ПОДРУГА И ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
ПОДРУГА И ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
Для Елизаветы настали мрачные дни. Анна сослала ее в женский Свято-Успенский монастырь в Александровской слободе, что в ста верстах к северо-востоку от Москвы. Под влиянием злых намеков Остермана царица прониклась завистью к красоте своей племянницы, к ее уму и предполагаемой преданности ее сторонников. Она всерьез подумывала, не постричь ли соперницу в монахини — идея, от которой ее сумел отговорить Бирон, любовник царицы. Этот человек, отличавшийся холерическим темпераментом и жестокостью, но ради своей корысти умевший казаться любезным, не любил прямых конфронтации. Осмотрительный, он не желал ссориться с дочерью первого русского императора; он даже осмелился за спиной своей покровительницы оказывать ей время от времени мелкие знаки почтения{116}. А цесаревна, отстраненная от власти, вернулась к былой праздной жизни — охоте, танцам, амурным интрижкам; ко всему этому прибавлялись званые обеды и ужины, которые она иногда готовила своими руками. В своих печалях она утешалась со своим ординарцем Алексеем Шубиным, ее другом с самых ранних лет. К государственным делам Елизавета оставалась, по видимости, равнодушной, предпочитая поддерживать задушевное общение с духовенством окрестных церквей и крестьянами ближней деревни, которых без колебаний приглашала поохотиться вместе — она увлекалась соколиной охотой.
Анну страшила харизма этой молодой женщины, связанной с теми кругами, которые ускользали от ее контроля: с духовенством, простонародьем и, наконец, с приверженцами Петра, этой новоиспеченной аристократией заслуг, в глазах которой Елизавета была единственной законной наследницей трона Романовых.
Не намеревалась ли она затеять заговор против царицы? Вскоре власти получили донесение, извещавшее, что Шубин ведет непочтительные речи о ее императорском величестве и защищает права Елизаветы. Его тотчас арестовали и сослали на Камчатку. Безутешная царевна слагала стихи, где воспевалось пламя пожирающей ее страсти; она говорила, что «сохнет» от печали и даже жалеет о том, что встретила его{117}. Тогда она впала в свой первый приступ мистицизма: стала ежедневно посещать богослужения в монастыре Успения Богородицы и погрузилась в чтение религиозной литературы. Стремясь ужесточить надзор над ней, Анна приказала Елизавете перебраться в Москву, в Аннеигоф — деревянный дворец, специально выстроенный для императрицы, где говорили преимущественно по-немецки. Елизавете пришлось терпеть грубое обращение царицы и наглые выходки ее сестры Екатерины Мекленбургской. Зато она обрела подругу в лице Анны, дочери последней. Между тем, будучи кузинами, они были различны во всем: по описанию леди Рондо, великая княгиня Анна была молчалива, скорее дурна собой и весьма глупа. Разница в темпераменте подруг особенно ярко проявилась во время венчания дипломата Иоганна Кейзерлинга в 1736 году{118}, на котором обе были подружками невесты. Венчание происходило в немецкой церкви Санкт-Петербурга. Когда собравшиеся затянули литургические песнопения, Анна помалкивала с озабоченным видом, так рта и не раскрыла, Елизавета же все время насмехалась над фальшивым пением пастора — вероятно, для нее это был способ подчеркнуть дистанцию по отношению к протестантизму{119}. Но как бы там ни было, подруг сближала одна общая страсть: врожденная склонность к любовному томлению. Будущая регентша питала безумное вожделение к саксонскому посланнику при русском дворе графу Морицу Карлу Линару. Эти молодые женщины объединились ко имя главной цели: ни в коем случае не вступать в брак, навязанный силой. Анна восторгалась естественным изяществом и обаянием Елизаветы, а вот какие чувства испытывала та к своей сопернице, сказать трудно. Может быть, в придворном обиходе, в такой непосредственной близости к трону это женское сообщничество помогало ей безнаказанно вести жизнь, далекую от образцов добродетели? К несчастью императрицы, Елизавета по-прежнему была очень популярна. Обосновавшись в столице, она сблизилась с дипломатическими кругами, и там у нее возникло множество почитателей, в том числе испанский посол герцог Лирийский и прусский — фон Мардефельд. Среди сановников ей покровительствовал один лишь Бирон, прочие министры, как русские, так и немцы, избегали общения с дочерью Петра Великого, чернили ее, сплетничали.
