выходили очень высокие.

Но в некоторых случаях немцы находили выход. Узнав адрес нужной машины, под предлогом ее осмотра они посылали туда техника с несколькими солдатами на маленьком грузовичке. Он ее осматривал, забирал и выдавал реквизиционную расписку. Владелец мог получить по ней деньги, но по цене, установленной немцами. Посредник же оказывался исключенным автоматически.

Вообще же немцы расплачивались через посредников, и им никакого дела не было до фактического хозяина, и ответственным за исправность проданной машины был посредник. Приемы насильственной реквизиции стали приводить к тому, что французы стали сообщать адреса машин или склады материалов только когда происходил окончательный сговор в цене. Все переговоры, конечно, велись через посредников.

Но самым ответственным было для посредника это, чтобы данные продаваемые немцами машины соответствовали предложению и чтобы машины были в хорошем состоянии. Однако бывали случаи, что машины продавались заочно, а когда они привозились на место, то оказывалось или несоответствие в данных, или их состояние было очень плохое. Деньги же были уже заплачены. Для немцев ответственен был главный посредник. Подобный же обман или «недоразумение» они считали саботажем. Посредник попадал в исключительно неприятное положение, которое могло ему угрожать тюрьмой.

Таким образом, подобное занятие требовало большого технического опыта, осторожности и предусмотрительности. Редкое дело проходило совершенно гладко. Всегда возникали осложнения, которые приходилось посреднику улаживать. Все же, при удаче, можно было хорошо заработать. Да и что было делать?

Получив запрос от немцев, я обычно обращался к инженеру Кузнецову, который работал со мною по сношениям с французами-владельцами. Он имел среди них большие связи, был опытен технически, и его было нелегко обмануть. Но надо было быть с ним осторожным и быть убежденным, не имеет ли он заинтересованность в данном деле помимо меня. Во всяком случае, он часто умел доставать такие машины, которые другие посредники не умели достать.

Своеобразный интерес в этой работе все же был, так как обычно приходилось рыскать по всяким складам и заводикам бесконечных окрестностей Парижа. Таким образом, я навидался многих интересных уголков Парижа, куда бы при других обстоятельствах никогда не попал. Да и не только навидался мест, но и познакомился с разными представителями этого мира, французами.

Торговый отдел под фирмой Кононова просуществовал шесть месяцев и особого успеха не имел, так как он брезговал малыми доходами и привык зарабатывать десятки тысяч минимум. Поэтому он решил закрыть отдел, который не приносил ему ожидаемых доходов. Тем самым я оказался без определенного места. Другого выхода у меня не было, как продолжить то же дело и из того же места.

Я более тесно объединился с Кузнецовым. Мы наняли те же комнаты на «рю де ля Тремуаль» и мы начали действовать, не гнушаясь и самыми мелкими заработками, хотя бы на них пришлось и тратить много времени. Мы также не ограничили своей работы электрическими машинами, но если подворачивалось случайное дело из другой области, брались и за него. Это было возможно, так как круг наших знакомств среди русских посредников был велик. Так или иначе, но мы стали совсем не худо зарабатывать до момента, как произошла высадка в Нормандии[490] и немцы стали ликвидировать свои учреждения.

Последние недели перед падением немцев мне пришлось иметь дело с морским кораблестроительным отделом. Он помещался недалеко от того места, где я жил, в прекрасном особняке у Булонского леса. Во главе отдела стоял морской инженер, который любил со мною поговорить, когда я приходил к нему по делам. Очевидно, желая мне сказать комплимент, он называл меня «добросовестным коммерсантом». Я не возражал ему, что я совсем не коммерсант, так как вообще предпочитал скрывать, что бывший русский морской офицер. Когда были получены первые известия о высадке, он воскликнул: «Американцы и англичане с ума сошли, как они могут пробить эту стену Атлантического океана.[491] Сам фюрер сказал, что она непробиваема. Вот увидите, мы скоро услышим, как они разбивают свои головы об эту стену».

Увы, когда я пришел к нему дня через три и с невинным видом спрашивал, правда ли в городе говорят, что союзникам удалось высадиться, то он начал разводить руками и восклицать: «Ничего не понимаю, ничего не понимаю».

Когда я пришел еще через пару дней, то увидел, что укладка идет полным ходом. Мой бедный инженер, увидев меня, печально сказал: «Никаких дел больше не будет, я уезжаю в Германию».

