Из записок И. Позье{114}
Из записок И. Позье{114}
Проспав три или четыре часа, я встал, забрал все, что нужно было везти, – у меня были почти все вещи всех придворных дам, которые дали мне их чистить и переделать к праздникам. Я мог выехать только в 9 часов с вещами; при мне их было более чем на двести тысяч рублей с теми, что я взял для государя. Проехав половину дороги, я встретил одного гвардейского офицера верхом, который скакал в город во весь опор. Я опустил стекло в карете, чтобы посмотреть: это был один из моих знакомых. Он подъехал к моей карете, которую я остановил. Всадник сказал мне тихо, так чтобы слуга мой не услыхал: «Возвращайтесь прежде всего в город. Вы рискуете. Сейчас похитили в Петергофе императрицу через окно. Разве вы не встретили частной кареты, в которой везут ее в город? Все голштинцы по всем дорогам ищут ее. Говорю вам это как друг: воротитесь как можно скорее в город».
Всадник пришпорил лошадь и ускакал.
Я велел ямщику как можно скорее воротиться в город под предлогом, будто я там что-то забыл, что мне необходимо везти с собой. Я во весь опор поскакал в город и, приехав, встретил на улицах конногвардейцев, которые метались по улицам врассыпную с обнаженными саблями в руках с радостными возгласами: «Да здравствует императрица Екатерина!!»
Мне едва удалось попасть в свой дом, который был окружен солдатами. Я воскликнул: «Господи Боже мой, что все это значит? Неужели император умер?» Я поспешил выйти из кареты, захватив шкатулки с вещами, и нашел жену в страшном испуге. Я сказал ей: «Это ничего. Пусть оставят меня одного в моей комнате».
Я прежде всего поднял половицу, где было пустое место, и там зарыл мои шкатулки и все, что нашел у себя ценного. Сделав это, я захотел посмотреть, что творится, и приготовился выйти со двора.
Я увидел двух молодых англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями. Они не говорили по-русски. Я сказал этим солдатам по-русски: «Что вы делаете? Зачем преследуете этих господ, которые ничего вам не сделали? Я знаком с вашим офицером, который, уж верно, не приказал вам этого делать».
Они мне отвечали: «Да они нас ругают на своем языке». – «Вы ошибаетесь, это вовсе не такие люди, которые бы могли так поступать».
Я им дал пол-экю – единственное средство усмирить их.
Они меня поблагодарили и сказали: «Если вам угодно, мы станем стеречь ваш дом, потому что наш пост совсем близко отсюда».
Я сказал, что это будет мне приятно и что их офицер, один из моих друзей, скажет им за это спасибо.
Я, конечно, высылал им водки. Обоих англичан я взял к себе в дом и сказал им, чтобы они несколько подождали, пока немного усмирятся умы, потому что все иностранцы подвергаются большой опасности на улицах. Я сам слышал, как солдаты говорили между собою, что всех иноземцев надо перерезать.
Нетерпеливо желая узнать, что происходило, я велел жене не выходить из дома и оставаться с детьми, а сам отправился отыскивать кого-нибудь, кто бы мне сказал что-нибудь положительное об этом событии; так как я жил подле императорского дворца, а голландская церковь составляла угол с улицею близ Синего моста, ведущею ко дворцу, то я прошел из моего двора садом, чтобы не столкнуться с солдатами, которыми улица была запружена. Я нашел нескольких знакомых, от которых узнал, в чем дело. Я увидел гвардейского офицера Преображенского полка, которого я знал и накануне видел в Ораниенбауме, – он занимал с командою пост против наших окон. Я зазвал его к себе на шкалик водки. (…)
Немедленно распустили в городе слух, что император упал с лошади и ушибся до смерти.
Я спросил офицера, что он обо всем этом думает и что нет ли опасности, чтобы произошла какая-нибудь резня. Офицер мне отвечал, что бояться нечего, что он постарается сдерживать солдат, пока не пройдет первое движение.
В ту минуту как он ушел от меня и воротился на свой пост, явился кирасирский полк, которого император был полковником, состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, и которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придворных вельмож воротить полк и приказала ему остаться в городе.
Офицер, командовавший полком, по всей вероятности, не знал, в чем дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост у дворца, на котором с каждой стороны были поставлены пушки. Часовые, из которых каждый уже запустил за галстух, начали кричать кирасирскому офицеру, когда он хотел перейти мост с полком, что его не пустят, пока он не крикнет: «Да здравствует императрица Екатерина!» Офицер спросил: «Как это? Разве император умер?»
