ЕЛИЗАВЕТА И ЕКАТЕРИНА: ВЫЗОВ ПО-ЖЕНСКИ
ЕЛИЗАВЕТА И ЕКАТЕРИНА: ВЫЗОВ ПО-ЖЕНСКИ
Что станется с Россией? После трех с лишним десятилетий женского правления на трон Романовых взойдет царь. Состояние здоровья Елизаветы уже несколько лет возбуждало домыслы самого безумного свойства. Осенью 1756 года императрицу постиг апоплексический удар; она вскорости оправилась, но стало понятно, что пора подумать о том, кто придет ей на смену. Угроза, что Петр разрушит все начинания своей тетки, была вполне реальна, и первой опасностью казалось то, что хрупкие, едва налаженные франко-русские связи пойдут прахом. И тут все взоры обратились к Екатерине, его супруге, которая хоть и продалась, как поговаривали, англичанам, была открыта для диалога — до известной степени. Петр Шувалов старался втолковать ей, сколь важно снова иметь в Петербурге французское посольство: это избавит Россию от риска вторжения войск Оттоманской империи, давней союзницы Версаля, которая могла бы попытаться таким образом защитить Польшу, чтобы ее не топтала мимоходом русская армия. Впрочем, великая княгиня тщетно пыталась этому воспротивиться: она замечала, что чем больше послов, тем больше интриг. На Людовика XV она злилась за то, что французы отказывались целовать ей руку. Ведь по своему рождению она не могла претендовать на ранг дофины подобно Марии Жозефине Саксонской, но все прочие иностранцы во главе с англичанами не придавали этому такого значения.
Храня загадочность сфинкса, Екатерина со всеми держалась любезно, волей-неволей садилась за карточный стол с де Лопиталем, улыбалась самым ожесточенным своим недоброжелателям, вела с ними продолжительные беседы, остроумные и оживленные. Она хорошо усвоила уроки Елизаветы, всегда непроницаемой, ласковой с теми, чье падение уже было для нее делом решенным. Германская принцесса интриговала исходя из личных соображений, вразрез с пристрастиями своего мужа, тем паче что Петр был лишен такта, воспитания и способностей к дипломатии. Политики, фавориты и послы судили и рядили о том, каковы устремления этой молодой женщины. Она желала править; 29 августа 1756 года она призналась в этом своему наперснику, чрезвычайному посланнику Великобритании сэру Чарльзу Хэпбери Вильямсу{917}. В России уже наступило к тому времени что-то вроде состояния междуцарствия — та неверная атмосфера, когда все возможно, не следует отмахиваться ни от каких допущений.
Министры и сенаторы на свой манер готовились к грядущим переменам. Генерал-прокурор Трубецкой, ведя двойную игру, втайне поддерживал противников присоединения России к Версальскому договору. Апраксин перед Елизаветой в качестве рупора великой княгини «слепо» сообщал Петру и Екатерине о решениях Конференции министров. Бутурлин выступал, исполняя ее указания. Только Воронцов и Шуваловы держались особняком, с подозрением присматриваясь к Екатерине, однако не преминули заручиться поддержкой возможного посредника, внебрачного сына Ивана Трубецкого. Его звали Иван Бецкой, он обеспечивал также посредничество между миссией Людовика XV и немецкой принцессой, стараясь смягчить натянутость в их взаимоотношениях. Если верить их переписке, французские министры, разумеется, не доверяли великой княгине, но тем не менее рассчитывали на нес в деле передачи кое-каких, пусть и не столь правдивых, сообщений в высшие государственные сферы. Как бы там пи было, на ум принцессы полагались во всех, даже самых враждебных ей придворных группировках{918}.