***

Весь период с момента освобождения из лагеря [6 августа 1942 г. – Публ. и до момента освобождения Парижа союзной армией в июне 1944 года[492] прошел для нашей семьи вполне благополучно, но трудно. За этот период Париж несколько раз был бомбардирован, но не в центре, а на окраинах. Один раз бомбы упали вокруг Порт Сен Клу,[493] и наш дом сильно вздрагивал, и стекла звенели, хотя до места бомбардировки было добрых пять километров.

В общем, бомбардировки Парижа были очень редки. Но очень часто днем американские, а ночью английские воздушные эскадры пролетали над Парижем. Тогда немцы поднимали тревогу. Начинали выть сирены, слышался сильный гул моторов и издали слышалась стрельба. На нашу неудачу на дом через улицу была поставлена сирена. Она так сильно выла, что заглушала разговор. Слушать ее завывания было мучительно. Наша маленькая собачка Карла не могла переносить этих звуков и сама начинала выть.

По установленным правилам все обитатели домов должны были спускаться в подземные убежища. У большинства домов эти убежища были их же подвалы. В подвале надо было сидеть до конца тревоги. Правда, тревоги редко длились более получаса, но перспектива спускаться с пятого этажа в сырой и холодный подвал была очень неприятна. Вообще же мы были уверены, что ни американцы, ни англичане не будут бомбардировать центра Парижа, но мало ли какая ошибка может произойти, и шальная бомба упадет, если не в самый дом, то поблизости. Поэтому чаще всего мы спускались, чтобы не слишком нервировать ребенка. Да и тем более что консьержи должны были за этим смотреть, и если они это делали спустя рукава, то иногда их контролировали и можно было получить замечание.

В подвале мы встречались с другими обитателями дома. Все спускались, одевшись потеплее и захватив маленький чемоданчик с наиболее ценными вещами и документами. Все сидели молча и лишь изредка перекидывались между собою отдельными словами.

Наш подвал был сырой и грязный. Главное, если бы бомба разрушила наш дом, и он обрушился, то мы неизбежно оказались бы засыпаны этими обломками. На такой случай полагалось иметь в каждом подвале кирки и ломы. Но как-то не помню, чтобы таковые были в нашем. Французы как обычно ко всему относились легкомысленно и не задумывались о последствиях. Да и, конечно, они верили, что союзники не будут бомбардировать Париж, в чем были правы.

Лето 1943 года мы провели в Шампань сюр Сер, где был завод, на котором служил наш старший сын. Я туда ездил только по субботам и то не всегда, так как служил в фирме Кононова.

Главной трудностью жизни в тот период в Париже было не голодать. Об этом только и думали, и говорили парижане. То, что население могло получать по карточкам, было совершенно недостаточно, чтобы быть сытым. Да к тому же иметь право на получение какого-либо продукта еще не означало фактическое его получение. Если человек жил действительно только по карточкам, то он, несомненно, голодал.

Наша семья очень успешно разворачивалась в направлении использования «черной биржи». Старший сын доставал кроликов, зелень и другие продукты в Шампани и иногда с опасностью для жизни привозил к нам в Париж.[494] С опасностью, потому что это были большие тяжелые пакеты, а ему приходилось их вести на велосипеде на вокзал в Шампани и с вокзала в Париже, а это было в сумме добрых 17 километров. Когда же осенью и зимою дороги были грязные и, иногда, скользкие и шел дождь, и дул сильный ветер, то легко можно было упасть.

Я добывал продукты у консьержки дома, где было мое бюро, то есть на «рю де ла Тремуаль». Во дворе дома была отдельная комната, и она была завалена продуктами: мясом, ветчиной, колбасами, маслом, сахаром и т. д. Надо думать, она была в стачке с полицией, потому что действовала всегда уверенно. Были и еще источники в лице некой «мадам Мартен» в 17-м аррондисмане[495] и уборщика Русской гимназии. Но и жена имела свои источники, и нам от времени до времени приходилось ездить за продуктами к одной французской даме в 10-м аррондисмане.

Благодаря всем этим источникам мы могли существовать удовлетворительно, но все эти «благодетели» брали за все огромные цены. Но что же было делать, все же дешевле было покупать за высокие цены продукты на «черной бирже», чем довести свой организм до полного ослабления и потом тратить еще большие суммы на лечение. Вообще, углубляться в мораль «черной биржи» не приходилось, все годы оккупации шла борьба населения за существование. Кто вел ее успешно, тот уцелел, кто не мог, тот погибал.

После прихода союзных войск в Париж и его перехода в руки французов начался исключительно неприятный период сведения личных счетов между французами, не преуспевшими при немцах, с французами преуспевшими. Это сведение счетов велось под флагом сугубого патриотизма.

