Глава IV Днепровское Левобережье в составе Киевского государства

Глава IV

Днепровское Левобережье в составе Киевского государства

Киевское государство возникает задолго до летописного рассказа о появлении Олега в Киеве и даже ранее пресловутого появления Рюрика в Новгороде. 18 мая 839 г. император Людовик I принял в Ингельгейме послов, отправленных к нему Визайнтийским императором Феофилом.

«Послал он (Феофил. В. М.) с ними также неких людей, которые говорили, что их, то есть их народ, зовут Рос (Rhos), и которых, как они говорили, царь их, по имени Хакан (Chacanus) отправил к нему (Феофилу) ради дружбы. В помянутом письме Феофил просил, чтобы император милостиво дал им возможность воротиться (в свою страну) и охрану по всей своей империи, так как пути, какими они прибыли к нему в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, и он не желал бы, чтобы они, возвращаясь по ним, подверглись опасности. Тщательно расследовав причину их прибытия, император узнал, что они принадлежат к народности шведской…». Так сообщают о прибытии русов в Ингельгейм Вертинские анналы.[509]

Нет сомнений в том, что в 839 г. перед императором Людовиком I предстали русы — росы Восточной Европы.

Были ли свеоны-шведы, так подозрительно встреченные Людовиком, послами Руси, выступали ли они в качестве воинов-наемников, скандинавов, пробиравшихся к себе, — безразлично. Для нас важно отметить то обстоятельство, что Вертинские анналы впервые отмечают наличие на востоке Европы государства народа «Рос», главу которого русы по-хазарски, по-восточному, именуют хакан, или каган, т. е. так, как называли киевских князей еще во времена Владимира и Ярослава.[510] Термин «хакан», употребляемый по отношению к царю народа «Рос», ведет нас не на скандинавский север, а на хазарский юго-восток, не к Балтийскому, а к Черному, Азовскому и Каспийскому морям, не к варягам, а к хазарам. Каким же образом очутились у хакана русов свеоны-шведы?

Во-первых, весьма возможно, что, узнав о том, что представшие пред ним люди — русы, Людовик, естественно, счел их за русов северных, ему более известных, за «русь» Скандинавскую, которая также существовала, как и «русь» южная.

Во-вторых, даже если признать в русах 839 г. действительно свеонов-шведов, то их появление у хакана народа «Рос» может быть объяснено так же, как объясняется наличие наемников-варягов в X–XI вв. Стоит вспомнить хотя бы варягов Владимира, Ярослава, таких викингов, как Якун (Гакон) и Шимон Варяг.

Вполне понятно, если мы учтем наше предположение о пребывании хакана народа «Рос» где-то в Среднем Приднепровье, указание Вертинских анналов на опасность, которой подвергались представители хакана, посетившие Ингельгейм, при возвращении в свою страну.

Пути, по которым шли они в Константинополь, были в тот момент захвачены и не столько уграми-мадьярами, сколько печенегами, появившимися незадолго до этого в причерноморских степях. Мы можем с уверенностью сказать, где находилась резиденция хакана — ею был Киев, но не Тамань — Артания, как предполагают некоторые исследователи.[511]

Как это мы уже указывали, еще до появления венгров и печенегов, несомненно, русские дружины заходили далеко на юго-восток и служили у хазарского кагана, откуда и вынесли они наименование своего вождя «хакан».

Вторжения угров и печенегов не только ослабили Хазарский каганат, но и способствовали ослаблению связей между Приднепровьем и Хазарией. Тогда же, по-видимому, освобождаются от власти хазарского кагана поляне и самостоятельным становится Киев — Самватас.

К этому времени относится, по-видимому, и создание варварского государства хакана народа «Рос».

Говоря о Византии, варягах и славянах, о создании «народа русов», К. Маркс считает возможным утверждать, что уже в 860 г., т. е. до летописного призвания варягов, «… возникли сначала 2 государства: Киев и Новгород…».[512]

В эти времена территория к востоку от Днепра еще не была подчинена Киеву, и при Аскольде и Дире походы Руси на Византию, крещение русов, описанное в «Окружном послании патриарха Фотия», по-видимому, мало касались северян, находившихся еще под властью хазар.

Впервые проникновение княжеских дружин в землю северян летопись отмечает под 882 г., когда Олег «взя Любець и посади муж свои».[513] Подобно тому как и все прочие даты, связанные с Олегом, вызывают сомнение, так и датировка захвата им Любича не может быть принята безоговорочно, но общая картина подчинения Киеву Северской земли в основных чертах набросана составителем первоначальной летописи безусловно правильно, и этот первый момент завоеваний будущих киевских князей не должен быть обойден молчанием. Далее под 884 г. в «Повести временных лет» следует рассказ о покорении Олегом северян: «Иде Олег на Северяне, и победи Северяны, и възложи на нь дань легьку, и не даст им Козаром дани платити, рек: „аз им противен, а вам нечему“».[514]

Через год, по летописи, Олег: «посла к Радимичем, рька: „кому дань даете?“ Они же реша: „Козаром“. И рече им Олег: „Не дайте Козаром, но мне дайте“, и въдаша Ольгові по щьлягу, якоже и Козаром даяху».[515]

Если переход радимичей из-под власти хазар к Олегу не сопровождался войной с ними, то для покорения древлян и северян Олегу пришлось вести войну. Даты этих войн (883 и 884 гг.) условны, но летопись не случайно подчеркивает, что подчинение многочисленных и сильных северян, среди которых сложилась могущественная племенная верхушка «великих» и «светлых» князей и бояр типа легендарного или, вернее, полулегендарного «князя Черного», обошлось Олегу довольно дорого, и он вынужден был, опасаясь сопротивления со стороны северян и их племенной знати, возложить «на нь дань легьку».