Помешать франко-русскому сближению Екатерина не могла, но она по крайней мере старалась спасти британский альянс. Ее дружеские отношения с послом Хэнбери Вильямсом, тонким знатоком Горация, вызывали у Елизаветы подозрения, она вообще находила несносным тот факт, что жизнь малого двора оказалась вне сферы ее контроля. Пусть их императорские высочества занимаются голштейнскими владениями, но в международную политику не вмешиваются — таковы были ее указания. Связи великой княгини с британским посланником вызвали враждебность к ней со стороны клана Шуваловых, особенно Ивана, чьи ухаживания она к тому же в свое время, кажется, отвергла. Чувствуя настороженное отношение императрицы к племяннице, противники последней тем усерднее плели козни, подыскивая во имя своей цели все более впечатляющие аргументы{919}.
Брак Екатерины и Петра уже давно был при последнем издыхании, и не по вине великой княгини, а потому, что ее супруг предпочитал ей женщин неотесанных, вульгарных и лишенных культуры, а то и своих марионеток или солдат, прибывших из Голштейна. Впрочем, и Екатерина утешалась по-своему, и до тех пор, пока ее страсти или дружеские привязанности не влияли на дела государства, Елизавета делала вид, что ничего не замечает. Но в 1756 году супружеская жизнь молодой пары разладилась вконец, став посмешищем для всего двора. Великий князь затеял любовные шашни с несколькими женщинами, состоявшими на службе у императрицы. Мало того: он строил куры герцогине Курляндской, дочери Бирона, тридцатилетней, к тому же горбунье. Вместе с тем он воспылал великой страстью к племяннице Воронцова Елизавете Романовне, уродине с громадным бюстом{920}. Если верить описанию Екатерины, это была девица семнадцати лет с изъеденной оспой зеленовато-смуглой кожей, физически до крайности нечистоплотная{921}. Но несмотря на свою горячую привязанность к ней, великий князь не постеснялся и ее обмануть с племянницей Разумовского, особой не менее отталкивающей. В своих страстных порывах он, безусловно, не пренебрегал и служанками. Шалости супруга, по-видимому, не уязвляли Екатерину, явно более чем довольную тем, что она его не интересует. Между тем их разлад порождал дипломатические интриги и домыслы насчет того, к каким переменам политического курса это может привести.
Однако Екатерина сыграла предназначенную ей роль: родила наследника. Это событие, случившееся в 1754 году, вызвало у Бестужева прилив внезапной симпатии к ней: канцлер стал покровительствовать ее мимолетным романам, имея на то личные стратегические резоны. Уж не почуял ли старый лис, искушенный в политике, что эта германская принцесса, приверженная русским традициям, держит в своих руках будущее России? Екатерина устала от Салтыкова, своего первого «официального» любовника, он разочаровал ее амурными эскападами, в которые пускался во время частых дипломатических миссий. Канцлер живо подобрал для нее нового обожателя — Станислава Понятовского, польского посланника по особым поручениям. Он прибыл с тем, чтобы представить условия, на которых король Август III соглашался позволить русским войскам пересечь его территорию. Эти двое молодых людей уже были знакомы, их первая встреча произошла в 1755 году, граф тогда сопровождал британскую миссию. Он тотчас признался, что княгиня пленила его, и оставил весьма лестный словесный портрет, где в числе прочих прелестей упоминались ее уста, словно зовущие к поцелую{922}. Она же поначалу, видимо, ничуть не интересовалась этим молодым человеком. Их связь, видимо, началась годом позже. По ночам Станислав, напялив парик, прокрадывался в покои своей возлюбленной. Если стража окликала его, он выдавал себя за музыканта из капеллы.
Иногда и княгиня, переодевшись в мужское платье, приказывала проводить ее в дом английского консула Рафтона, чтобы там часок-другой помиловаться с любовником. Впрочем, великий князь препятствовал увлечениям супруги куда меньше, чем государыня, которая относилась к сексуальным авантюрам своих приближенных весьма неодобрительно, если считала, что эти проказы могут иметь политические последствия.