Этот опасный период задел и русских эмигрантов. Многие из них по доносам консьержек, соседей, а то и случайных сотрудников попали в тюрьмы, и нелегко было выйти на свободу. В тот период взаимного озлобления французы не считались или очень мало считались, что русские работали с немцами не оттого, что их любили, а оттого, что французы не давали им работу. Но, правда, были русские, которые сумели устроиться у немцев в Гестапо и тем получили возможность в некоторых случаях проявлять власть над французами. Переводчиками при разных немецких комендатурах и других административных учреждениях часто бывали русские. В этом положении они могли оказывать влияние на решения немцев. Это особенно не нравилось французам.

Французы «точили зубы» и на тех русских, которые заработали миллионы франков на поставках немцам. Они считали, что это французские деньги и, следовательно, украдены от них и должны быть отобраны в пользу французов. Поэтому таких «счастливчиков» стремились арестовать и судить за «коллаборацию».

Те русские, которые принадлежали к вышеуказанным категориям, стремились заблаговременно уехать из Франции, что было не легко. Тем же, кому это не удалось, сильно пострадали. Был арестован и Кононов, хотя его фирма существовала вполне легально, и он платил налоги. Его продержали в тюрьме около двух лет, мучили допросами, производили расследования и, наконец, осудили. Он был присужден за «коллаборацию» с немцами, но ему были зачтены месяцы предварительного заключения, и его выпустили. Его имущество не было конфисковано.

Пострадал и Нидермиллер, и совершенно неожиданно, когда острый период гонений уже прекратился. Весь этот период его никто не беспокоил. Но так года через два после окончания войны к нему на квартиру приехали двое подозрительного вида субъектов. Они заявили, что являются членами комиссии по разбору дел о «коллаборации» и предъявили документы.

Они объяснили, что в комиссии имеются компрометирующие данные о «коллаборации» Нидермиллера с немцами, и они присланы к нему, чтобы его арестовать и привести в комиссию для допроса. При этом они предупредили, что обычно это влечет за собою долгие месяцы расследований, подготовки судебного разбирательства и самого суда. Поэтому в интересах Нидермиллера они предлагают ему добровольно отдать все заработанное на немцах, и тогда комиссия его трогать не будет. Затем они сказали, что уедут приблизительно на час, чтобы дать Нидермиллеру время обдумать предложение комиссии и подготовить то, что он должен будет передать. Они также добавили, что, если он не пойдет на это предложение, то они его увезут, и он должен к этому приготовиться. На этом эти субъекты попрощались и уехали.

Нидермиллер и его жена были очень испуганы. Что делать? У них возникло много сомнений. Такой прием государственной юридической комиссии казался совершенно невозможным. С другой стороны, эти субъекты предъявили документы и не побоялись уехать и вернуться. Следовательно, они не боялись, что за это время Нидермиллер вызовет полицию. Но если эти субъекты обманщики, то в случае отказа Нидермиллера, они будут шантажировать тем, что донесут в комиссию и он будет арестован.

Арест для Нидермиллера, присяжного поверенного, нес приостановку всех дел на много месяцев, то есть лишение заработков, уже не говоря, что арест его компрометировал и мог сильно сократить его клиентуру.

Все это обдумав и взвесив, Нидермиллер решил отдать этим субъектам часть драгоценностей жены и некоторую сумму в золоте, которая находилась при нем. Когда эти господа приехали, он им и передал то, что решил, и они этим удовольствовались и выдали расписку. После этого Нидермиллера никто не беспокоил.

Но все же вопрос оставался открытым – были ли эти господа представители комиссии или просто обманщики, которые шантажировали лиц, которые вели дела с немцами. Впоследствии Нидермиллер старался осторожно разузнать, прибегала ли комиссия по коллаборации к таким приемам, и ему сказали, что да. Этим она экономила места в тюрьмах и сокращала время по делопроизводству. Нидермиллер утешал себя, что поступил правильно.

Хермерс дважды попадал на допрос по доносам соседей. Его вызвал полицейский комиссар и долго допрашивал, и ему стоило больших усилий доказывать ложность обвинений доносчиков. На него донесли, что во время оккупации он устраивал приемы для немцев и, вообще, широко жил. Немцы приезжали в форме и среди них были генералы.

Хермерс категорически отрицал, что у него когда-либо бывали немцы и тем более генералы. Но в доносе точно указывались все детали, когда и в какой форме. Особенно напиралось на красные лампасы. Тогда Хермерс сообразил, в чем дело. Некоторое число русских эмигрантов из казаков были приняты в немецкую армию, и им была дана немецко-казачья форма и сохранены красные лампасы. Вот, один или два таких «немца» из круга их знакомых приехали к ним прощаться перед отъездом на русский фронт. Вот соседи их и увидели.