Северская земля подчинилась Киеву, но мощь ее господствующей племенной верхушки, идущей по пути феодализации, обусловила дальнейшее превращение ее в самостоятельное княжество, тогда как другие племена, покоренные Киевом, как-то: древляне, радимичи и вятичи, так и не создали своих княжеств, а вошли — первые в Киевское, а вторые и третьи — в Северское. Этим же следует объяснить, как мы увидим ниже, силу местного, «земского» боярства в Северской земле и так называемые «земские», «областнические» тенденции северских князей — Ольговичей.

Как мы уже видели, под 885 г. летопись упоминает о покорении Олегом радимичей. Радимичи вместо хазарского кагана получают нового хозяина — киевского князя, но было ли подчинение киевскому князю в этот период времени прочным, сказать трудно. Вернее было бы предположить обратное. По-видимому, летописью действительно отмечен факт столкновения киевской дружины с радимичами, имевший место в конце IX в., так как безусловно доверяться датировке летописи нельзя, но очевидно покорение радимичей ограничилось тем, что с этого момента время от времени княжая дружина отправлялась в их земли, где и собирала дань.[516] Уплата же дани хазарам отпала сама собой вместе с подчинением Киеву. С одним из таких позднейших столкновений дружины князя с радимичами, которое только, собственно, и закончилось окончательным их покорением, мы будем иметь дело, останавливаясь на временах княжения Владимира.

Присоединение к Киеву в конце IX в. коснулось, по-видимому, далеко не всей территории Северской земли. Так, например, до начала второй половины X в. вятичи еще платят дань хазарам, т. е. по-прежнему входят еще в состав Хазарского каганата, и не только вятичи, но и восточная часть Северской земли, по-видимому, также продолжала пребывать под хазарским владычеством. Конец подобному раздвоению Северской земли на части Хазарскую и Киевскую положили лишь походы Святослава на восток.[517]

Северянские князья и бояре входят в состав киевской дружины. Договоры Олега с греками упоминают о «велицих князьях» и боярах, сидящих в Чернигове, Переяславле, Любече.[518] Посланцы Игоря в 945 г. заключают договор от имени Игоря и «всякоя княжья».[519]

Зависимость их от Киева, очевидно, ограничивалась лишь участием в походах и помощью в сборе дани. За это они получали определенную долю военной добычи, «уклады» на города, где были расположены резиденции князьков и их дружины. В области внутреннего управления местная знать, видимо, не была ограничена властью киевского князя. Закрепощать, закабалять смерда, превращать свободных общинников в челядь, торговать, управлять и судить в своей земле — ей было предоставлено полное право и самая широкая инициатива.

Когда же киевский князь предпринимал поход, северянские бояре и князьки выставляли рати. В состав их входили и собственно дружины северян и дружины подчиненных им племен, так как, как уже указывалось, северяне сами представляли собой племенной союз. Этим можно объяснить и то, что летопись упоминает о вятичах в составе рати Олега, тогда как нигде нет упоминаний о покорении их в то время Киевом. Отдельные же группы вятичей, главным образом живших на пограничье с северянами, могли быть подвластны северянским князькам и выступать вместе с ними в поход.

Подобное состояние продолжалось в течение всего княжения Игоря и Ольги. Последняя пыталась прочнее обосноваться в Северской земле, организовав там свое феодальное хозяйство. Летопись замечает: «Устави…. по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе».[520] Сын ее, Святослав Игоревич, является чрезвычайно колоритной фигурой. Не вдаваясь в подробности, его можно было бы охарактеризовать как типичного князя-воина, варвара-дружинника, полукочевника, пытавшегося, по выражению А. Е. Преснякова, восстановить скифскую державу, скифское наследство,[521] последнего «Рюриковича», энергично воевавшего у самых стен Восточного Рима. Об этом свидетельствуют его походы на Хазарию, разгром последней, покорение дунайских болгар; перенесение столицы Руси на Дунай, в Переяславец, война с Византией. В княжение Святослава в области политического устройства и взаимоотношений Киева и Северской земли, по сравнению с предшествовавшим периодом, не происходит, по-видимому, никаких изменений. Конечно, процесс распада варварского общества и развития феодальных отношений во всем его многообразии несомненно продолжает идти вперед, но никаких письменных источников той эпохи, указывавших бы на это явление, до нас не дошло.

«Повесть временных лет», правда, подчеркивает одно интересное обстоятельство, имевшее место в 968 г. В этот год, как указывает «Повесть», «придоша печенези на Руску землю первое…».

Первое нашествие печенегов застало Киев врасплох. Святослав пребывал в своем излюбленном Переяславце на Дунае. Ольга со своими внуками: Ярополком, Олегом, Владимиром и всей дружиной заперлась в городе. Печенеги начали осаду, обложив Киев со всех сторон. В городе уже начинался голод.

