Из записок Э. фон Веделя{126}

Из записок Э. фон Веделя^{126}

Император Павел неоднократно получал письменные анонимные донесения о царящем повсюду недовольстве. При его крайней подозрительности донесения эти часто доводили его прямо до бешенства, но не внушали ему ни малейшего опасения за личную безопасность и трон. Дело в том, что он был крайне суеверен и твердо надеялся на некогда сделанное ему предсказание, что «он будет царствовать счастливо и беспрепятственно, если только таковы будут первые годы его правления». Этим, быть может, объясняется его указ, изданный по прошествии первых лет царствования и содержавший благодарность народу за его верность и сопровождавшийся возвращением из Сибири многих совершенно невинно туда сосланных. Он разрешил им вернуться в Петербург с обещанием возвратить им прежние должности, но так как это было нелегко тотчас же сделать, то он этою мерою только приблизил к себе лишних врагов.

Имея перед глазами ужасный пример французской революции, русские аристократы, за которыми слепо следовал остальной народ, для свержения Павла с престола к революции прибегнуть боялись. Тогдашний вице-канцлер Панин, посол в Берлине, и адмирал Рибас придумали поэтому другой план, а именно произвести весь переворот в стенах царского дворца (адмирал умер до осуществления заговора). Панин тогда же впервые намекнул об этом плане великому князю Александру Павловичу, а затем повторил предложение совместно с тогдашним с-петербургским генерал-губернатором графом Паленом, пользовавшимся полным доверием государя. Молодому и мнительному вследствие постоянно угрожавшей всей царской семье опасности великому князю дело было представлено так, что «пламенное желание всего народа и его благосостояние требуют настоятельно, чтобы он был возведен на престол рядом с своим отцом в качестве соправителя, и что Сенат как представитель всего народа сумеет склонить к этому императора без всякого со стороны великого князя участия в этом деле». Первоначально Александр решительно отказал в своем согласии, но затем дал себя уговорить, признал необходимость этой меры, но постоянно откладывал выполнение плана с одного срока на другой. Наконец, возникли причины – и в числе их не последнее место занимали страх, что заговор откроется, и постоянные угрозы Павла круто расправиться с своею семьею, – которые побудили великого князя дать свое согласие на немедленное приведение в исполнение намеченного плана.

Дело, однако, было фактически ускорено одним случайным обстоятельством. Будучи как-то не в духе, Павел имел неосторожность произнести серьезную угрозу против своей любовницы княгини Гагариной (рожденной Лопухиной) и против своего любимца, графа Кутайсова, которого он из самого низкого звания возвысил до высших должностей. Император угрожал привести наконец в исполнение свой, как он выразился, grand coup[172]. Об этом было сообщено графу Палену, который, как уже было упомянуто, был генерал-губернатором Петербурга и министром иностранных дел и полиции и пользовался полным доверием государя. Пален понял угрозу в ее полном значении. Он не без основания опасался, что подозрительность императора, которую ему до тех пор удавалось усыпить, наконец одержит верх и что жизнь как его, Палена, так и других заговорщиков висит на волоске. Ему был известен план императора заточить всю свою семью (государыню предполагалось сослать в Холмогоры, великого князя Александра Павловича запереть в Шлиссельбург, а Константина, который ничего не знал о заговоре, посадить в Петропавловскую крепость). Опасность казалась Палену тем более неминуемою, что без его ведома в Петербург были возвращены из сибирской ссылки два бывших фаворита императора, Аракчеев и Линденер[173]. Пален поспешил доложить великому князю о своих опасениях и умолял его долее не колебаться и определенно дать согласие быть соправителем с своим отцом. Он уверял его, что все готово к осуществлению этого плана и что от этого никакой опасности ни для царской семьи, ни для государства не возникнет. В случае же дальнейших проволочек государство будет неминуемо потрясено общим восстанием.

При таком значительном числе посвященных заговор не мог долго оставаться тайною, и если он не был открыт до тех пор, то это можно объяснить только всеобщею враждебностью и недоброжелательством к императору. Так, например, о заговоре знали все офицеры 1-го батальона полка великого князя Александра (Семеновский) вплоть до юнкеров включительно.

Если бы не изумительное присутствие духа графа Палена, все подробности заговора могли бы случайно стать известными царю, и без того на основании полученных им анонимных доносов твердившему, что «он хорошо знает, что его хотят убить».

Дело было так. Как с.-петербургский генерал-губернатор и министр полиции Пален имел обязанность докладывать царю как о всех поступивших из провинции секретных донесениях, так и о всех вообще новостях в столице. Эти последние особенно интересовали Павла, даже если касались интимных семейных обстоятельств. Однажды утром Пален явился в кабинет государя с обычным докладом, по рассеянности имея в кармане вместе с письменным рапортом полный список заговорщиков. Государь пошел к нему навстречу и, сунув руку прямо к нему в карман, в обычном шутливом тоне сказал: «Ну, что у тебя для меня сегодня новенького?» Пален, донельзя перепуганный, однако не растерялся, сунул и свою руку вслед в карман и попридержал список заговорщиков, который узнал по более толстой бумаге. В руках царя таким образом очутился лишь рапорт, наполненный массою истинных, а наполовину присочиненных столичных анекдотов. Читая их, государь громко хохотал и, несмотря на свою подозрительность, не заметил крайнего замешательства генерала.

Из вождей заговорщиков налицо в Петербурге были Пален и Платон Зубов (фаворит Екатерины II). Панин был в Москве. Они-то и предложили Бенигсену, незадолго перед тем сосланному по капризу Павла в его минское поместье, пожалованное ему Екатериною за польский поход, и собиравшемуся туда уехать, секретно остаться в Петербурге. Бенигсен согласился, и, когда его уведомили, что во главе заговора стоит великий князь Александр Павлович, он стал одним из наиболее деятельных членов его.

Между заговорщиками наиболее важными были: Зубовы (Николай и Валерьян), Орлов, Чичерин, Татаринов, Толстой, Трощинский, командир Преображенского полка князь Голицын, командир Семеновского полка Депрерадович, генералы Талызин, Уваров, адъютант государя Аргамаков, князь Яшвиль (брат того, который впоследствии был генералом), майор Татаринов и др.

Генерал Талызин дал званый ужин, на который были приглашены те офицеры, услугами коих предполагали воспользоваться; в числе их было много молодежи, подвергнутой незадолго перед тем несоразмерно тяжким наказаниям за сравнительно легкие проступки. Вино лилось рекою, было много выпито, большинство этих господ были сильно пьяны. Здесь же в доме у Летнего сада была собрана часть солдат, другая часть была собрана на большом проспекте.

Тайный советник и сенатор Трощинский сочинил манифест, в котором было сказано, что «государь император вследствие болезни принимает в соправители великого князя Александра Павловича». Но так как предполагалось, что Павел ни за что не согласится на эту меру добровольно, то было решено его к этому принудить и в случае крайней нужды отвезти его в Шлиссельбург. Князь Зубов и генерал Бенигсен взяли на себя личные переговоры с императором, а Пален и Уваров должны были заботиться о сохранении внешнего порядка.

Сообразно с этим Зубов, Бенигсен и два других Зубова во главе отряда заговорщиков были проведены в Михайловский замок дежурным адъютантом царя Аргамаковым. Участвовавшие в заговоре пьяные молодые офицеры были сильно возбуждены, особенно после того, как Пален на вопрос, что им делать, если император будет деятельно сопротивляться, загадочно ответил: «Quand on veut faire des omelettes, il faut casser des oeufs»[174].