Понятовский стал, несомненно, первой большой любовью Екатерины. Образованный, превосходно воспитанный, он пожил в Англии и в Париже, где бывал в доме мадам Жоффрен, прозванной «Мамочка». Он разделял интеллектуальные склонности великой княгини, клялся ей в беспредельном обожании{923}. 9 декабря 1757 года Екатерина родила дочь Анну. Сперва Петр отказывался признать ее, настолько очевидным для всех было отцовство другого. И все же потом он согласился не затевать скандала — Понятовский и его сумел очаровать, ведя с ним беседы о воинском искусстве и дав почувствовать, что разделяет его восторг перед Фридрихом II.{924} Эти четверо — Екатерина, ее супруг, Елизавета Воронцова и польский граф — ужинали вместе, а затем каждая пара отправлялась в свою опочивальню. Этот союз четверых продержался год. Напряженная обстановка в Восточной Пруссии, вероятность аннексии последней или ее обмена на приграничные польские земли — все это обязывало Понятовского оставить Петербург. Нет сомнения, что здесь и посольство Франции руку приложило. Лопиталь умело разжигал подозрительность Елизаветы. Не странно ли видеть, как посланец короля Польши, курфюрста Саксонии, во имя зашиты интересов которого Австрия и Франция взялись за оружие, превращается в орудие английских интриг, почти не скрываясь, шпионит в пользу Фридриха II{925}? Чтобы отсрочить разлуку, Станислав попробовал притвориться больным — тщетно: сама императрица настояла на его немедленном отъезде{926}.
Между тем Петр непрестанно раздражал императрицу. Вплоть до начала 1757 года он регулярно заявлялся на заседания Конференции министров и приказывал, чтобы протоколы за ним носил его секретарь Волков, предполагаемый агент Фридриха{927}. С того момента, когда подписание союзного договора между Францией и Австрией было ратифицировано и нападение на Пруссию стало делом решенным, он отказался ставить под документами свою подпись. Систематически отправлял присылаемые ему бумаги обратно и давал членам Конференции министров понять, что придет день, когда им придется локти кусать из-за того, что связались с Людовиком и Марией Терезией! По-видимому, он был хорошо осведомлен о ходе боев; ему присылали депеши прямиком от начальника прусского штаба. Посольство Англии тоже служило передаточным пунктом: сначала Вильяме, потом сменивший его Кейт, отправляя в Лондон официальные донесения, слали их через Берлин. Таким образом, Фридрих имел возможность вплотную следить за всем, что происходило при русском дворе. Он с лихорадочным нетерпением ждал известия о кончине Елизаветы.
Состояние здоровья государыни и впрямь ухудшалось, вставал вопрос о том, кто займет ее место, но она и слышать об этом не хотела. Ее отношения с Петром становились все более натянутыми. Безрассудные выходки великого князя, это восхищение Пруссией, которое он выставлял напоказ, ставили под сомнение его способность к политической деятельности. Императрицу приводила в отчаяние шумная и беспорядочная жизнь племянника — все эти женщины, азартная игра, пьянство. Что-то слишком скоро она забыла о нравах своих родителей, да и о собственных веселых годочках! Впрочем, и русские не любили, даже ненавидели великого князя, среди прочего их возмущали его многочисленные кощунственные заявления. Коли так, не помышляла ли царица лишить его наследства, а права на регентство передать его жене по случаю малолетства их сына Павла? Почему бы и не вознести ее на вершину государственной пирамиды, ведь женщины царствовали на Руси уже более тридцати лет?
Несомненно, она думала об этом, да и все толковали о том же. Но Елизавета, верная своим привычкам, всякое решение откладывала сколько могла. Установить новый порядок престолонаследия значило бы признаться во всеуслышание, что со здоровьем у нее очень неладно. Екатерина же понимала, сколь ненадежно ее будущее, неразрывно связанное с судьбой опостылевшего мужа. По всей вероятности, ей придется разделить его жребий, станет он императором или нет. В принципе его права на трон были неоспоримы в силу прямого родства с Петром I и Елизаветинского указа в его пользу. Между тем великий князь с удовольствием демонстрировал всем и каждому их супружеский разлад. Екатерина стоически сносила эти публичные унижения. Это позволяло ей в свой черед демонстрировать цельность натуры и сохранять дистанцию в отношении мужа, тем самым обеспечивая себе свободу маневра. Если Петр и дальше будет потрясать общественные устои, в крайнем случае она сможет предстать в роли спасительницы государства{928}. Исподтишка Екатерина старалась укреплять и подпитывать верность своих сторонников, ведя с ними продолжительные беседы. Она неплохо усвоила уроки государственного переворота 1741 года и теперь тоже привлекла «под свою руку» три гвардейских полка, регулярно посещая их казармы и расточая маленькие знаки внимания семействам офицеров и солдат{929}.