Подошедшие на лодках на помощь осажденным киевлянам «людье оноя страны Днепра» во главе с воеводой Претичем медлили ударить на печенегов и выручить осажденных. Тяжелое положение киевлян им было к тому же неизвестно. Для того чтобы вызвать более энергичные действия воеводы Претича, один юноша-киевлянин взялся пройти через лагерь осаждавших и сообщить Претичу, что дальнейшее промедление невозможно. Это опасное предприятие ему удалось, и на утро Претич ударил со своей дружиной на печенегов. Последние, решив, что идет сам воинственный Святослав, отступили. Когда город был уже освобожден, печенежский князь спросил у Претича, князь ли он, на что тот ответил, желая обманом усилить панику среди печенегов, что только «муж» его, возглавляющий передовой отряд, а сам князь с остальной дружиной идет вслед за ним. Далее «Повесть временных лет» описьюает сцену побратимства печенежского князя с Претичем и обмен оружием: печенег дает Претичу коня, саблю и стрелы, тот же в свою очередь одаривает печенежского князя броней, щитом и мечом.[522] Остановимся на анализе этого отрывка из летописи. Прежде всего бросается в глаза то, что данный отрывок, по-видимому, как и целый ряд других, является рассказом, передававшимся из уст в уста до тех пор, пока, наконец, не был зафиксирован летописцем. Точность отдельных мест, образность его заставляют предполагать, что даже если в него включен известный элемент домысла, фантазии, то во всяком случае в основе рассказа лежит несомненно имевшее место в действительности событие. Это тем более вероятно, что первое крупное столкновение с печенегами и осада ими Киева могли породить сказания, зафиксированные уже позднее составителем летописи. Подобные элементы летописи, сложившиеся в результате записи сказаний, былин, рассказов очевидцев и участников, довольно часты и имеют немаловажное значение. Конечно, приднепровские славяне сталкивались с печенегами и до событий 968 г. Об этом свидетельствует хотя бы то, что посланный из Киева к Претичу отрок проник в печенежский лагерь и прошел через него, пользуясь своим знанием печенежского языка и выдавая себя за печенега, отыскивающего убежавшую лошадь, далее, указание летописи под 915 г., когда, в противоречии с толкованием событий 968 г., говорится, что «придоша печенези первое на Русскую землю», наконец, свидетельство летописца под 944 г., когда печенеги принимают участие в походе на Византию, организуемом Игорем, и др. Таким образом, необходимо отметить, что указание летописи под 968 г. о первом пришествии печенегов на «русскую землю» следует понимать не как первое столкновение их с Русью, а как первый большой поход непосредственно на Киев. И вот это-то величайшей значимости для киевлян событие несомненно могло породить былины и сказания, зафиксированные впоследствии летописью. Противоречие же внутри самой «Повести» в виде упоминания о двух первых пришествиях печенегов на Русь вполне понятно, если мы учтем характер и происхождение источника. Кто же были «людье оноя страны Днепра»? Вполне естественно усматривать в них обитателей прилежащей к Киеву части Северской земли.[523] «Оноя страна» Днепра — это Левобережье. Вряд ли на узенькой полосе Левобережья, принадлежащей собственно Киеву, могла находиться все же довольно многочисленная дружина, сумевшая, хотя бы путем обмана, обратить в бегство орды печенегов. Скорее всего северские дружины с крайнего западного уголка Северской земли, узнав о нападении печенегов, во главе с Претичем поспешили к Киеву. Если бы Претич со своей дружиной оказался в момент осады где-либо поблизости, в Ольжичах, Городце, Сакове, то это расстояние дружинники могли бы легко покрыть, и, таким образом, киевляне не были бы доведены до голода. Голод же начался в Киеве до того, как собрались «людье оноя страны», — так, по крайней мере, можно заключить из самого контекста рассказа «Повести». Следовательно, события разворачивались примерно следующим образом. Печенеги обложили Киев, не занимая Левобережья. Из ближайших к Киеву поселений Левобережья гонцы-дружинники дают знать о случившемся в землю северян, откуда уже подходит основная масса северянских дружинников, предводительствуемая Претичем. Сам Претич, по его словам, — «муж Святослава».

Скорее всего Претич был северянским князьком, каким-то потомком самостоятельных северских князьков (тех самых «светлых князей» договоров русских с греками, о которых уже говорилось выше) и одновременно воеводой киевского князя, его вассалом и наместником в «оной стране Днепра», т. е. в Северской земле.

Большие курганы Чернигова, типа «Черной могилы», «Могилы княжны Чорны», «Гульбища», относящиеся ко второй половине X в., являются погребениями подобного рода безыменных князьков-воевод Северской земли. Это были воеводы княжеские, его вассалы, наместники киевского князя в Северской земле и одновременно представители туземной княжеской линии, выкристаллизовавшейся в процессе феодализации. Имена их не дошли до нас. Этому способствовали и сам характер летописи, и отсутствие местного чернигово-северского летописания, и политический интерес летописца. Только случайно, в связи с таким крупным событием, как осада Киева печенегами, имя одного из них мелькнуло на страницах летописи. Многочисленные же княжеские курганы Чернигова так и остались безыменными, так как считать достоверными те предания, которые еще в первой половине XIX в. связывали их с именами северянского князя Черного и его дочери Чорны, погибших в борьбе с древлянами, невозможно.

Вряд ли можно говорить о полном подчинении Киеву северянской земли в период княжения Святослава. Не говоря даже об отдельных явлениях, имевших место в княжение Владимира, как это мы увидим ниже, в землях радимичей и вятичей, наиболее удаленных от Киева, — на основной территории северян киевское владычество встречало в то время глухое сопротивление, принимавшее иногда форму и открытого выступления. Известный момент принуждения в помощи, оказанной Претичем осажденному Киеву (и в этом отношении прав Д. И. Багалей), подтверждает высказанное положение.

Ряд интересных моментов в политической истории Северской земли имел место во время княжения Владимира.