В 1732 году столицей Российской империи снова стал Санкт-Петербург. Тогда Елизавету опять поселили в Летнем дворце, но ей было отказано в праве приближаться к императрице и появляться при дворе, не испросив прежде позволения, притом за несколько недель вперед. Ее жизнь умышленно заключали в тесные рамки, чтобы помешать ей своими способностями или щедростью привлекать новых друзей; 100 000 рублей, которые полагались ей в годы царствования Екатерины и Петра, ныне превратились в 30 000, и хотя к ним прибавлялись доходы от ее поместий, этой суммы все же не хватало для двора, где так важно поддерживать видимость роскоши{120}. Но царевна быстро научилась контролировать свои расходы, несмотря на обилие челяди в ее доме: два псаря, камер-юнкер, четыре камердинера, восемь фрейлин, четыре домоправительницы (старшая из которых надзирала за фрейлинами), двое слуг, занятых приготовлением кофе, девять музыкантов, двенадцать певцов и неисчислимое множество лакеев{121}. При этом маленьком дворе на верхних ступенях его иерархии уже обосновались те, кому предстоит сыграть решающую роль во время грядущего царствования Елизаветы: Петр Шувалов и его невеста Мавра Шепелева, Михаил Воронцов и его будущая супруга Анна Карловна, кузина Елизаветы. Другая ее родственница, Мария Симонова, а также случайные любовники Лялин и Сивере делили стол с духовником царевны Федором Яковлевым и его диаконом. Алкогольные напитки здесь употреблялись, по-видимому, основательно: за месяц хозяйка дома, ее друзья и подчиненные, включая прислугу, поглощали более 44 бочек водки, 68 бочек вина и 538 бочек пива! Среди служанок одна только кормилица Василиса Степанова получала по полведра вина в неделю. Шампанское, которое смаковали придворные, не фигурирует в списке напитков царевны и ее свиты. Что до мясных блюд, ели там по большей части домашнюю птицу и баранину, исключая периоды строжайшим образом соблюдаемого поста. А такое множество придворных певцов выдает свойственную Елизавете страсть к музыке. В то время, когда в Россию начинают проникать опера и балет, она держит своих собственных музыкантов: в их репертуаре, к величайшей радости восторженных слушателей, фольклорные мотивы перемежаются четкими барочными ритмами.
Тем не менее этот двор выглядел скромным, да и сам Летний дворец казался маленьким в сравнении с палатами, что возводили для себя первые лица государства: они и по размеру, и по числу комнат превосходили жилище царевны. Елизавета и ее друзья довольствовались строгой деревянной мебелью петровской эпохи, в то время как у торговцев бойко раскупались английские красного дерева столы, кресла и комоды{122}. Гобеленов в Летнем дворце было мало, да и те потрепанные, не висели в комнатах царевны и такие громадные зеркала, какие повсеместно украшали дворцы императорских сановников.
Елизавета знала, что среди ее слуг таятся царицыны шпионы, но она не собиралась уступать давлению своей кузины. Дочь Петра Великого любила общаться с народом, прогуливаясь, она часто забредала в гвардейские казармы, где по мере возможностей, подчас даже залезая ради этого в долги, помогала старым солдатам и офицерам своего отца. Она охотно соглашалась быть крестной матерью то одного, то другого новорожденного и по временам приглашала в свою резиденцию целые орды веселых ребятишек. Анна взирала на все это крайне неодобрительно и регулярно угрожала своей племяннице, что запрет ее в монастырь. Но Бирону, чье влияние на царицу непрестанно росло, удавалось отговорить ее, ссылаясь на то, что подобным решением она дискредитирует себя в глазах народа. Тогда вернулись к старой затасканной идее: дескать, лучше всего выдать мятежную царевну замуж за иностранца, такой брак удалит ее от двора и раз и навсегда отрешит от престолонаследия.