Бестужев со своей стороны тоже обдумывал, как быть с преемником Елизаветы. Он не доверял великому князю, хотя напоказ был с ним в добром согласии. Его план состоял в том, чтобы короновать Петра, а его супругу объявить отправительницей. Он уже заранее приготовился в нужный момент прибрать к рукам все ключевые посты: он станет генерал-поручиком четырех гвардейских полков и начальником трех наиболее влиятельных учреждений: коллегии иностранных дел, военной и адмиралтейств-коллегий. Великая княгиня находила этот замысел чересчур дерзким, но предоставила министру действовать на свой страх и риск. Он даже думал убедить Елизавету подписать документ, выдвигающий Екатерину на первый план в ущерб официальному наследнику, — первый шаг к окончательному падению, да и для самой германской принцессы ход опасный{930}.
Имелся в запасе и другой вариант: Петра низложить в пользу его сына Павла, тогда быть Екатерине регентшей под контролем Сената или под надзором Шуваловых; Россия вновь станет «аристократической», ведь эфемерные признаки такого поворота событий уже намечались в начале царствования Анны Иоанновны{931}. Оставалась, по-видимому, и возможность отыскать тот застенок, где прячут Ивана, низложенного царя, которому теперь уже было около двадцати лет. Если же верить Понятовскому, среди придворных имела хождение и еще более безумная идея: Бестужев якобы попытался убедить Елизавету официально объявить о своем браке с Разумовским и узаконить их детей, но императрица отказалась: то ли смелости не хватило, то ли восторжествовало чувство справедливости, коль скоро она обещала трон своему племяннику{932}. Все эти интриги в изобилии отражались в дипломатической переписке, сбивая с толку кабинеты министров в тот самый момент, когда исход Семилетней войны был весьма сомнителен.
А был ведь и еще один сценарий, для Екатерины самый катастрофический: Петр разведется, будь то при жизни императрицы или после се кончины, возьмет в жены Елизавету Воронцову, уродливую, но хитрую, чрезвычайно изобретательную и одаренную по части недозволенных услад{933}. А чтобы окончательно убрать с дороги первую жену, он может объявить маленького Павла незаконнорожденным. Еще он может воскресить старую традицию царских разводов и запереть Екатерину в монастырь — Петр Великий именно так обошелся с Евдокией Лопухиной. В этой далекой России роль матери престолонаследника не такая уж защита.
29 августа 1756 года в письме к своему наперснику Хэнбери Вильямсу великая княгиня поведала о своих видах на будущее. Важнее всего позаботиться о себе, о своих детях — ради блага империи, разумеется. Как только придет известие о кончине Елизаветы, она бросится в комнату своего маленького сына Павла, чтобы забрать его к себе в покои или отдать на попечение Алексея Разумовского: это человек верный, он выше всех подозрений. Затем надо будет известить гвардию. Она войдет в сопровождении Апраксина, Бестужева, Панина и Ливена в комнату, где лежит покойная императрица, и там примет присягу командиров Преображенского, Семеновского и Измайловского полков. О том, что все повернулось в ее пользу, предстоит тотчас объявить обоим великим князьям, Петру и Павлу, это должно произойти в прихожей Екатерины. Малейшую попытку к сопротивлению мгновенно пресекут офицеры и солдаты при поддержке противников Петра{934}. Екатерина объявит о возвращении в Петербург посла из Потсдама, германский эмиссар в ущерб французам восстановит равновесие сил при дворе. Несомненно, по наущению одного из своих преданных сторонников, бывшего русского представителя в Стокгольме Никиты Панина, она уже тогда заговорила о союзе северных держав, призванном объединить Англию, Голландию, Пруссию и Россию, к которому могут также присоединиться курфюрсты Священной Римской империи германской нации, чтобы общими усилиями «спасти» Европу от засилья Франции и Австрии, ставших союзницами после подписания Версальского договора{935}.