Прежде всего летопись отмечает два события, связанные с вятичами. В 981 г. Владимир «…Вятичи победи, и възложи на ня дань от плуга, яко же и отець его имаше», а через год «заратишася Вятичи, и иде на ня Володимир, и победи я второе».[524] Здесь налицо, казалось бы, противоречия: во-первых, вятичей, как мы уже видели по той же летописи, покорил еще Святослав, цитируемое же место заставляет предположить, что где-то в промежутке между походом Святослава и Владимира вятичи снова стали независимыми от Киева и, во-вторых, на следующий же год приходится Владимиру снова покорять вятичей.

И действительно, та же «Повесть временных лет» сообщает о столкновении Святослава с вятичами в 964 г., а под 966 г. указывает: «Вятичи победи Святослав, и дань на них възложи».[525]

Итак выходит, что вятичи покорялись четыре раза: два раза Святославом и два раза Владимиром. Чем это объяснить?

Прежде чем остановиться на разрешении этого вопроса, привлечем еще одно подобное же место из летописи. В 984 г. «Иде Володимер на Радимичи. Бе у него воевода Волъчий Хвост и посла и Володимер перед собою, Волъчья Хвоста, сърете я на реце Пищане, и победи радимиче Волъчий Хвост; тем и Русь корятся радимичем, глаголюще: „Пищаньци волъчья хвоста бегають“. Быша же радимичи от рода Ляхов; пришедъше ту ся вселиша, и платят дань Руси, повоз везут и до сего дне».[526]

Совершенно правильно исследователь истории одного из наименее изученных племен, радимичей, — Б. А. Рыбаков — считает Пищанские события не каким-либо восстанием ранее уже полностью покоренных радимичей, вызвавшим карательную экспедицию Владимира и воеводы Волчьего Хвоста, а одним из моментов пограничного столкновения княжеских дружинников — сборщиков дани — с радимичами.[527] Таких столкновений было, по-видимому, очень много, но, конечно, далеко не все из них попали на страницы летописи. Покорение северян, радимичей и вятичей Олегом и Святославом действительно следует рассматривать не как одноактный факт включения этих племен в стройную единую государственную систему Киева, а как включение их в орбиту влияния Киева, которое прежде всего выражалось в даннических отношениях примитивного подданства, буквально означавших «быть под данью».

Господство Киева над окрестными племенами и подчинение их его власти выражалось прежде всего в сборе дани, вначале только эпизодическом, и только позднее превратившемся в регулярное полюдье, и в налетах киевских дружинников для захвата «челяди». Более четкие организационные формы это господство принимает с того момента, когда киевский князь начинает включать, время от времени и по мере надобности, в состав своей рати представителей местных племенных дружинных прослоек и водить их за собой в военные походы. Еще прочнее становится господство Киева с того времени, когда киевские воеводы сидят в городах подчиненных земель, как это было, по-видимому, у северян.

По отношению к радимичам и вятичам такого вывода сделать нельзя. Лишь отдельные походы «по дань», сопровождавшиеся крупными столкновениями, или руководимые самим князем и то, по-видимому, далеко не всегда обращали на себя внимание и были зафиксированы начальной летописью.

Если же подходить к сообщениям летописи не критически, то тогда действительно мы сталкиваемся с противоречивыми, на первый взгляд, ее сообщениями о неоднократном покорении одного и того же племени различными князьями и в разное время. Необходимо учитывать высказанные положения и видеть в сообщаемых летописью фактах отражение столкновений во время сборов дани. В промежутках же, хотя бы между покорением радимичей Олегом и столкновением на реке Пищане (Песчане), киевские князья и их дружинники, конечно, не раз ходили в землю радимичей за данью, полоном — челядью, не раз набирали дружину из числа радимичских воинов.

По-видимому, также складывались отношения Киева с вятичами. Но в данном случае вполне возможно допустить, что для подчинения вятичей, живших в глухом лесном краю, киевским князьям пришлось затратить неизмеримо больше усилий и времени. Восстания вятичей, связанные с их христианизацией, борьба Мономаха с Ходотой и его сыном, — все эти факты достаточно красноречиво говорят о том, что у вятичей было и больше энергии в отстаивании своей самостоятельности, да и больше возможностей за нее бороться, чем, например, у радимичей. Радимичи жили очень недалеко от Киева, где всегда было много дружинников и вооруженных купцов с великого водного пути «из варяг в греки». Стремление вятичей отстоять свою самостоятельность и благоприятные условия для таких стремлений позволяют сделать вывод о том, что на протяжении ряда лет — от похода Святослава в 966 г. до похода Владимира в 981 г. — они были независимы от Киева. По-видимому, даже следует предположить, что между первым крупным столкновением вятичей с киевским князем Святославом и вторым, при Владимире, вообще на земле вятичей не было ни киевских дружинников, ни даньщиков, и их зависимость от Киева в то время и вообще в X в. была еще более эфемерной, еще более условной, нежели зависимость радимичей. Только при учете специфических местных условий, которые оказывали свое влияние на политику киевских князей при покорении отдельных племен, до известной степени можно понять противоречивые, казалось бы, указания летописи.

Описание летописью столкновения с радимичами на р. Пищане свидетельствует о том, что времена относительной самостоятельности радимичей отходят в область преданий. В этом же описании указывается и на характер зависимости радимичей. Обычная дань сочетается с очень тяжелой повозной повинностью, существующей «до сего дне», т. е. до времен летописца, и сохранившейся во всяком случае во второй половине XI в. Конечно, эта повинность падала не на всех радимичей, а только на низы, общинников-смердов. Радимичская феодализирующаяся верхушка от нее была освобождена, и единственной ее обязанностью было несение военной службы.