Австрийский посол в России граф Вратислав предложил кандидатуру португальского инфанта дона Мануэля, чье уродство потрясло даже императрицу, большую любительницу шутов, карликов и калек всех видов{123}. Елизавета и Анна Леопольдовна в один голос объявили, что предпочитают монастырь подобному союзу. Прусский король посватал было одного из своих родственников, Антона Ульриха Брауншвейг-Бевернского. Под влиянием Остермана Анна Иоанновна этот выбор одобрила, однако потом решила приберечь знаменитого родича Габсбургов и Гогенцоллернов для предполагаемой наследницы ее трона великой княгини Анны, дочери Екатерины Мекленбургской. Граф Линар, официальный любовник последней, был выслан к себе на родину. Молодая женщина была этим шокирована, но возмущалась несколько вяло: на самом деле она питала тайную страсть к одной из своих компаньонок, Юлии Меигден. Английский посланник Эдвард Фипч писал лорду-наместнику графу Харрингтону, что безумства мужчины, домогающегося новой любовницы, — ничто перед поведением царевны{124}. Как можно при подобных обстоятельствах убедить ее в надобности скорейшего брака, необходимого для того, чтобы впоследствии произвести на свет младенца мужеска пола, наследника короны Романовых{125}?
На Елизавету все эти маленькие драмы особого впечатления не произвели, ибо она была влюблена. Она встретила того, кто останется с нею рядом до конца ее дней, — Алексея Григорьевича Разумовского. Этот молодой человек был находкой полковника Федора Степановича Вишневского, который проездом из Венгрии с грузом токайского вина случайно задержался в его родной деревне на Украине. Блистательный бас молодого крестьянина чрезвычайно понравился полковнику. Происхождение Алексея было как нельзя более скромным: его пьяница-родитель имел привычку колотить свою жену и детей. Мальчик научился читать, писать и петь у дьячка села Чемер. Вишневский без малейшего труда уговорил парня последовать за ним в столицу, где его сразу приняли в хор императорской капеллы. В 1732 году Екатерина Нарышкина, подруга Елизаветы, случайно увидев его во дворце, влюбилась без памяти. Судя но описаниям, Разумовский, брюнет с очень густой черной бородой, смуглый, с тонкими чертами лица и живым взглядом, был строен, широкоплеч, жилист. Да еще и характер имел веселый, непосредственный, то есть природа одарила его всем, чтобы нравиться. Екатерина, не знавшая промедления, коли желание возникло, тотчас соблазнила молодого певчего. Рассказ подруги о том «обморочном состоянии», в которое он ее погрузил, пробудил любопытство Елизаветы, она стала посещать литургические службы в императорской капелле{126}. И попросила показать ей украинца. Любовь сразила ее как молния.
Елизавете удалось добиться, чтобы он поступил к ней на службу. Вскоре она произвела его в камергеры. Никто из окружающих нисколько не заблуждался относительно природы взаимоотношений царевны и мужлана. Фон Мардефельд именовал это «нежным союзом Марса и Венеры», которые ежедневно «приносят жертвы на алтарь матери Амура»! Молодая женщина была настолько далека от намерения скрывать свою склонность, что даже ухаживала за Разумовским, когда он захворал. Она старалась его «обтесать», ведь, держась этаким увальнем, он тем самым выдавал свое низкое происхождение. Учителю балетных танцев, чье имя осталось неизвестным, было поручено отшлифовать его жесты и манеры. Вскоре Алексей Разумовский стал центром ее маленького двора. Природная обходительность сделала из него великолепного посредника; он служил глазами и ушами Елизаветы, которую долгие годы опалы сделали подозрительной. Другое его достоинство — умение быть довольным своей судьбой: некоторые считали, что эти двое заключили тайный брак, однако Алексей не ревновал, невзирая на частые любовные интрижки своей покровительницы. Или по крайней мере ему удавалось топить свои печали в водке{127}.