Дипломаты и министры отдавали себе отчет в том, насколько значительна личность Екатерины, чей ум, культура и достоинство вызывали безусловное восхищение. Несмотря на свои англофильские настроения, она и французское посольство интересовала. Его секретарь Жан Луи Фавье оставил нам примечательный анализ ее характера. Вместо того чтобы приобретать теоретические и практические познания касательно искусства правления, она, по его наблюдениям, проявляла чрезвычайную склонность к метафизике и моральным построениям современных философов. Конечно, она научилась у них, что не следует отделять искусство просвещать людей от искусства ими управлять, но из этого она вывела возвышенный, хотя и невыполнимый политический принцип. Этому ее «роману власти» роковым образом суждено остаться в туманной области небытия, ибо подобные идеи неприменимы к жизни грубого народа, одуревшего от суеверий{936}. Екатерина умела скрывать игру, которую вела, она была прагматична и ждала часа, когда можно будет перехватить бразды правления. Ее выбор чтения выдает одновременно желание убить время и стремление к основательным теоретическим знаниям.
Великая княгиня, хотя при дворе и держалась исключительно скромно, незаметно, от близких отнюдь не таила своего интереса к государственным делам. Она могла рассчитывать на Бестужева, но знала, что он и сам находится в весьма уязвимом положении — об этом позаботились интриганы Шуваловы. Императрица уже и не думала скрывать, сколь глубоко она презирает канцлера, а его внезапно завязавшаяся дружба с Екатериной ситуации не улучшала. А тут ее ушей достигли новые слухи. Ее племянница получила 20 000 дукатов от Англии, эта сумма предназначалась для того, чтобы она могла вести дом на широкую ногу и подбадривать своих сторонников маленькими подарками. Это шло вразрез с официальной политикой. Дружеские и сердечные узы, связывающие великую княгиню с британцами, а стало быть, косвенно и с Пруссией, давали хороший повод для ее дискредитации. При дворе, где начинала ощущаться нехватка средств, се контакты с этими двумя странами возбуждали завистливое злословие. Лопиталь разжигал пламя тлеющей неприязни. Он нашептывал: не затем Елизавета вступила в войну, чтобы та, кто может в будущем если не занять ее место, то получить право слова в грядущих политических решениях, уже теперь у нее на глазах вела игру, противную ее идеалам! Брак Петра и Екатерины некогда был заключен не без содействия Фридриха II, мать великой княгини серьезно скомпрометировала себя интригами в пользу пруссака, а чего доброго, даже и брауншвейгского семейства. Сверх того великая княгиня никогда не скрывала, что она не в восторге от вступления России в коалицию против Пруссии. Сколько бы она ни прикидывалась русской патриоткой, утверждая, что любит свою страну с тою же страстью, с какой спартанец любил Лакедемон, это все пустое{937}. Елизавета думала так же, жена племянника ее раздражала тем сильнее, что враждебность государыни ко всем лицам германского происхождения за годы войны непрестанно возрастала.
Екатерина старалась держаться безукоризненно, самим стилем поведения показывая, что она не чета супругу с его развязными выходками. Он же оставался «пруссаком до смертного часа», что лишь увеличивало презрение к нему со стороны народа. Его страсть к военной науке привела к тому, что в нем развилась особая грубость нрава и вспыльчивость, которые тоже не пришлись но душе русским. А его жена хорошо освоила язык страны и не упускала случая показать, какая она благочестивая поборница православия. Она готовила почву для захвата власти и создавала более благоприятную атмосферу для скорейшего заключения мира — лучший способ завоевать популярность! Все это она делала, держась в тени своего супруга — обожателя Пруссии, чтобы тем вернее выставить его в невыгодном свете. Но хотя великая княгиня все спланировала отлично, ее интриги и любовные романы чуть не испортили дело.