Когда они подошли к покоям государя, находящийся на страже камер-гусар по требованию бывшего в этот день дежурным адъютантом Аргамакова им отворил двери. Один из пьяных офицеров-заговорщиков без всякой нужды ударил его по голове так сильно, что он изо всей мочи крикнул, и, хотя он тут же упал замертво, офицер хотел его прикончить из пистолета, но, к счастью заговорщиков, пистолет дал осечку. Уже при первом крике почти все заговорщики разбежались врассыпную; остались только Бенигсен, Зубов и четыре офицера. Бенигсен отворил дверь в спальню государя, который пробудился от крика и был на ногах. Когда Зубов увидел, что кровать пуста, то он подумал, что государь убежал, и был вне себя. Бенигсен же подошел ближе и нашел государя стоящим за испанскими ширмами с босыми ногами, в одной ночной сорочке и в колпаке и точно окаменевшим от ужаса. Зубов и Бенигсен подошли к нему с обнаженными саблями, и так как Зубов от страха и волнения совсем растерялся и не мог промолвить ни слова, то Бенигсен сказал: «Ваше во, вы арестованы». Государь ему на это ничего не ответил, обратился к Зубову и запальчиво спросил: «Que faites – vous, Platon Alexandrowitch?»[175]. В эту минуту один из офицеров доложил Зубову, что дворцовая стража собирается оказать сопротивление и что Палена еще нет. Зубов, ошеломленный, поспешно удалился. Бенигсен же остался непоколебимым и вторично обратился к государю с теми же словами, но снова не получил ответа; Павел с своей стороны сделал движение в сторону соседней комнаты, в которой хранилось оружие арестованных офицеров. Однако ему помешали некоторые из возвратившихся офицеров-заговорщиков, а Бенигсен поспешил запереть двери как этой комнаты, так и комнаты императрицы. Тогда государь закричал по-русски: «Арестован? Что значит арестован?» – и хотел прорваться силою, но тут на него набросились князь Яшвиль, майор Татаринов и многие другие пьяные офицеры, которых теперь была полна вся спальня. При этом ширмы опрокинулись, и все смешалось. Бенигсен еще раз закричал государю: «Тише, ваше величество, дело идет о вашей жизни», а тот снова ответил: «Арестован, что это значит – арестован?» На это один из офицеров воскликнул: «Уже четыре года назад следовало покончить с тобою!» На что государь ответил по-русски: «Что же я сделал?» В эту минуту в переднюю с большим шумом вошел Бибиков с ротою семеновцев, и заговорщики, испугавшись, снова собирались разбежаться. Тогда Бенигсен с обнаженною саблею встал в дверях и пригрозил зарубить всякого, кто тронется с места. «Теперь нет больше отступления!» – воскликнул он. Он приказал князю Яшвилю охранять царя и поспешил в переднюю, чтобы распорядиться нарядом часовых.

Через несколько минут, когда все было устроено и он собирался вернуться в спальню, к нему навстречу бросился, как бешеный, какой-то пьяный офицер со словами: «Il est acheve[176]!» Бенигсен оттолкнул офицера и закричал: «Стойте, стойте!» – и, хотя он видел государя поверженным на пол, он не хотел верить, что он убит, так как нигде не видно было крови.

Самое убийство произошло следующим образом. От падения ширм император совершенно пришел в себя и без умолку громким криком звал на помощь. Он с силою оттолкнул державшего его Яшвиля и пытался вырваться. При этом они оба упали на землю. В это страшное мгновение гвардейский офицер Скеллерет (?) сорвал с себя шарф и обвил им шею императора, а Яшвиль крепко держал голого, с отчаяньем боровшегося императора. Многие заговорщики, сзади толкая друг друга, навалились на эту отвратительную группу, и таким образом император был удушен и задавлен, а многие из стоявших сзади очевидцев не знали в точности, что происходит.

По совершении ужасного злодейства все были страшно угнетены и расстроены. Подоспевший Бенигсен с страшными угрозами против убийц порицал их поступок, но тотчас же овладел собою, тщательно удостоверился, не осталась ли еще искра жизни и нельзя ли спасти императора, и, убедившись, что все кончено, велел положить тело на кровать. Он сообщил созванной прислуге, что государь умер от удара, и приказал им одеть его в мундир. Затем он отрядил офицера к князю Зубову, который в это время стоял перед прибывшим на смену дворцовым караулом вместе с братьями и великим князем Александром Павловичем и безуспешно побуждал их кричать «да здравствует Александр!». Но как только получилось известие о кончине императора Павла, солдаты тотчас же стали кричать «ура!» новому царю. Александр был, по-видимому, вне себя от отчаяния, узнав о нежданной кончине своего отца, но затем оправился, передал генералу Бенигсену командование над войсками и поручил ему охрану Михайловского замка, в котором в то время проживала царская семья.