Императрицу поначалу не беспокоила такая связь: влюбленная Елизавета не покидала своего дворца, не вмешивалась в политику, это казалось ей главным. В то же время Анна не оставляла своего замысла выдать племянницу за чужеземца, чтобы отстранить от власти раз и навсегда. Она знала, сколь непродолжительны увлечения дочери Петра, и считала крайне сомнительным, чтобы Алексей Разумовский задержался подле нее надолго. В то время внимание царицы было всецело поглощено поведением Анны Леопольдовны. Великая княгиня отвергала все брачные предложения вплоть до 1739 года. В этом деле был отчасти замешан и Бирон: он надеялся убедить престолонаследницу выйти за его собственного сына Петра, чтобы обеспечить себе надолго место у кормила власти, поскольку здоровье императрицы заметно пошатнулось: среди прочих симптомов с нею часто стали случаться обмороки. Но Анна Иоанновна воспротивилась этому плану; в матримониальном отношении она собиралась продолжать политику Петра Великого, то есть выдать свою племянницу за иностранного принца. А девушка угрожала покончить с собой, если ей будут навязывать Антона Ульриха Брауншвейгского. Но в конце концов уступила: этот молодой человек, пресный и неуклюжий, по крайней мере казалось, будет терпимо относиться к ее шашням с Юлией Мепгден. Свадьбу отпраздновали в июле 1739 года; когда церемония закончилась, Анна с плачем бросилась в объятия Елизаветы. 2 августа 1740 года от этого союза на свет появился мальчик Иван{128}. Дитя тотчас перенесли в собственные покои императрицы, которая взяла заботы о новорожденном на себя лично. Никаких сомнений в том, кто унаследует российский престол, более не оставалось. Вскоре Анна Иоанновна перенесла новый апоплексический удар. Наперекор своей слабости она по всей форме назначила малыша своим наследником. Елизавета пришла в ярость, узнав об этом, однако и Анна Леопольдовна была не менее разочарована, ведь она в надежде на императорскую корону пожертвовала своими личными чувствами, вышла замуж за ничтожного человека, а теперь, если монархиня умрет, ей остается рассчитывать не более чем на регентство, пока ее сын не достигнет совершеннолетия. Тогда дочь Петра решила продемонстрировать равнодушие ко всем этим перипетиям; не питая более ни капли сочувствия к своей кузине, она нашла для нее слова утешения.
17 октября 1740 года это обманчивое спокойствие было нарушено внезапной смертью Анны. Таким образом, ее наследник, двухмесячный младенец, был возведен на трон под именем Ивана VI. Дело не обошлось без язвительных комментариев по поводу его германского происхождения, ведь по материнской линии он принадлежал к Мекленбург-Шверинскому семейству, а по отцу — к Брауншвейг-Вольфенбюттельскому. Русским — и в этом сходились все их группировки — надоело правительство, возглавляемое германским триумвиратом (то есть Бироном, Остерманом и Минихом), а теперь это положение угрожало закрепиться навечно.