К величайшей досаде императрицы, англичанину Вильямсу с помощью канцлера удалось добиться возвращения Понятовского в Петербург в качестве польского представителя; защищенный новым официальным статусом, он теперь получил большую свободу маневра. В воине его страна сохраняла нейтралитет, но шляхта втайне надеялась, что правительство сменится и русские войска уберутся наконец с польской земли. Красавец Станислав был очень не по сердцу Елизавете, которая прислушивалась к подсказкам Эстергази и Лопиталя, обвинявших этого человека в том, что он шпион Фридриха{938}. Что до Хэнбери Вильямса, тот был достаточно откровенным противником Версальского договора, чтобы скомпрометировать себя в глазах царицы, а к этому еще прибавилась ее обида на Вестминстерский договор (В России более известен как Уайтхоллский договор 1756 года), который она сочла предательством. Так что Вильямсу пришлось вернуться в Англию. С его отъездом великая княгиня вновь утратила ценнейшего советника, помогавшего ей ориентироваться в лабиринтах мировой политики.
Между Екатериной и Вильямсом завязалась регулярная сверхсекретная переписка, в которой она поверяла ему свои честолюбивые планы и опасения{939}, имевшие касательство к войне, взаимоотношениям России и Пруссии и ее связи с Понятовским. Последний воплощал роковую двойственность Польши: для этой славянской страны главной союзницей оставалась Франция, но вместе с тем ее влиятельные круги рассчитывали на Англию как на силу, способную нейтрализовать большого соседа, умерить русские притязания. Позиция молодого графа выдавала эту раздвоенность: он не мог вполне угодить ни той, ни другой стороне. Со стороны посольства Франции он даже вызывал неприязнь, в нем видели врага, от которого один вред. Новый британский представитель Кейт считал, что в лице Станислава, потомка знаменитого рода Чарторыйских, он имеет отличное орудие, посредством коего можно манипулировать членами Конференции министров. Все средства казались хороши, только бы снова перетянуть Россию на англо-прусскую сторону, нейтрализовать Францию и свести на нет влияние ее представителя в Петербурге. Но молодому графу не хватало политической зрелости, чтобы проворачивать планы такого масштаба: он совершал ошибку за ошибкой, был недостаточно сдержан, неловок и понятия не имел, как противодействовать интригам французов. Что до Лопиталя, он приводил своих противников в отчаяние тем, что накоротке сошелся с Иваном Шуваловым, Воронцовым и Эстергази. Они составили сплоченную группу и пользовались симпатией Елизаветы. Из переписки Екатерины с английским посланником явствует, что она питала неприязнь к царицыну фавориту: ей хотелось удалить его от двора, если не сразу, то со временем, по мере того как в правительстве будут происходить задуманные перемены. Между тем клан Шуваловых располагал страшным оружием: когда возникнет переполох вокруг опустевшего трона, они могли извлечь Ивана Антоновича из его тюрьмы и использовать против четы их императорских высочеств{940}… Ведь если Петр вконец испортил свою репутацию, то имя герцога Брауншвейгского было, напротив, ничем не запятнано: в глазах многих русских он оставался единственным законным наследником Елизаветы. И при этом малообразованный, не искушенный в политических хитросплетениях молодой царь представлял собой идеальную добычу для истосковавшихся по власти олигархов.
Наперекор всему, что ей угрожало, Екатерина решила запастись терпением. В ожидании кончины императрицы великая княгиня уверяла Вильямса, что все идет как подобает: пока мы, дескать, строим несколько дворцов в испанском вкусе и налаживаем отношения с Бестужевым, Апраксиным, Трубецким и даже Бутурлиным. Молодая женщина поглощена сбором сведений, готовясь, когда понадобится, действовать стремительно. Трем доверенным лицам, не знающим друг друга, она поручает наблюдать за царицей и в самомалейших подробностях извещать ее о состоянии здоровья Елизаветы, о предпочтениях, оказываемых ею тому или другому министру, а также о том, как она реагирует на известия с театра военных действий{941}.