Б. А. Рыбаков указывает на погребение дружинника, расположенное близко от того места, к которому можно приурочить битву радимичей с Волчьим Хвостом. В нем он усматривает погребение не киевского дружинника, а радимича. В могиле найдены панцирь, нож и боевой топор. Находка свидетельствует о выделившейся в среде радимичей дружинной прослойке. Со времен битвы при р. Пищане радимичи уже окончательно теряют свою самостоятельность, Киев полностью захватывает их территорию, устанавливает и регламентирует, судя по известию летописи, определенные повинности.[528]

Земля вятичей остается еще в известной мере самостоятельной до XII в., и только межкняжеские усобицы XII в., когда ареной битв становятся дремучие леса вятичей, превращают эту последнюю в составную часть княжеских владений не только формально, но и фактически. Но об этом далее.

Княжение Владимира ознаменовывается для Северской земли еще рядом важнейших событий. К ним прежде врего следует причислить принятие христианства. Не пытаясь нарисовать ни общую картину христианизации, ни подробно останавливаться на причинах, побудивших феодальную верхушку принять новую религию, а затем уже, часто огнем и мечом, распространить ее по всей земле, ни на вопросе о роли и значении принятия христианства, мы все же хотим подчеркнуть некоторые моменты, связанные с появлением христианства в Северской земле.[529] Нет надобности сейчас говорить о том, что христианство проникало в древнюю Русь задолго до Владимира. На это указывает целый ряд источников: «Жития» Георгия Амастридского и Стефана Сурожского, договоры русских с греками, Окружное послание Фотия, устав Владимира и др.[530] Так же, как и в Киеве, христианство проникало в IX в. и в Северскую землю, но пути его проникновения могли быть, и несомненно были, несколько иными. Кроме великого водного пути, по которому и Киевская и Северская Русь сталкивались с греками, последняя своими крайними юго-восточными поселениями непосредственно сталкивалась с другим центром христианского мира, также византийской ориентации. Мы имеем в виду Кавказ. Неслучайно в «Уставе» Льва Философа Русская епархия помещена 61-й, а вслед за ней идет расположенная рядом 62-я, Аланская.[531] Дружинники и купцы еще даже в те времена, когда Северская земля входила в состав Хазарского каганата, в городах Хазарии встречались с христианами, и это должно было неизбежно повести к появлению христианства в городах Левобережья. Правда, случаи принятия новой веры были единичным и редким явлением. Непрекращающиеся связи с христианством Прикавказья в течение IX–X вв. безусловно расширяли круг христиан. Язычество во всем своем многообразии продолжало быть господствующей религией низов, но среди верхов христианство заполучило уже определенное число своих сторонников.

Социальные сдвиги толкали господствующий класс древней Руси к христианству. Старая языческая религия не соответствовала новым феодальным формам общественной жизни, новым зарождавшимся социальным отношениям.

Христианство в Северской земле распространилось среди господствующих группировок едва ли намного позднее, чем в Киеве. Об этом свидетельствуют хотя бы те факты, которые разбросаны в «Житиях». В Любече еще в конце X в. живет Антоний, в будущем видное лицо христианской церкви. В Курске к началу XI в. христианство пустило уже настолько глубокие корни среди городской знати, что появилась страсть к паломничеству, о чем свидетельствует «Житие Феодосия Печерского», а это в свою очередь предполагает сравнительно длительный период бытования христианства. Отдельные указания, разбросанные в различных источниках, дают возможность сделать определенные выводы о начале распространения христианства в Северской земле. Безусловно, с момента официального принятия христианства процесс христианизации в Северской земле протекает гораздо интенсивней: Владимир, по летописи, «ставит церкви и попы» «и люди на крещенье приводити по всем градам».

Города Северской земли не могли остаться вне поля его деятельности.

Укрепление новой религии среди господствующих группировок и постепенное, часто насильственное внедрение её в гущу низов населения создавали для церкви, поддерживаемой силой оружия феодалов, все более многочисленную паству. Как следствие данного процесса мы видим учреждение в 992 г. в Чернигове специальной епархии. Епископом в Чернигове в середине XI в. был Неофит.[532]

Ко временам Владимира относится «освоение» киевским князем Северской земли, пытавшейся еще сохранить свою самостоятельность.

О том, что в Северской земле было с точки зрения киевского князя «неспокойно», и не только в силу частых нападений печенегов на окраинные поселения древней Руси, свидетельствует деятельность Владимира, связанная с постройкой порубежной укрепленной линии.

«И рече Володимер: „се не добро, еже мало городов около Киева“. И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле и по Стугне, и поча нарубати муже лучьшие от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады; бе бо рать от Печенег, и бе воюяся с ними и одоляя им».[533]