Один из часовых еще больше раскричался и послал товарища дать знать караулу из трехсот гвардейцев, находившихся невдалеке, и они как бешеные бросились с ружьями и штыками наперевес, чтобы воспрепятствовать полку перейти мост. Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов, и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился, и его спокойно пропустили через мост; близ дворца этого офицера заместили другим, а между тем полк выстроился и без труда был приведен к присяге императрице. Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько их ни было в городе; но Богу угодно было, чтобы случилось иначе, в противном случае всем бедным иностранцам пришлось бы плохо.
Я отправился к себе успокаивать жену и там нашел моих двух англичан, которых я отправил домой в моей карете, указав кучеру, по какой дороге ехать, чтобы избегнуть столкновения с солдатами; впрочем, так как карета была закрытая, то нельзя было заметить, что это иностранцы.
Несколько минут спустя я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, который укрылся было у генерал-полицеймейстера Корфа, где его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами и повезли его к дому Бестужева, где он жил. Жена его, к несчастью, была в этот день в городе; солдаты тоже весьма дурно обошлись с ней, растащив все, что они нашли в доме; они хотели сорвать с рук ее кольца, если бы командовавший ими офицер вовремя не вошел в комнату, они отрезали бы у нее палец; всех слуг заперли в подвалы и погреба и приставили к ним гренадеров; так они оставались целых три дня и едва могли добиться чего-нибудь поесть.
Видя, что все бросается во дворец целовать руку императрицы, я хотел, как-нибудь добраться до нее, как вдруг ко мне во двор въехала карета с гвардейским офицером и тремя гренадерами на запятках. Жена моя сначала подумала, что меня хотят арестовать, но офицер вошел ко мне в комнату и объявил, что имеет что-то сказать мне от имени императрицы. Я его ввел в свой кабинет. Он сказал мне, что императрица велела спросить меня: отдал ли я уже камергерский ключ, осыпанный брильянтами, который император хотел дать обер-камергеру графу Шереметеву? Я ответил, что и это самое утро поехал было в Ораниенбаум с тем, чтобы отдать ключ императору согласно приказанию, данному им мне накануне, но что, узнав по дороге происшедший счастливый переворот, я воротился назад и что ключ теперь у меня. Тогда офицер сказал мне, что императрица велела спросить, можно ли приделать ее вензель вместо вензеля императора, и в тот же день, если можно, так как это будет ей очень приятно, потому что она сама хочет отдать ключ графу Шереметеву. Я просил офицера передать ее величеству, что сию же минуту займусь ее поручением, но что прошу ее прислать мне офицера для безопасности моего дома, так как у меня много казенных вещей, а также вещей, принадлежавших дамам, которые в Ораниенбауме, и я боюсь нападения со стороны солдат, окружавших мой дом. Офицер отвечал мне: «Очень хорошо, я попрошу, чтобы дали мне самому это поручение». Затем он уехал, но немного времени спустя воротился.
Я тотчас же велел моим рабочим приступить к делу, и в три часа пополудни работа была готова.
Я сам сел в карету офицера, желая воспользоваться случаем добраться до императрицы, лично вручить ей ключ и поцеловать у нее руку.
Мы вошли в залу, которая была до такой степени наполнена народом, что пришлось подождать добрых полчаса, прежде чем удалось пробраться до императрицы, несмотря на то что офицер, за которым я следовал, употреблял все усилия, чтобы раздвинуть толпу.
Наконец я очутился за стулом императрицы, тем не менее, однако, мне удалось вручить ей ключ и поцеловать у нее руку не ранее как час спустя. Стечение вельмож и дам, приезжавших поздравить ее, было громадное, и я не понимаю, как Екатерина могла перенести такое утомление в течение целого дня, не принимая нисколько пищи. (…)
Я еще стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов. Как только он подошел к ней, она спросила его, затем ли он пришел, чтобы присягнуть ей.
Воронцов ответил, что в настоящую минуту не может, потому что его прислал император из Ораниенбаума узнать, что происходит.
«В таком случае вы не прогневайтесь, если я вас посажу под домашний арест. Я с этою целью сейчас же назначу двух гвардейских офицеров, которые отправятся с вами; впрочем, можете быть спокойны за себя».
Воронцов поклонился и отправился с двумя офицерами, которые сели с ним в карету.
В эту минуту я с трудом мог удержаться от слез, но не время и не место было давать им волю.
Наконец я уловил свободную минуту и передал императрице ключ в бархатном футляре. Она нашла его великолепным. Это была вещь ценою в десять тысяч рублей.