Между тем Петербург кишел прусскими шпионами. Военнопленный офицер из Шверина, юный аристократ, сохранивший свободу на том поставленном Елизаветой условии, что не покинет русскую столицу, постоянно посещал малый двор. Петр вместе со своим новым другом ликовал при каждой победе их общего кумира, что до его военных неудач, оба неизменно подвергали сомнению достоверность этих вестей, объясняя оные вражеской пропагандой, призванной скрыть несостоятельность как австрийской, так и русской армии. Вилье, француз, переводивший немецкие статьи для «Санкт-Петербургских ведомостей», сетовал на своих начальников: предвзятость поклонников Пруссии, на его взгляд, граничила с помешательством. Не является ли «тупое, непристойное, разнузданное» упоение, которое кое-кто из иностранцев испытывает при поражении союзников императрицы, свидетельством массового умственного расстройства или по меньшей мере забвения своего долга и чувства благодарности? Пример был заразителен, как эпидемия, настроения такого сорта распространялись все шире, затрагивая многих иностранцев, включая даже членов различных петербургских корпораций. Елизавета не заблуждалась — знала, что Петр строит козни, попав под влияние «проклятых голштейнцев». В одной записке она даже назвала его чудовищем, добычей сатаны{942}. Но как бы там ни было, никогда ничего против него не затевала: несмотря ни на что, он оставался внуком Петра Великого, косвенным гарантом законности ее права на трон Романовых.
Екатерина, в свою очередь, теряла почву под ногами, оглушенная потоком сообщений, зачастую противоречащих друг другу. Военные и дипломатические планы России были ей ведомы благодаря дружбе с Апраксиным и Бестужевым; по-видимому, она без колебаний делилась кое-какими деталями этого рода со своим британским конфидентом. Она шла на большой риск, когда, пользуясь своим влиянием на старого фельдмаршала Апраксина, побуждала его задержать марш русских войск на Пруссию. Состояние здоровья Елизаветы заставляло опасаться крайне резкого поворота во внешней политике, и Екатерина старалась заручиться признательностью тех, кто в критическом случае мог поддержать ее: так, она регулярно переписывалась с Апраксиным, Бестужевым и рядом менее заметных лиц вроде Никиты Панина, тонкого знатока дипломатии. Связь Петра с Елизаветой Воронцовой была серьезной, к тому же последняя состояла в родстве с вице-канцлером, чьи отношения с великой княгиней всегда отличались двойственностью, колеблясь между недоверием и неким интеллектуальным восхищением.
Отставка Апраксина в конце 1757 года сопровождалась скандалом. Елизавета, оправившись после удара, пришла в ярость, узнав, что русские войска после победы под Гросс-Егерсдорфом отошли к востоку, как только стало известно о ее болезни. Это же преступление! Оскорбление величества! В бумагах фельдмаршала обнаружились письма великой княгини, где та подробно описывала ситуацию при дворе. Бестужев, прежде чем его арестовали за соучастие, имел смелость предать огню все послания, компрометирующие Екатерину, — еще одно свидетельство его веры в ее грядущее возвышение. Петр со своей стороны, догадываясь об этих интригах в пользу его жены, искал способа ее очернить и ради этого добился приватной беседы с императрицей. Выложил ей все про роман Екатерины с Понятовским, рождение их дочери, дружбу великой княгини с Вильямсом и Бестужевым — доводов, способных возбудить подозрительность Елизаветы, нашлось предостаточно. Почуяв, что надвигается гроза, Екатерина попыталась ускользнуть из-под удара. Написала государыне письмо по-русски, умоляя принять ее{943}. Елизавета не ответила. А назавтра горничная великой княгини была взята под стражу без объяснения причин. Но тут благодаря вмешательству одной из своих компаньонок Екатерина смогла переговорить с духовником императрицы Дубянским, человеком очень влиятельным, которому она изложила свои проблемы. В тот же