Все исследователи, обращая в свое время внимание на приведенное место из летописи, толковали его как свидетельство об укреплении Владимиром порубежья с целью борьбы только с одними кочевниками. Д. Багалей и П. Голубовский в своих монографиях также рассматривают градостроительную деятельность Владимира как средство обезопасить окраины древней Руси и, в частности, в первую очередь Киев и Переяславль, от нападения печенегов.[534] Правда, Голубовский видит в деятельности Владимира одновременно и попытку Киева укрепить свое господство в земле северян. С нашей точки зрения, указанный момент играл весьма существенную роль, толкая Владимира на создание сети укрепленных городков. В этом отношении совершенно прав Н. Сенаторский, указывающий, что мероприятия Владимира были обусловлены стремлением прочнее обосноваться в Северской земле.[535] Отнюдь не стремясь отбросить и другие побудительные мотивы, в частности — попытку укрепить порубежье от степняков, мы все же считаем необходимым отметить и эту сторону. В частности, не случайно и то, что городки по Десне, Остру, Трубежу, Суле и Стугне были заселены не местными северянскими воинами-дружинниками, а пришлым населением, «лучшими мужами» северных племен древней Руси: словенами с далекого Ильменя, кривичами, чудью и обитателями дремучих вятичских лесов. Поселения пленных на окраинах имеют место в истории древней Руси (например, поселение пленных ляхов Ярославом на Роси в 1031 г.), но такое массовое заселение городков иноплеменным по отношению к основному населению территории составом свидетельствует о том, что, очевидно, дело охраны земли Северской с точки зрения киевского князя гораздо целесообразнее было поручить переселенным «лучшим мужам», в которых, кстати сказать, нельзя усматривать пленных, чем местной дружинной прослойке. Подобное предположение подтверждается и событиями 1015 г., происшедшими в Северской земле. Речь идет о походе Бориса, посланного заболевшим Владимиром по одному варианту для отражения напавших печенегов, по другому — для усмирения восставших городов Левобережья. «Повесть временных лет» дает именно первый вариант: «Печенегом идуще на Русь, посла противу им Бориса»… тогда как в изданных Срезневским «Сказаниях о Борисе и Глебе» имеет место второй: «Таче блаженный Борис оумирив грады вся, възвратися вспять». «Повесть» далее сообщает, что Борис возвратился назад, не найдя нигде печенегов. Это сообщение, конечно, не исключает и действительно имевшего место факта. Возможно, что печенеги, прослышав о походе Бориса, ставившего себе целью «умиротворенье» северских городов, ушли в степи. Второй вариант похода Бориса, памятуя изложенное выше, заставляет сделать предположение о продолжавшемся сопротивлении Киеву со стороны отдельных социальных группировок Левобережья. Трудно сказать, какой характер носило брожение городов «оноя страны» Днепра. Было ли это восстание городских низов против развивавшейся феодально-ростовщической верхушки, было ли это сопротивление отдельных представителей местной знати некоторых городов власти киевского князя, — прямого ответа на поставленный вопрос мы нигде не найдем. Возможно, что толчком к восстанию действительно послужил набег печенегов, который рассматривался туземной верхушкой как доказательство неспособности киевского князя, отнявшего у нее инициативу в деле организации укрепления порубежья ее земли, обезопасить Северскую окраину от посягательств кочевников. Восстанию могла способствовать и деятельность княжеских даньщиков, и прочих «мужей» киевского князя, собиравших большие дани и вмешивавшихся в деятельность северянской знати. Этот вопрос остается открытым, но важно то, что в это время, под конец княжения Владимира, Северская земля окончательно подчиняется Киеву и северянская феодализирующая племенная знать покоряется киевскому князю и сливается с его дружиной. Не случайно последние богатые и огромные Черниговские курганы с кострищами типа «Черной могилы» датируются второй половиной X в., а в них, как было уже указано, археологи совершенно справедливо усматривают погребения северянской племенной знати, быть может, туземных князей. Строительство Владимиром городков-острогов, заселение их гарнизонами «лучших мужей» вятичских, кривичских, словенских и чудских, подвластных киевскому князю, «умиротворение» северских городов Борисом — все это отдает Северскую землю в руки киевского князя, а северянскую знать окончательно превращает в его вассалов.

Со смертью Владимира разгорается межкняжеская борьба за Киев, завершающаяся победой Ярослава, а через некоторое время на страницах летописи в качестве активной политической силы выступает тмутараканская дружина Мстислава. Тмутаракань впервые упоминается в летописи под 988 г.[536]

Прежде всего несколько слов о местоположении Тмутаракани и подлинности пресловутого камня князя Глеба. Вопрос о Тмутаракани до открытия камня оставался одним из наиболее туманных вопросов истории древней Руси. Свидетельством о том является хотя бы точка зрения Татищева, писавшего до того, как камень князя Глеба стал предметом всеобщего обсуждения: Тмутаракань не приурочивалась им вообще к окраинным владениям древней Руси.