Екатерина передала ключ обер-камергеру Шереметеву, который находился тут же и который, став на колени, поцеловал у нее руку.
Императрица повернула голову в мою сторону и сказала: «Я очень обязана вам, Позье, за вашу исправность».
Я воспользовался случаем и сказал ей, что у меня в доме много казенных вещей и не угодно ли ей, чтобы я их передал кому-нибудь.
Она мне сказала, что не нужно, что я могу воротиться домой и остаться там совершенно спокойно, ничего не боясь. Затем государыня приказала офицеру, привезшему меня, проводить меня обратно и возвратиться к ней часов в семь вечера, так как она намерена верхом, в мужской одежде, с княгиней Дашковой отправиться во главе трех гвардейских пеших и конных полков арестовать Петра III в Ораниенбауме.
Все войска, которые остались в городе, стали шпалерами вдоль улицы и так простояли всю ночь.
Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило.
Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало.
Я позвал из окна одного знакомого офицера и просил его зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я ему заявил мои опасения. Офицер объявил мне, что мне нечего бояться, что невозможно запретить солдатам, не пившим и не евшим уже двое суток, погулять, но что он надеется, что императрица, арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все кончится.
Я, однако, не успокоился, пока не узнал, какой оборот примет дело.
Не стану рассказывать разных мелочей, случившихся до возвращения императрицы после арестования императора, так как это не входит в мой план того, что я задумал изложить, да и, кроме того, обо многом я рад умолчать.
Я сильно боялся за принца и принцессу Голштинских. Я собирался, как только рассветет, проехаться кругом дома, где их содержали.
Я велел заложить карету и сказал жене, чтобы она была спокойна, что я еду только прокатиться и скоро возвращусь домой. Я велел кучеру везти меня, куда я собрался, и, доехав почти до ворот дома Бестужевых, увидел князя Голицына, офицера, командовавшего отрядом, караулившим дом, и с которым я был коротко знаком. Я вышел из кареты, подошел к нему и поздоровался с ним.
Князь Голицын сказал: «Вы тут что делаете?» Я отвечал ему: «Хочу навестить больного приятеля. А вы, князь, вероятно, здесь дежурите?» – «Да, к моему великому сожалению, мои солдаты наделали всякие бесчинства против принца и принцессы Голштинских, а остановить их мне было невозможно, так они были злы на них. Жду не дождусь, когда воротится императрица и когда меня сменят, потому что мне тяжело видеть, в каком они положении».
Я ему сказал, что у меня есть вещи, принадлежащие принцессе, о которых она, может быть, тревожится, и не может ли он позволить мне видеться с нею? «Можете, – отвечал он, – вы не подозрительная личность».
Князь Голицын велел одному сержанту проводить меня до дверей комнаты принцессы и сказал ей, что я желаю иметь честь поговорить с ней.
Принцесса велела мне войти. Я застал ее на диване.
Как только она увидела меня, то воскликнула: «Ах, Позье, какой добрый ангел прислал вас сюда и как могли вы до меня добраться?»
Я сказал ей, что, беспокоясь о них и видя, что творится, я решился попытаться узнать что-нибудь о них и, проезжая мимо их дворца, увидел князя Голицына, которого я имею честь знать за честного человека и который сейчас же заявил свое сожаление о бесчинствах солдат против их высочеств. «Затем, – продолжал я, – я просил доложить вашему высочеству, что все ваши вещи у меня и чтобы вы не тревожились; князь Голицын весьма любезно позволил мне явиться к вам и велел сержанту проводить меня в ваши покои».
Она мне рассказала, как ужасно с ними обошлись солдаты, заграбившие все, что попало им под руку, и что им оставили всего двух слуг с правом свободно ходить по целому дому, а именно: принцу – камердинера, а ей – женщину, которую вижу, перед собой, и что они насилу могут добиться чего-нибудь поесть.
«Не можете ли вы, – спросила она, – сказать нам, что сделалось с императором?» – «Все, что могу сказать вам, это то, что все полки высказались в пользу императрицы и что все дворянство, какое только было в городе, присягнуло ей; присягнули ей даже те, которые были в Ораниенбауме при императоре и убежали оттуда под предлогом дознаться, что здесь происходит; а императрица вчера отправилась верхом с тремя полками и княгиней Дашковой в Ораниенбаум арестовать императора. По всем улицам шпалерами расставлены солдаты Под ружьем. Ни один иностранец не смеет показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большею частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу. Подумайте, ваше высочество, не могу ли я быть вам полезен? Я уверен, что государыне неизвестно, в каком вы ужасном положении и как с вами обошлись. Если вы желаете написать императрице, что можете быть уверены, что я всеми силами постараюсь передать письмо в собственные ее руки по возвращении ее, на которое надеются завтра».