В доказательство того, что Хермерсы устраивали приемы и вообще богато жили, в доносах сообщалось, что подписавшие донос сами видели в помойках Хермерсов скорлупу омаров, кости куриц и другие остатки дорогой пищи.

Хуже пришлось морскому инженеру Полуэктову. Через несколько дней после «либерасион»[496] он был арестован, и ему предъявили обвинение, что он немецкий агент. Это обвинение было основано на том, что его консьержка донесла, что к нему приезжали «немецкие генералы» и он широко жил. Полуэктов категорически это отрицал. Тогда была вызвана консьержка и устроена очная ставка. Та в подробности рассказывала, как приехал немецкий генерал и останавливался у Полуэктова несколько часов. Тогда Полуэктов сообразил, в чем дело. Это опять же был русский, его приятель, в немецко-казачьей форме с лампасами, который заходил к нему перед отъездом на фронт. Это «недоразумение» стоило Полуэктову десяти дней тюрьмы и больших волнений.

Первые месяцы «либерасион» были особенно жуткие. Не обошлось у меня без тяжелых переживаний. Кажется, на второй день, как ушли немцы, мне понадобилось переговорить по телефону. Как всегда я пошел на почту, где было несколько общественных кабинок и говорить было удобно. Телефонистка соединила и указала кабину. Когда я входил в телефонную будку, то случайно увидел, что тут стоит какой-то странного вида человек в какой-то форме с буквами на рукаве. Я переговорил по телефону, заплатил телефонистке и стал выходить. Когда я расплачивался, то заметил, что телефонистка глазами указала этому субъекту на меня. Тот сейчас же пошел к выходу. Туда же надо было идти и мне. Выйдя из двери, я на него наткнулся. Совершенно ясно, что он меня ждал, и сейчас же подошел ко мне.

Он отрекомендовался каким-то комиссаром «фф»[497] и спросил: «Вы иностранец?».

Я ответил: «Да».

– «Отчего вы здесь?»

Я: «Потому что мне надо было переговорить по телефону».

Он: «Я не об этом вас спрашиваю, а отчего вы в Париже? … Ваши бумаги».

Я вынул мою «карт д-идентитэ».

Он: «Что вы делаете в Париже?»

Я: «Живу здесь уже несколько лет, после того как немцы меня выпустили из концентрационного лагеря».

Одновременно я сунул ему немецкое удостоверение из лагеря. Он его схватил и стал рассматривать. По-немецки он, очевидно, не понимал, но в этом не сознавался и делал вид, что читает.

Было ясно, что телефонистка и он по моему внешнему виду подозревали, что я немец,[498] может быть, переодетый немецкий военный. Он рассчитывал меня арестовать, но моя «карта» и тем более немецкий документ его сбили с толку. Поэтому он стал колебаться и для сохранения лица стал расспрашивать, долго ли я вообще во Франции, чем я занимаюсь, отчего меня посадили в лагерь и т. п. Я без колебаний отвечал на все его вопросы и, видимо, он уверовал в то, что я не немец, вернул документы и отпустил.

Хорошо, что у меня были документы, а то не миновать бы мне ареста «до выяснения личности». Главное же, что я попал бы не в руки полиции, а весьма подозрительной организации «герил».[499] Первые дни пока полиция не забрала власть в руки, она в лице своих подозрительных представителей чинила суд и расправу.

Впоследствии многие из этих «патриотов» в свою очередь попали в тюрьму. Но немало невинных людей пострадало от них и даже погибло в тюрьмах и лагерях.

Еще через несколько дней ко мне пришла дама, которая жила на квартире, в которой было мое и Кузнецова бюро. Она в волнении сообщила, что в квартиру вломились двое неизвестных и стали расспрашивать, где я и Кузнецов. Она ответила, что не имеет понятия. Мы приходили и уходили из бюро, и ее не касалось, где мы живем. Они долго ругались и угрожали. Обыскали квартиру и весьма недовольные ушли, но предупредили, что еще придут. Поэтому эта дама советовала нам больше не появляться на той квартире. Но нам там нечего было делать.

В эти мрачные дни по всему городу ходили такие «патриоты», которые искали «немецких агентов». Узнавали они о «немецких агентах» от консьержек. Достаточно было консьержке указать на какого-нибудь жильца, что она подозревает, что он «немецкий агент», как те вламывались в квартиру, арестовывали, производили обыск и уносили с собою деньги и драгоценности. Злополучного «агента» они приводили на установленные сборные пункты и там сдавали. Никаких документов на арестованного не передавалось, и в тот момент он ни в какие списки не заносился. Только когда полиция взяла в свои руки власть, она стала разбираться в арестованных, а до этого их даже не кормили, и они не могли сообщить близким, где они.