день, когда состоялся их разговор, то есть 13 (24) апреля 1758 года, в половине второго ночи ее позвали к царице. Войдя в императорские покои, она была неприятно поражена, обнаружив там Петра и начальника Тайной канцелярии Александра Шувалова, одновременно исполнявшего роль домоправителя великокняжеской четы. Судя по тому, что за ширмой раздалось шуршание, там еще кто-то прятался — наверняка Иван Шувалов. Елизавета не стала церемониться со своей племянницей. Обвинила ее в гордыне и дерзкой заносчивости: по какому праву она суется в политику? Даже она сама, дочь Петра Великого, никогда бы на это не осмелилась во времена Анны Иоанновны! Когда Екатерина попробовала отрицать, что переписывалась с Апраксиным, Елизавета вне себя от гнева показала ей пачку писем, писанных ее рукой. Но у немецкой принцессы еще хватило присутствия духа, чтобы возразить, что эти послания доказывают ее невиновность — она ведь никогда никому не отдавала приказаний, уж тем паче главнокомандующему. Рыдая, она бросилась на колени и умоляла императрицу отпустить ее на родину, в Цербст. Елизавета холодно напомнила, что у нее есть дети. Екатерина запротестовала: разве не лучше, если их воспитание будет проходить под защитой и опекой ее августейшего величества? Великий князь начал осыпать свою супругу всеми мыслимыми упреками, но императрица пропускала их мимо ушей — ее занимала только переписка с Апраксиным. Она нервно вышагивала из угла в угол, кричала о заговоре, грозила подвергнуть Бестужева пытке, уж тогда она узнает больше. Но Екатерина держалась так твердо, что царицу взяло сомнение, и она вдруг резко приказала ей отправляться в свои покои.
В тот же день молодая женщина получила записку с сообщением, что Елизавета желает ее видеть. Был ли это последний политический демарш стареющей императрицы? По-видимому, свойственные ей ум и проницательность побудили ее склониться на сторону маленькой немки: она предложила ей потолковать тет-а-тет{944}, встречу назначила на 23 мая (4 июня). В ожидании этого Екатерина прочла первые пять томов «Истории путешествий» и с головой ушла в фолианты «Энциклопедии». В назначенный день разговор опять вертелся вокруг ее писем к Апраксину. Екатерина не уступала: нет, ее нельзя обвинить в преступлении против государства. Елизавета расспрашивала и о том, как она живет с ее племянником. Весь свет сомневается в отцовстве Петра, особенно в том, что принц-наследник вправду его сын. Но достоинство и смирение Екатерины принесли свои плоды: она вышла из испытания невредимой. Хотя расплатилась все-таки очень дорого: Апраксин был арестован и во время допросов скончался, Бестужева отправили в ссылку, Понятовскому пришлось подать прошение об отставке. Молодая женщина, казалось, вовек не утешится. Несмотря на все их разногласия, Елизавета стала отныне ее единственной покровительницей. А между тем состояние ее здоровья внушало сильнейшие опасения. Теперь если бы государыня вдруг умерла, ей бы оставалось одно — вернуться в княжество Цербст. Чтобы получить возможность безнаказанно жениться на Елизавете Воронцовой, Петр угрожал запереть свою законную супругу в монастырь. К тому же ее измены и дети, зачатые вне брака, были веским доводом против нее. Однако в 1759 году великая княгиня нашла себе нового героя, капитана артиллерии Григория Орлова, который вскоре стал ее любовником{945}. Эта связь с ее стороны была, безусловно, менее бескорыстной, чем страстное увлечение Понятовским. Орлов и его четыре брата, весьма популярные в гвардии, сулили хорошую защиту от притеснений супруга, ненавидимого нацией за его пренебрежение к русской культуре. Когда Елизавета угасла, новая императрица (на сей раз по мужу) была уже опять беременна. Это состояние, пусть и тщательно скрываемое, помешало ей учинить государственный переворот незамедлительно{946}. Свойственная Екатерине жажда власти временно отступила перед насущными житейскими тревогами.