Камень был найден в 1792 г. черноморскими казаками отряда полковника Белого при постройке казарм.[537] Автором первой заметки, посвященной Тмутараканскому камню, был А. И. Мусин-Пушкин, приурочивший Тмутаракань к району находки камня князя Глеба.[538] Вскоре началось оживленное обсуждение вопроса, и специалисты раскололись на три лагеря: 1) отвергавших подлинность надписи, 2) признавших таковую и 3) колеблющихся. Добровский, Паллас,[539] Шлецер[540] представляли первый лагерь, второй одно время получил защитника и ярого сторонника в лице Оленина.[541] Выступивший вслед за Олениным Свиньин подверг резкой критике точку зрения защитников подлинности Тмутараканского камня, обосновав ее тем, что 1) надпись сама по себе подложна, 2) существование древнерусского княжества в столь отдаленном от основных центров Поднепровья месте, отрезанном степями, немыслимо и 3) открытие камня обусловлено, по его мнению, политическими задачами, — что является наиболее интересным в его положениях. Памятуя исконную борьбу сперва Московской Руси и затем Российской Империи с турками, особенно разгоревшуюся в период царствования Екатерины II, Свиньин доказывает, что находка камня — мистификация, имевшая целью доказать всю основательность претензий России на Тамань как на свое старинное владение, правда, давно утерянное. Поэтому он считал возможным два пути истории открытия камня: 1) камень найден где-либо, привезен на Тамань и там вторично «открыт» или же 2) надпись была изготовлена на месте и также «открыта».[542] Нельзя отказать автору в интересной мысли — попытке видеть в самом факте археологической находки известные политические мотивы. Точка зрения Свиньина отразилась на работе Арцыбашева, приурочившего Тмутаракань к местности между устьем Днепра и Перекопом.[543] Выступивший вслед за ним в печати Кеппен доказал, что во времена открытия камня не было и не могло быть такого палеографа, который смог бы вырезать надпись.[544] Вскоре в «Отечественных записках» появляется статья Р. Спасского, заключающая нападки на сторонников подлинности камня князя Глеба,[545] но Бутков, по выражению А. А. Спицина, «навсегда обезвредил камень от возведенных на него Спасским обвинений».[546] Позднейшие исследователи почти полностью признают в своих работах подлинность камня. Так, например, А. А. Спицин, вслед за Соболевским, находит определенное значение и в «бессмысленной», по мнению противников Тмутараканского камня, надписи князя Глеба, характеризуя тип надписи как русский, эллинизированный, напоминающий греческие надписи юга России. Мера же на сажень, в то время не распространенная на Руси, — обычное явление у греков и народов Кавказа, т. е. того самого этнического начала, без которого невозможно понять появление и развитие Тмутаракани и Корчева. За признание подлинности Тмутараканского камня высказались Н. И. Веселовский[547] и Бертье-Делагард.[548] Последними представителями скептиков явились В. Д. Смирнов,[549] выдвинувший тезис о «фантастичности» Тмутаракани и получивший соответствующую отповедь в статье Н. И. Репникова,[550] и В. Новицкий,[551] вслед за Арцыбашевым, в угоду националистической концепции всей своей работы, приурочивший Тмутаракань к косе Джерилгач, близ устья Днепра. Последние две работы, памятуя все, что сделано было ранее другими исследователями, только доказывают недостаточную осведомленность авторов о всем том, что стало достоянием исторической науки за последние годы. Основное положение, выдвинутое Новицким, говорит о том, что Тмутаракань не может быть на Тамани, так как в «Патерике Печерском» говорится об острове Тмутараканьем, а Тамань — полуостров. Но Тамань в свое время, по мнению геологов и историков, действительно была островом или даже группой островков.[552] Богородицкий монастырь, основанный Никоном, иноком Киево-Печерского монастыря, мог действительно стоять на острове и в то же самое время — на Тамани. Ныне Тмутаракань перестает быть наиболее темным участком истории древней Руси. Свидетельства летописи, отдельных памятников: «Патерика», «Слова о полку Игореве», Даниила Паломника, указания восточных и даже западноевропейских источников, легенды, сказания и, наконец, археологический материал дают возможность нарисовать общую картину истории Тмутаракани. Для нас, вполне понятно, интерес представляет именно тот период, когда на Тамани было одно из древнерусских княжеств. Ни в более древний период, ни во времена татар сколько-нибудь серьезные экскурсы не стоит делать. И сейчас еще среди историков существует мнение о невозможности заниматься историей Тмутаракани из-за отсутствия вещественных памятников и источников.

Еще не так давно А. А. Спицин писал: «История Тмутаракани столь темна и неопределенна, что нет охотников заниматься монографическим исследованием ее судеб. Материала для ученой диссертации тут не сыщешь».[553] Но это не так. За последнее время многое сделано и археологией. Вещественные памятники не ограничивались даже в 1928–1929 гг., как это думает В. Новицкий, камнем князя Глеба, печатью Ратибора и монетой Михаила-Олега, найденных в единственных экземплярах. Правда, второго камня не нашли, но многое стало достоянием науки, и это многое не менее интересно, чем надпись князя Глеба.

Вислые, свинцовые печати с надписью «От Ратибора»[554] найдены: одна — под Керчью, две на Тамани, одна в Севастополе и одна в Киеве.[555] Монета Михаила, а это имя получил, как христианское, Олег Святославич, найдена также не в одном экземпляре — в разное время было обнаружено их три штуки. На монетах надпись: «ГИ ПО /МОЗИ/ МИХА/ИЛ». С другой стороны серебряной монетки изображение архангела Михаила.