Итоги царствования Анны Иоанновны оказались неоднозначными. Народное недовольство росло. Императрица мало-помалу уступила бразды правления фаворитам: указы выпускались за подписями трех членов кабинета министров, которые считались равноценными царской. Сама же монархиня предпочла предаваться праздным забавам, расточая немыслимые суммы на свою мебель и наряды. Как большая любительница балета, оперы, музыки и театра, она способствовала приездам в страну иноземных артистов{129}. Развлечения русского двора приблизились к западным образцам — немецким и итальянским. Культурная жизнь нации благодаря этому оживилась, недаром это была эпоха появления первых больших русских писателей — Сумарокова, Тредиаковского, Кантемира, а также историка Татищева. Свою лепту в этот культурный подъем внесли работы императорской Академии наук, основанной Петром в 1725 году. Анна не поскупилась на науку: она предоставила членам сей организации исключительные условия для работы, что привлекло в Россию таких ученых, как математик Эйлер, натуралист Гмелин и астроном Делиль. Будучи до крайности противоречивой натурой, царица, подобно Петру Великому, обожала грубые, кощунственные забавы, карликов и увечных, чем весьма удручала иностранных представителей, да и Елизавету, которая радостно хваталась за любой повод уклониться от этих царицыных приемов.
На годы царствования Айны Иоанновны выпало два крупных конфликта: война за польское наследство (1733—1735) и раздоры с Портой (1735—1739). В первом случае Версаль встал на сторону Станислава Лещинского, тестя Людовика XV, в то время как Анна, поддерживаемая императором Карлом VI, хотела посадить на варшавский трон Августа III. Русские в конце концов навязали-таки Польше этого последнего, поскольку их войска продвинулись до рейнских берегов: то было первое реальное противостояние России и Франции. Во втором случае турки, русские и австрийцы схлестнулись на почве территориальных претензий. Военный конфликт прекратило посредничество Вильнёва, посланца Людовика XV; Анна тогда вновь прибрала к рукам Азов и Запорожье, которыми Петру Великому пришлось пожертвовать вследствие поражения, завершившего в 1711 году Прутский поход{130}.
В 1730-х годах военные расходы достигли 70% российского государственного бюджета. Бремя подушной подати давило все тяжелее, за отказ платить налоги жителей арестовывали, бросали в тюрьму, ссылали. Многие крестьяне предпочитали бежать; 327 000 беглецов были пойманы и возвращены своим господам, а скольким крепостным удалось добраться до границы, неизвестно — таких цифр не сохранилось. На обширных территориях южных и восточных областей плодородие почв было восстановлено, но у правительства наперекор всем стараниям недостало сил противостоять продолжительному ненастью, которое обрушилось на страну в 1735 году, вызвав серьезную нехватку продовольствия{131}. А вот торговля развивалась, особенно она расцвела к концу царствования Анны Иоанновны, когда Россия широко экспортировала пшеницу в страны Центральной и Западной Европы, которым угрожал голод. В 1734 году был подписан новый коммерческий трактат с Англией, где последней предоставлялись все требуемые привилегии. Согласно указу от 1736 года, к британским предприятиям приписывались крепостные для фабричных работ; их потомство ожидала та же участь. Владельцы предприятий, происходившие из свободных сословий, получили право покупать души. Возникали новые шахты и мануфактуры, но самым неимущим это не помогало, скорее причиняло дополнительный ущерб{132}.
Стремясь поладить с дворянством, Анна сократила обязательный срок государственной службы и дала согласие, чтобы один из сыновей оставался жить в поместье. Тут речь поначалу шла о решении экономических задач, имевших целью привязать землевладельцев к своим владениям, приохотить к управлению собственным хозяйством. В 1731 году был организован Сухопутный шляхетский кадетский корпус, отвечающий за подобающее формирование будущего офицерства. Вдохновляясь примером того, как поставлено военное дело в Пруссии, это учебное заведение воспитывало молодых аристократов на западный манер, сочетая преподавание воинских искусств с изучением иностранных языков, а также уроками танцев, музыки и рисования. Наличие таких дисциплин позволяло ученикам, уклоняющимся от армии, избрать гражданскую карьеру. Но несмотря на эти прогрессивные начинания, во всех слоях общества, уставшего от правления в чужеземном стиле, росло недовольство. Канцелярия тайных розыскных дел под управлением внушавшего ужас Андрея Ушакова терроризировала страну; малейшее подозрение в таком злодеянии, как оскорбление величества, влекло за собой высылку или смертную казнь. Агенты в зеленых мундирах преследовали и дворян, и простолюдинов, поощрялось доносительство; юридические расследования сохранялись в тайне, приговоры выносились келейно, а протоколы запирались в секретные архивы. Наушничество, распространяясь, усугубляло ужас, от которого не были избавлены даже первые лица страны{133}.