Пален, который теперь вдруг снова нашелся, получил приказ уведомить императрицу о кончине императора Павла. Императрица пришла при этом известии в страшный гнев и грозила убийцам своего мужа жесточайшими карами, заявляя, что в смерть от удара нисколько не верит. Она непременно пожелала увидеть тело, и когда ей в этом было отказано, то направилась в покои к своей снохе, супруге Александра, где обнаружила не столько горесть по поводу кончины супруга, сколько совершенно другие чувства, которые вскоре определились яснее. Когда генерал Бенигсен передал ей от имени императора Александра просьбу проследовать в Зимний дворец, куда он вместе с великим князем Константином уже направился, императрица воскликнула: «Кто император, кто называет Александра императором?» Когда же Бенигсен на это ответил, что Александра называет императором голос народа, то она отвечала: «Ах, я его никогда не признаю». Не получая на это никакого ответа, она тихо прибавила: «Пока он мне не даст отчета в своем поведении во всей этой истории».

После этого она взяла Бенигсена под руку и повелела ему ей повиноваться и отвести ее в комнату императора. Но Бенигсен, все еще боявшийся солдат, с которыми Павел очень хорошо обращался и которые были ему преданы, остался непоколебимым и удержал императрицу на месте. Тогда она стала грозить ему будущею местью, а затем заплакала и, по-видимому, несколько успокоилась. Бенигсен вторично предложил ей отправиться в Зимний дворец, причем и молодая императрица присоединила свои просьбы. Но это не понравилось императрице-матери, и она на нее набросилась со словами: «Que me dites-vous? – ce n’est pas a moi a obeir – allez, obeissez, si vous voulez[177]!»

Так как она ни за что не хотела оставить Михайловский замок, не увидав тела своего супруга, то Александр приказал Бенигсену согласиться на это, если это можно сделать без всякой опасности. Бенигсен же попросил прислать вторично Палена.

Между им и императрицей-матерью произошла бурная сцена. Пален, однако, принимал все вспышки гнева императрицы вполне хладнокровно и заявил, что, если бы даже он обо всем знал наперед, то все-таки благо государства и императорской семьи в достаточной степени оправдывает случившееся. Он всячески старался успокоить императрицу соображениями разума и политики, но все было напрасно. Тогда он опять отправился к императору с докладом.

Вслед за тем императрица снова схватила Бенигсена за руку и старалась принудить его к повиновению суровыми словами и угрозами. (Madame, on ne joue pas la comedie[178].) Но Бенигсен с твердостью отказывался вести ее в комнату покойного императора, пока она вполне не успокоится. Тогда лишь она обещала владеть собою, если только ей покажут тело.

Бенигсен обещал ей это, подал ей руку и повел ее в сопровождении дочерей, за которыми она послала, в комнату, в которой император лежал, одетый в гвардейский мундир…

Здесь произошла сцена совершенно театральная. Прежде чем войти в комнату, где лежал покойник, императрица несколько раз садилась и восклицала по-немецки: «Gott, helfe mir ertragen!»[179]. Войдя в комнату, она громко вскрикнула, бросилась на колени перед кроватью, на которой лежал труп, и целовала руки императора; затем попросила ножницы и отрезала у него прядь волос. Тогда она встала и заставила великих княжон проделать то же самое. Теперь она уже, казалось, собралась уходить, но вдруг она круто повернулась, приказала дочерям уйти, а сама снова бросилась на колена перед кроватью и сказала: «Я хочу быть последнею!» Затем только она вернулась в свои покои и облеклась в глубокий траур.

Она спокойно поехала в Зимний дворец, причем собравшиеся на пути ее огромные толпы народа встретили ее совершенно спокойно и совершенно не так, как она того ожидала. Дело в том, что Куракины и все их присные были ей очень преданы и, по-видимому, уже давно обнадеживали императрицу какими-то видами на престол, если он станет свободным не совсем обычным путем. Они были тотчас же удалены из Петербурга. Пален, чье двусмысленное непоявление в решительную минуту было истолковано в неблагоприятном для него смысле, а также все принимавшие деятельное участие в цареубийстве точно так же должны были немедленно выехать из Петербурга.