В 1912 г. на нижнем течении Кубани найдена свинцовая печать с греческой надписью и именем архонта Михаила. Известна свинцовая печать жены Олега Святославича, Феофании Музалон, с надписью: «Господи, помози рабе твоей Феофании Музалон, архонтиссе Руси».[556] Все это свидетельствует о деятельности тмутараканского князя Олега именно на Северном Кавказе и в Восточном Крыму. Раскопками Тизенгаузена 1870 г., произведенными около Лысой Горы на Тамани, обнаружены: могильник с 9 погребениями в каменных гробницах, содержащих в себе малые медные и золотые височные кольца, с заходящими друг на друга концами, характерные для Киевских находок XI–XII вв., два крестика, два бубенчика и т. п. Инвентарь тождественен приднепровскому, славянскому. В свое время был найден там же, на Тамани, образок из камня с резной фигурой и надписью «Давыд Глеб».[557] Н. И. Репников указывает, что в разное время на Тамани было найдено много вещей русского происхождения XI–XII вв., как то: височные кольца, бусы, перстни и т. п., хранящиеся теперь в местных музеях.[558] В одном из своих докладов в ИИФО ГАИМК М. И. Артамонов сообщил о находке на Тамани камня-балласта для судов из той породы, которая встречается лишь под Киевом. Об этом же говорят многочисленные находки красных шиферных пряслиц. Раскопками ГАИМК на Тамани найдено налучье с тамгой, напоминающей тамгу Ярослава. Весь приведенный материал убедительно доказывает наличие древней Тмутаракани именно на Тамани. Монеты, печати, камень Глеба, отдельные вещи и т. п. — не случайные находки, а свидетельства наличия Тмутараканского княжества. Тмутаракань вошла составной единицей в древнюю Русь. Древний еврейский документ, говоря об Олеге, указывает на большое значение ее в жизни одного из русских князей, вопрос только в том, о летописном ли Олеге идет речь.[559] Быть может, связь Олега — «Хальгу» документа Шехтера — с Тмутараканью даже больше, нежели она нам рисуется с первого взгляда. Не без основания дошло до нас преданье, что Ольга, жена Игоря, была дочерью тмутараканского князя.[560] Сам факт можно оспаривать, но это предание — лишнее подтверждение древней связи Руси Поднепровской с Тмутараканью. Таким образом, вопрос о местоположении древней Тмутаракани решен бесповоротно в пользу Тамани. В состав ее входили собственно «остров» и «град» Тмутаракань, Корчев-Керчь и Russia. По поводу местонахождения последней спор собственно не закончен. Кулаковский и Брун видят в ней Керчь и считают Корчев и Russia различными названиями одного и того же места. О том, что Керчь-Корчев действительно принадлежала тмутараканскому князю, свидетельствует характер надписи на камне Глеба, да и ряд находок у Керчи и в Крыму вообще, едва ли случайно сюда занесенных. Васильевский, Голубовский и Грушевский усматривают в Russia порт, город у устья Дона. В ранних своих работах А. А. Спицин к этому же месту склонен был приурочить Тмутаракань вообще. В аргументах и тех и других есть весьма солидные положения. Борьба греков с тмутараканским князем организовывается в Корсуни, следовательно Керчь принадлежит Тмутаракани, так как в противном случае инициатива заговора исходила бы из Керчи. По Эдризи (1153 г.), Russia — порт в 20 милях от Матрахи.[561] До устья же Дона не 20 миль. В договоре императора Мануила с генуэзцами 1169 г. упоминаются Матраха и ????? как недалеко расположенные друг от друга. С другой стороны, на Дону, в XIII в., по Рубруку, находится Русское село. Эдризи сам указывает, что Russia — у устья Русской реки.[562]

Не предрешая этого вопроса, все же считаем необходимым приурочить Russia не к одному географическому пункту, а к двум. Не отрицая показаний Эдризи и, таким образом, приурочивая Russia к географическому пункту где-то вблизи Матархи-Тмутаракани,[563] в то же время укажем на средневековые итальянские карты, где селение «Rossi» находится в устье Дона, у Азова, на р. Rossi, fiume Rosso, причем в нем, быть может, следует усматривать Русское село Рубрука.[564] Почему в Приазовье не могло быть двух пунктов, носящих сходное название? Ведь в этом районе термин «рос» распространен с древнейших времен, связывая население Причерноморья IX–X–XI вв. с яфетической «росью».

Во всяком случае, вряд ли Корчев-Керчь назывался «Russia». Считать этот вопрос разрешенным полностью, конечно, нельзя. Археологические разыскания, а быть может, и находка письменных источников, прольют свет и на это темное место истории Тмутаракани.

Как возникло Тмутараканское княжество?

Вопрос этот чрезвычайно сложный и трудный. Одни, как В. А. Пархоменко и А. И. Соболевский, считают Тмутаракань одной из древнейших русских земель, центром третьего русского племени; другие, наоборот, склонны считать ее результатом походов Монга и Сфенга на хазарского князя Георгия Цула в 1016 г., а третьи связывают ее появление с походом Святослава на хазар, четвертые же — с походом Олега и Игоря.[565]

Появление Тмутаракани нельзя не связать с первыми походами руссов на Каспийское море.

Некоторые из них мы уже ранее привлекали для доказательства тесных связей между Русью и Кавказом.

Теперь мы попытаемся охарактеризовать их подробней и поставить в связь с происхождением Тмутараканского княжества.

«Вожди, стремившиеся к покою, принуждены под давлением дружины пускаться на новые предприятия». «Военный быт и организация завоевания у первых Рюриковичей нисколько не отличаются от военного быта и организации завоевания у норманнов в остальной части Европы».[566]

Объектом походов русских дружинников становится прежде всего пышная и богатая Византия.

Но не одна Византия (магическое очарование которой влекло к себе восточных варваров подобно тому, как чары богатства, роскоши и славы привлекали в свое время западных варваров к западному Риму) испытала на себе всю тяжесть ударов могучих и храбрых многочисленных русских дружин.

В другой части цивилизованного мира того времени, на юго-востоке от Руси, за Кавказскими горами, лежали богатые, многолюдные торговые города, поражавшие русских воинов и купцов чисто восточной роскошью, простирались плодородные земли, покрытые пашнями, садами, виноградниками. Западное и южное побережья Каспийского моря были усеяны древними торговыми городами с многочисленными базарами, торговыми площадями и т. п.

Если черноморские морские походы русских на Византию (IX–X вв.) были основным направлением военной политики древней Руси, то походы на Каспий, на Дагестан, Азербайджан, Ширван были вторым путем экспансии русских дружинников.

Походы русских на Каспий ничем принципиально не отличались от налетов на Византию. Стремления воинов, осаждавших стены восточного Рима или сражавшихся с греческим флотом, ничем не отличались от стремления русских дружинников, нападавших на Абесгун, Бердаа, Ширван. В перспективе и у тех и у других была богатая добыча, дань, пленные и слава.