Но так как подобных «агентов» оказалось несколько тысяч, то некоторым арестованным пришлось просидеть несколько месяцев, пока разобрались, кто они, кем арестованы, и какая вина им предъявлена, главное же, что не есть ли арест недоразумение.

Во всяком случае, благодаря храбрости этой милой дамы мне удалось избежать подобной участи.

Не так благополучно вышел из испытания первых дней «либерасион» Кузнецов. В день торжественного входа в Париж дивизии генерала Аеклерка [24 августа 1944 г. – Публ. специально, чтобы не попасть в какую-нибудь случайную неприятность, он решил сидеть дома. Он жил в небольшой гостинице, в 17-м аррондисмане. Из своей комнаты он слыхал отдельные выстрелы, но кругом было тихо.

Вдруг в его отеле поднялся шум, и в его комнату вломились двое каких-то типов. Они набросились на него с криками, что он из окна своей комнаты стрелял, и что все люди на улице это видели. Кузнецов возмущенно стал возражать, что у него и оружия-то никакого нет. Да и в кого ему понадобилось бы стрелять.

«А вот мы сейчас увидим, есть у вас оружие или нет. Знаем мы вас, немецких агентов», – с этими словами они начали шарить по комнате.

Кузнецов, желая быть чрезвычайно хитрым, держал большую часть своих денег в коробке от гильз и под ними с расчетом, что никто не подумает, что деньги будут хранить в таком открытом месте. Другую часть своего капитала, в золоте, он держал в одном из своих фотографических аппаратов.

Но ему не удалось перехитрить этих господ. Они первым делом схватили коробку, ее опрокинули и деньги вывалились на стол. Тогда один из них вскричал: «Вот мы говорили, что вы немецкий агент, так и вышло. От кого вы получали деньги, как не от немцев. Мы конфискуем эти деньги».

Далее они обратили сейчас же внимание, что у Кузнецова было несколько фотоаппаратов, так как он был большой любитель фотографии. Тут они опять вскричали: «Вот, видите, сколько у вас фотоаппаратов. Чтобы снимать виды не надо иметь столько аппаратов, а для немецкого агента они нужны, мы их конфискуем». Денег в них они не обнаружили.

Таким образом, они обыскали всю комнату и, конечно, оружия не нашли, но это их мало смутило: «Вы успели револьвер выбросить на двор или передали другому человеку, который был у вас и который успел убежать». Кузнецов опять возмутился: «Позвольте, у меня в комнате кроме меня никого не было, и я ничего во двор не выбрасывал».

«Ну, нам некогда тут разбираться. Мы вас арестовываем и отведем в комиссариат. Если вы будете сопротивляться, то вы видите, у нас револьвер».

Кузнецову ничего не оставалось, как следовать за ними. Они его привели в ближайшую школу, где уже были такие же «арестованные». Сдали его каким-то вооруженным людям, которые эту школу сторожили. Сами же они ему сказали, что идут в комиссариат сдать его конфискованные деньги и аппараты и сообщат там, что они его арестовали.

Кузнецов остался в школе. Через два дня туда пришла полиция, и всех стали опрашивать, когда и кем были арестованы, и когда очередь дошла до Кузнецова, то выяснилось, что в комиссариате никаких данных о нем нет, и его отпустили. Тогда он сейчас же заявил комиссару полиции, что у него конфисковано столько-то денег и отобрано четыре фотографических аппарата. Тот ответил, что никто никаких денег в комиссариат не приносил, но что действительно какие-то аппараты имеются, но он их теперь еще не может выдать. Кузнецов может зайти через несколько дней и, если к тому времени выяснится, что это действительно его аппараты, то он их получит обратно.

Когда он пришел дней через пять, то ему сказали, что хотя никто другой на аппараты не претендует, но все же надо еще ждать. В душе Кузнецов надеялся, что раз аппараты лежат и ждут, пока ему будут отданы обратно, то никто золота в них не обнаружит. Он приходил в комиссариат еще несколько раз и только так через месяц получил свои аппараты обратно, но, увы, золото из них исчезло.

Через несколько недель Кузнецов опять был арестован, но на этот раз судебной властью. Несомненно, он был арестован по чьему-либо доносу, что он работал с немцами. Его отвезли в какой-то дом в 16-м аррондисмане, у Булонского леса. Он уже был полон такими же арестованными и главным образом французами. Его там несколько раз допрашивали по поводу его сношений с немцами и, по-видимому, удовлетворились его объяснениями и дня через три выпустили.