Волнения достигли высшей точки, когда манифест возвестил публике, что регентство до совершеннолетия двухмесячного царя будет осуществлять Бирон. Но тут он, самодовольный и неотесанный, совершил промах: осмелился грубо обращаться с брауншвейгеким семейством. Хуже того, он угрожал взяться за Юлию Менгден. Анна Леопольдовна не желала этого терпеть, она рассчитывала сохранить за собой все права. Она знала, что в деле свержения узурпатора может рассчитывать на гвардейцев Преображенского полка, офицеры которого уже давно негодовали на сложившуюся систему, обеспечивающую остзейским немцам преимущественные возможности карьерного роста. Она посулила им прибавку жалованья, но потом не исполнила обещания — как впоследствии выяснилось, это с ее стороны было роковой ошибкой. Бирона арестовали, взяв врасплох глубокой ночью, обвинили в заговоре и сослали в Пелым. В его лице Елизавета потеряла свою единственную поддержку при дворе, раздираемом противоборством группировок. Могла ли дочь Петра допустить, чтобы ее снова оттеснили от трона, да еще не кто-нибудь, а немцы? Она и так уже десять лет прозябала в страхе, что ее силком выдадут замуж или заточат в обитель, терпя к тому же бесконечные придирки и невыносимое давление.
А тут еще Елизавету постигло новое оскорбление, глубоко ранившее ее самолюбие. Возник претендент па руку царевны, возбудивший любопытство всего Санкт-Петербурга: шах Персии Надир. Он прислал в Россию четырнадцать слонов: девять предназначались для маленького царя Ивана, четыре для Елизаветы и один для регентши{134}. Когда эмиссар шаха пожелал взглянуть на его предполагаемую невесту (она-то на самом деле не имела ни малейшего намерения заключать этот союз и тем паче переходить в ислам), Остерман ловко обошел вопрос об этой встрече. Возмущенная этими манипуляциями, Елизавета, утратив хладнокровие, резко поставила министра на место. Воронцов, посланный от ее имени в Зимний дворец, напомнил ему, что своим возвышением он всецело обязан Петру Великому. Оскорбленный таким внушением, Остерман поклялся сбить спесь с этой женщины, одновременно скрытной и непокорной{135}.
Вскоре Анна Леопольдовна чрезмерно вошла во вкус власти и более не скрывала, что мечтает стать императрицей. Ее супруг Антон Ульрих был назначен верховным главнокомандующим армии — верный способ отстранить его от государственных дел. Однако это решение окончательно лишило ее поддержки гвардии, и без того задетой тем, что жалованье так и не повысили. Поведение регентши сулило долгие годы диктатуры, под властью которой иностранцы по-прежнему будут решать судьбы России. Назревал взрыв. Елизавета знала: наступает ее время. Тем не менее она колебалась, пока не решаясь потребовать восстановления своих прав или прав своего племянника Карла Петера Ульриха Голштейнского, которому в ту пору было двенадцать лет. В самом ли деле ей так уж хотелось, назвавшись императрицей или регентшей, взвалить на себя тяжкое бремя правления громадной страной? Могла ли она рассчитывать на сторонников петровских реформ, отрешенных от власти после смерти ее матери Екатерины I? И наконец, если дело дойдет до коронации, как ей быть с Разумовским?
Но нашелся человек, сумевший убедить ее, что необходимо подготовить государственный переворот. Это был Жак Иоахим Тротти, маркиз Шетарди, посол Франции в Санкт-Петербурге.