Принцесса отвечала мне, что большей услуги я оказать ей не могу, и вошла в кабинет, где сидел ее больной муж.
Принцесса попросила меня подождать минутку, пока она напишет несколько слов.
Когда она мне вручила записку, я просил ее на случай, если князь Голицын спросит ее, зачем я просил пустить меня к ней, отвечать, что я только хотел успокоить ее насчет ее вещей, так как и я сам ему говорил об этом.
Я простился с принцессой и сказал ей, что надеюсь, что она скоро получит ответ на свою записку, так как я нимало не сомневаюсь, что императрица вполне уважит ее просьбу.
Я возвратился домой, не встретив никакого препятствия со стороны солдат, которые пропустили карету мою даже без ругательств.
Часам к трем меня известили, что императрица, заарестовав Петра III, возвращается в город и что ее ожидают к пяти часам. Мимо окон моих проехало много карет с дамами и вельможами, отправлявшимися во дворец дожидаться ее…
Я решился тоже туда отправиться.
Там я застал страшную давку и, между прочим, множество молодых дам, о которых мне достоверно известно было, что они нехорошие услуги оказывали императрице по ее отношениям к императору, и которые едва ли могли ожидать от нее любезного приема.
Так как я был с ними довольно коротко знаком, я спросил их, не шибко ли бьется у них сердце.
Я был, впрочем, совершенно уверен, что им ничего не будет сделано, потому что императрица нарочно обращалась вежливо с дамами, о которых знала, что они интриговали против нее у ее мужа.
Наконец явилась Екатерина верхом с отрядом гвардейцев. Каждый спешил целовать ее руку. Войдя в дворцовую залу, она села в кресла и, по крайней мере, три часа все принимала толпу: каждую минуту она должна была наклоняться, чтобы давать руку свою целовать представлявшимся ей.
Видя, что мне невозможно будет добраться до императрицы, я решился подождать у дверей ее покоев, зная, что она непременно туда войдет.
Едва стоя на ногах от усталости, Екатерина вышла из залы отдохнуть, поручив сказать, что все, кому не удалось присягнуть ей, пусть придут на следующий день.
Она явилась в сопровождении двух камергеров, которые поддерживали ее под руки.
Повернув голову в мою сторону; Екатерина сказала:
– Ах, это вы, Позье. Если вы имеете что сказать мне, подождите минутку.
Я поклонился и сказал, что подожду; это мне было тем приятнее, что я надеялся, что она отпустит камергеров и что у меня будет возможность передать ей письмо. Лишь только императрица разделась, она прислала мне сказать чрез свою горничную, чтобы я вошел к ней.
Я поцеловал у нее руку и с трепетом передал ей письмо, не зная, как-то она его примет.
– Это что за письмо? – сказала она; она по печати узнала, от кого записка, и велела мне подождать, а сама отправилась читать в кабинет.
Выйдя оттуда минуту спустя, она сказала мне, что крайне огорчена тем, что произошло, и что приказания ее не были соблюдены. Затем сказала мне, что я могу передать им, чтобы они успокоились и что она на следующий же день даст им такой ответ, который их удовлетворит.
Я с радостью отправился исполнить поручение.
На другой день они мне прислали сказать через слугу, что их освободили, чтобы я навестил их. Они прочли мне письмо, которое писала им императрица и в котором она заявляла им сожаление обо всем, что было сделано против ее воли в отношении к ним, и объявляла, что, весьма хорошо понимая, что им тут неспокойно, она предоставляет им на выбор – остаться или удалиться в Голштинию, причем она делала принца администратором этой страны и прилагала к этому письму сумму в полтораста тысяч рублей на уплату долгов, присовокупляя, что если эта сумма окажется недостаточною, она ее пополнит.
Принц и принцесса Голштинские, разумеется, решили ехать и так поспешили своими приготовлениями, что отправились уже на третий день.
Принцесса дала мне сто экю на нашу церковь; заявляла мне глубокую признательность за мою преданность и объявила мне, что горячо желает, чтобы я ей когда-нибудь доставил случай доказать мне и семейству моему их благодарность.
Я поблагодарил ее и простился с ними. Я получил от нее письмо лишь только тогда, когда ее высочество приехала в Голштинию, где умерла шесть месяцев спустя. Она оставила двух маленьких принцев, воспитание которых императрица взяла на себя.
После заарестования Петра III императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три дня спустя мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану.