ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
День генералов в Быховской тюрьме начинался поздно – в 8 часов. Вяло завтракали, много курили и лениво обсуждали: прикончат, не прикончат? Уж слишком чесались руки у шустрых деятелей из Советов: Быховского и Могилевского. Успокаивало одно: наши не позволят, не допустят. Нашими считались батальон Георгиевских кавалеров (полковник Тимановский), верные текинцы и польский корпус под командованием недавнего кавалергарда Довбор-Мусниц-кого. Эти силы, как считал невозмутимый Романовский, являлись «стабилизирующим фактором». Деятели из Советов не смеют с ними не считаться – опасно.
Расчет Алексеева, указавшего для размещения арестованных генералов здание гимназии, оказался верен. В генеральской тюрьме не было никого из посторонних, исчезли гостиничная толчея и любопытствующее многолюдство, здание стало напоминать прежнюю Ставку под надежной охраной. Генералы сели в осаду и принялись выжидать.
К всадникам Хаджиева в эти дни присоединились 2-й и 3-й эскадроны под командованием ротмистров Натанзона и Бек-Узарова. Они увели за собой почти весь полк. Полковник Кюгельген, как рассуждали текинцы, окончательно потерял лицо. Он стал отщепенцем в суровой среде этих верных своему слову воинов.
Текинцы решили победить или умереть вместе со своим генералом. Так велит Аллах поступать каждому настоящему солдату. – Мы ощиплем любую птицу, которая осмелится пролететь над головой нашего «уллы-бояра»! – заявил ротмистр Бек-Узаров.
Лавр Георгиевич выбрал себе угловую комнату на втором этаже. Из окна открывался прекрасный вид на реку. Он молча наблюдал, как джигиты приволокли откуда-то диван без ножек. Кто-то насобирал во дворе кирпичей. Могучий Рэджеб, назначенный Хаджиевым в личные телохранители, с сомнением покачал диван и задвинул его в самый угол, прислонив для устойчивости к двум стенам. После этого он ловко покрыл диван кошмой и накинул поверх нее узорчатый текинский ковер. Ложе для генерала было готово.Вечером в коридоре Рэджеб негромко упрекал своих товарищей:
– Кэрэнски па-адлец! Я говорил: его надо было рэзать еще тогда, в Петрограде. Тогда – было совсем легко.
– Ничего, еще придет время…
В генеральской тюрьме среди сборища мужчин оказались две женщины: Таисия Владимировна и медицинская сестра Ольга, многолетняя боевая подруга ротмистра Натанзона.
О судьбе женщин следовало позаботиться. Свою семью Лавр Георгиевич решил отправить на Дон, в Новочеркасск. Под боком у Каледина они найдут защиту. Хаджиев раздобыл фальшивые документы на чужое имя. В последний вечер маленький Юрик никак не мог угомониться. Таисия Владимировна прикрикнула на ребенка:
– Юрик, ну как ты не понимаешь? Сиди, как все! Утром Хаджиев отвез их на вокзал и посадил в поезд. Сестру милосердия Ольгу удалось устроить на квартире в городе.
Избавленный от заботы о семье, Лавр Георгиевич по целым дням не показывался из своей угловой комнаты. Как некогда в германском плену, на него нашло угрюмое оцепенение. Он валялся в расстегнутой тужурке и запоем читал книги. В гимназии неожиданно обнаружилась библиотека с неплохим подбором книг. Корнилов накинулся на Достоевского. Товарищи генералы часто обедали без него. Корниловское место за общим столом пустовало. Рэджеб достал из своих вьюков туркменскую манерку для кипячения воды – тюмчу – и сам заваривал для генерала крепчайший черный чай. В течение дня, а особенно бессонными ночами, Корнилов поглощал огненный чай кружку за кружкой.
В середине месяца в Быхов доставили группу генералов во главе с Деникиным и Марковым. У дородного Деникина на голове белели бинты. Свою фуражку он нес в руке… В Бердичеве с генералами рвалась расправиться толпа под предводительством комиссара Иорданского. Спас арестованных Духонин. По его распоряжению подняли по тревоге Житомирскую школу прапорщиков. Генерал Марков, отчаянно сквернословя, рассказывал, что, когда они шли в каре молоденьких юнкеров среди осатанелой толпы, оттуда полетели камни. Один из них ударил Деникину в голову. Перевязать генерала удалось лишь на вокзале.
Генерал Марков уверял:
– Если бы не юнкера, нам устроили бы суд Линча. Я чувство вал себя негром, господа!
Новоприбывших разместили, удлинили в столовой общий стол.
В октябре к арестованным генералам прибавилась офицерская молодежь и даже штатские: Новосильцов и депутат Думы Аладь-ин. Председатель незадачливого «Союза офицеров» переживал мучительные дни. Он спрятал свою семью в Полотняном Заводе (имении Гончаровых), но беспокоился за отца. Старый артиллерист не мог сидеть без дела и рвался уехать на Дон, к генералу Каледину. Впоследствии Леонид Николаевич встретится с отцом в Новочеркасске, они вместе проделают Ледяной поход и эвакуируются из Новороссийска в Галлиполи.
Среди офицерской молодежи обращал на себя внимание прапорщик Никитин. Недавний студент, он проявил отчаянную храбрость на фронте. Испепеляемый ненавистью к «товарищам», он благоговейно, словно на иконы, смотрел на седых заслуженных генералов и заметно гордился тем, что ему выпало разделить их испытания. На свой арест прапорщик Никитин смотрел, как на неожиданную награду. За общим столом он вел себя скромно, однако из генеральских разговоров не пропускал ни слова.
Вечерние посиделки узников стали затягиваться допоздна. Безделье угнетало. Все оживлялись, когда Хаджиев привозил свежие газеты. Он с раннего утра седлал своего серого жеребца и отправлялся в Могилев, стараясь успеть к поезду. 40 верст до Могилева его скакун покрывал за 4 часа. На вокзале к приходу курьерского собиралась толпа. Все спешили раздобыть столичные газеты. Тут же, на перроне, газеты жадно разворачивались…
Генералы, обсуждая общие события, недоумевали: почему вдруг замер фронт? Русская армия обезглавлена, дивизии деморализованы, снабжение из рук вон плохо, а между тем германцы – диво дивное! – никак не хотят воспользоваться такой счастливейшей ситуацией.
– У меня такое впечатление, – высказался Романовский, – что немецкий генеральный штаб уже разместился на Дворцовой площади.
Что и говорить, такая поразительная безынициативность противника никак не поддавалась разумному военному толкованию…
Назавтра Хаджиев привез с вокзала газету «Русь». Молодой офицер прочитал ее в дороге и сиял. Газета пошла по рукам. Внимание привлекла статья Бориса Суворина. Журналист впервые назвал Керенского предателем и предложил ему отправиться в Быхов и на коленях просить у Корнилова прощения.
Генерал Марков восклицал:
– Ка-акой молодчинище, а! Господа, оцените же! Внезапно появился слух, что Керенский на самом деле собира ется приехать в Могилев.
Утреннее пробуждение было внезапным и тревожным. Лавр Георгиевич разлепил глаза и тут же зажмурился. Ему казалось, что продолжается тяжелый поздний сон. Прямо над ним, близко к глазам, склонилось еврейское лицо, женское, с птичьим носом и отвратительным табачным запахом изо рта. Генерал пришел в себя и встрепенулся:
– Кто вы такая? Что надо?
Странная гостья выпрямилась и обвела комнату взглядом:
– У-у, как живут, сволочи!
Корнилов сел в постели, завернулся в одеяло:
– Сударыня, немедленно выйдите вон! Иначе…
– Я корреспондент! Я специально приехала из Петрограда…
В эту минуту в комнату ворвался гигант Рэджеб. Он отлучился в поисках заварки: у генерала кончился запас черного чая.
Текинец схватил гостью за рукав и, отчаянно ругаясь, потащил к двери.
– Ты кто такой, а? Ты как попал, а? Иди отсюда! Иди, пожалуйста…
Столичные газеты начинали подготовку к «визиту главы правительства в недавнее гнездо мятежников».
Утреннее посещение журналисткой Быховской тюрьмы отразилось в пространной корреспонденции. В ней картинно расписывались райские условия, в которых пребывают арестованные генералы. Вместо тюрьмы и суда гнусным заговорщикам устроили самый настоящий санаторий!
На завуалированный упрек журналистки немедленно отозвался сам премьер-министр Керенский. Он поделился в газете своими соображениями об участи дожидающихся суда генералов: «Корнилов должен быть казнен. Да, казнен со всей революционной решительностью и беспощадностью. Но! Я, именно я, ваш испытанный вождь и вдохновитель, я первым из первых приду на его могилу и принесу цветы, и я не только положу цветы на эту светлую могилу, но и преклоню свои колена…»
– Нет, каков мерзавец! – горячился прямодушный Мар ков. – Ну болтун! Ну трепло! А нам поделом: давно ли слушали его и только разевали рты?
Высокий, юношески стройный генерал Иван Эрдели, из терских казаков, глубокомысленно заметил:
– Сережа, нынешние газеты пострашней немецких «чемода нов». Прямой наводкой кроют по всей России. У каждого глаза, каждый читает… Поговори-ка с Хаджиевым, как ему приходится добывать газеты!
– И все жиды, и все жиды! – не унимался Марков. – Это какое-то Божье наказание!
Лукомский, молча слушавший горячий разговор друзей, вмешался:
– Ну, особенного обилия жидов я, господа, не вижу. Но з а– с и л ь е – да, это есть. Это видно.
Марков подхватил:
– Но как это могло случиться? Сколько нас и сколько их! Смешно же… Выходит, всем нам просто грош цена!
Эрдели подхватил его под руку:
– Сережа, идем-ка лучше прогуляемся по саду. Погода чудес ная…
Событие – приезд Керенского в Могилев – никак не отразилось в Быхове. Подробности генералы узнали из газет. Вместе с Керенским в бывшую царскую Ставку прибыли и представители союзников генералы Бартер и Эдварде. Дорогих гостей встретили торжественно. Отдельно от руководителей местного Совета на перроне стояла группа ветхозаветных евреев: депутация благодарного населения черты оседлости. Главный раввин держал большое серебряное блюдо. На блюде поблескивало массивное золотое яйцо… Во время торжественного банкета газетчики разнюхали, что английский король, узнав в прошлом месяце о назначении Корнилова Верховным главнокомандующим, наградил его Орденом Бани. Однако события в России развивались столь стремительно, что медлительные англичане поспеть за ними не могли. К тому времени, когда британская военная делегация приехала к союзникам, генерал Корнилов уже сидел под арестом. Ситуация возникла щекотливая: вручать ему орден, не вручать? Генерал Бартер принял соломоново решение: отказавшись от посещения Быховской тюрьмы, он попросил передать опальному генералу коробку дорогих сигар.
Этим жестом английский генерал все же дал понять, что в Лондоне по-прежнему озабочены тем, сможет ли русская армия удерживать фронт и сражаться.
А кто же ее поведет в бой, если самые выдающиеся военачальники посажены под караул!
Ни ордена, ни сигар Лавр Георгиевич так и не получил.
Хаджиева отыскал Шах-Кулы и мотнул головой по направлению к воротам. Начальника охраны хотел видеть приехавший с Керенским человек из Петрограда.
– Говорит по-татарски, – предупредил Шах-Кулы. Неожиданный гость представился: Токумбетов. Он приехал в
Быхов по поручению самого Керенского и попросил собрать текинцев, он будет с ними говорить.
– Говори, мы слушаем, – сказал Хаджиев.
Шах-Кулы и постовые с неприязнью смотрели на толстое лицо татарина. Такие вот наезжали из Петрограда в дивизию князя Багратиона и в бригаду князя Гагарина и уговаривали горцев не слушаться своих начальников. Агитаторы, пропагандисты, разрушители…
Токумбетов заговорил по-татарски, как свой человек. Хаджиев немедленно его прервал:
– Говори с нами по-русски!А Шах-Кулы щелкнул себя плетью по голенищу и приказал:
– Уезжай, пожалуйста.
Назавтра, приехав за газетами в Могилев, Хаджиев на вокзале нос к носу встретился с вчерашним гостем. Токумбетов обрадовался встрече и потащил молодого офицера к вагону Керенского. Он уверял, что главный министр будет рад с ним поговорить. Велел подождать.
Шаталось много пьяных матросов. Они приехали с Керенским. Матросы стали с подозрением приглядываться к стройному текинцу в ярком халате и косматой папахе. Хаджиев вдруг расслышал:
– Из корниловских? Ах, гад!
Молодой офицер, не дожидаясь Токумбетова, ушел с перрона, отвязал коня и пустил его крупной рысью.
Пришло письмо от жены. Таисия Владимировна сообщала, что остановились пока в Ростове. Продуктов много и дешевы. О настроении казачества отозвалась неопределенно: видимо, берут пример с украинцев-самостийников и орут об отделении от России… «Поклон хану», – было приписано в конце и приложен пальчик Юрика. Лавр Георгиевич бережно спрятал письмо и пошел в сад. Садилось солнце, и сад, еще недавно такой пышный, сквозил. Опустив голову, Корнилов медленно брел под облетевшими деревьями. Нарочно загребая ногами целые вороха листвы, он наслаждался сухим шорохом пестрого ковра на земле.
Дон и Кубань… Порубежные окраины державы, возмужавшие на боевом коне и за плугом. Самостийность? Но русского-то дела, надо надеяться, не предадут! Не поляки и не чухна… Он решил, что надо потихонечку снаряжать молодых в побег, доставать им гражданскую одежду, документы, деньги. Зимовать в Быхове, если придется, останутся одни генералы. Остальным здесь делать совершенно нечего. Лукомский уже хозяйственно заговаривает о ремонте печей. Будем ждать суда!
Возвращаясь из сада, Лавр Георгиевич застал товарищей по заключению за мальчишеской забавой: играли в чехарду. Генерал Марков в расстегнутой гимнастерке, без ремня лихо, как на уроках гимнастики, перескакивал через пригнувшихся парнишек-прапорщиков. Сбоку наблюдали и пересмеивались долговязый Эрдели и степенный Деникин. Бедовое курносое лицо Маркова горело молодым румянцем… Заметив Корнилова, игроки смутились. Прапорщики одернули гимнастерки, Марков поднял с земли ремень и лихо захлестнул его на поясе.
Корнилов быстро прошел в дом. «Молодежь… Застоялись!»
По вечерам он перестал запираться в своей комнате-камере и спускался за общий стол. Безделье людей, привыкших к постоянной энергичной деятельности, скрадывалось долгими вечернимиразговорами. Чрезвычайно много помогала этому библиотека. В строю не до регулярного чтения, особенно на войне, в окопах. Здесь же вдруг открылась бездна пустого времени. Книги читались допоздна, часто до рассвета. Многое из прочитанного становилось ослепительным открытием и подмывало на обсуждение за вечерним столом.
Молодежный конец стола возглавлялся генералом Марковым. Отменный строевик, в боях удивлявший даже заслуженных храбрецов, он и в чтение ударился со всею беззаветной страстью. Человек цельный, он привык отдаваться любому делу с головой. В книгах ему открылся необыкновенный мир. Порою он спускался к ужину, заложив поразившую его страницу пальцем. Корнилову, как старшему, приходилось остужать его отеческим замечанием:
– Сергей Леонидович, мы все это давно уже проходили! Генерал Эрдели часто не мог оторвать его от чтения:
– Сережа, глаза испортишь. Идем в сад. Погода прелесть…
– Постой, постой… – бормотал он. – Тут самое! Ты иди, иди, Иван, я тебя найду.
Однажды он влетел в столовую, потрясая раскрытой книжкой:
– Нет, вы только послушайте, господа!
Две последних ночи он штудировал Герцена и его поразила в «Былом и думах» глава под названием «Царь иудейский». Его бесхитростный военный ум был обескуражен могуществом Ротшильда. Шутка сказать, перед всесильным евреем склонил шею даже император Николай I!
Однако вывод был им сделан из прочитанного сугубо свой, марковский:
– Господа, я вам так скажу: мы все вместе были дураками. Какого черта мы орали: «Бей жидов, спасай Россию!» Сколько их и сколько нас? Смешно. Орать надо было одно: «Бей предателей!» Да, да, наших русских предателей. Все дело в них, а не… в каких-то там евреях. Подумаешь! Вон, выйди за калитку. Если у тебя в руке хотя бы плетка – еврей мимо тебя, как мышка. А мы им подставили шею: пилите или садитесь… повезем. Они и сели! И поехали! Так кто же в этом виноват: они или все же мы?!
Выкричавшись, он слегка остыл.
– Лавр Георгиевич, почему вы молчите? Вы не согласны со мной?
Ответил ему генерал Эрдели. Он сидел праздно, вытянув свои длинные совсем не кавалерийские ноги:– Сережа, я твоего Герцена не читал и читать не собираюсь. Такой же точно жид, как и Ротшильд… Но я тебе в пример поставлю лошадь. Да, нашу обыкновенную строевую лошадь. Сам Господь Бог устроил ее так, что она бегает на четырех ногах. И – прекрасно бегает, ты это знаешь. А теперь представь себе, что отыскался умник и задумал опыт: а что, если и человека с двух ног поставить на четыре?.. Не побежит ли он так же быстро, как и лошадь?..
– Ты это к чему, Иван? – не понял Марков.
Эрдели покачивался на стуле. Он видел недоумение на лицах всех своих товарищей.
– Я это к тому, Сережа милый, что негодяям вздумалось провести над нами, русскими, дурацкий опыт. Жили мы, слава Богу, и прожили бы, и незачем нас ставить на копыта, на четве реньки. Все равно по-лошадиному не побежим!
– Ну так а я о чем? – вскричал обрадованный Марков.
– И я о том же: о негодяях, о предателях. И я с тобой, мой милый, согласен совершеннейше… Слышал: генералишка этот, Бонч-Бруевич… Дорвался, видишь ли, до власти!
– Иван, Иван! – перебил нетерпеливо Марков. – Но согла сись, что Сруль все же опасен.
Генерал Лукомский вставил:
– Да-а уж… Где Сруль, там обязательно появится Смердяков!
– Да плевал я на Сруля, – хладнокровно продолжал Эрде ли. – Вот голосят: жиды спаивают Россию! Но почему же они сами не спиваются? А? Стоят у бочки и с ковшом в руках – а не спиваются! Мы же… тьфу! Как дети: опасно спички в руки дать…
Новосильцов, мрачно катавший хлебные шарики, неожиданно изрек:
– Читайте, господа, Библию.
– Читали! – заносчиво откликнулся Марков. – Думаете, не читали? В гимназии проходили…
– А вы сейчас прочтите, – советовал Новосильцов. – Причем начните с книги «Эсфирь».
Генерал Марков, не любивший штатских, отвернулся и спросил Эрдели:
– Иван, ты что-то там о Бонч-Бруевиче…
– Прохвост он, вот что я хотел сказать. Ты знаешь, что он требует убрать от нас текинцев?.. Наша беда – совсем не жиды. Беда наша – брусиловы и бонч-бруевичи.
Прапорщик Никитин, покраснев, поднял руку, словно гимназист:
– Ваше превосходительство, позвольте…
Он рассказал, что здесь в библиотеке отыскал брошюру этого самого Бонч-Бруевича, сочиненную в 1905 году. Тогда, в пору первого антирусского восстания, генерал писал и наставлял карателей, чтобы с презренными мятежниками расправлялись быстро и решительно, не дожидаясь судебного решения. Арестовал – и к стенке! Без церемоний!
– Где эта брошюра? – спросил Эрдели.
– Разрешите… я сейчас принесу.
Тоненькая книжечка в серой обложке пошла по рукам. Перелистывали, покачивали головами… Время и события изменяли людей неузнаваемо!
Кончилось все тем, что генерал Эрдели сделал на брошюре надпись: «Дорогому Могилевскому Совету от преданного автора» и утром попросил Хаджиева отослать ее с почты бандеролью в Могилев.
Так, или примерно так, развлекались узники Быховской тюрьмы: позволяли себе позабавиться, чтобы скрасить время вынужденного безделья и томительного ожидания.
Ожидания… чего?
В этом у арестованных не было единства. Но каждый жил завлекательной надеждой: наступит вдруг счастливый день – и они узнают, что все пропало, сгинуло, исчезло, как дурное наваждение, жизнь снова вошла в свои нормальные берега и они, генералы самых боевых частей, вновь вернутся к своим тяжелым и важным обязанностям – к службе. Ведь Россия продолжала воевать, и на германском фронте, как они знали, противник сосредоточил не менее 130 дивизий.
Окружавшая действительность однако тревожила все более. Газеты захлебывались от злобы и указывали на Быхов как на рассадник губительной заразы. Участились попытки самовольной расправы над арестованными. Несколько раз на станции из проходивших эшелонов выгружались осатаневшие солдаты и порывались кинуться в городишко, чтобы поднять генералов на штыки. С этой силой текинцам было бы не совладать. К счастью, выручал командир польского корпуса генерал Довбор-Мусниц-кий, бывший кавалергард. Он всякий раз поднимал по тревоге полк с пулеметами. У карателей сразу пропадала всякая охота, они, поворчав, снова грузились в теплушки и ехали дальше.
Сколько могла продолжаться такая зыбкая безопасность?
Полковник Тимановский, давний сослуживец Лавра Георгиевича по Стальной дивизии, постоянно жаловался на возмутительную обстановку в Георгиевском батальоне. Местные богатые евреи засыпали солдат подарками. Полковник приказал гнать их из расположения батальона. Они ловили солдат в городе. Тимановский видел, как росло противостояние верных текинцев и распропагандированных Георгиевских кавалеров. На все солдатские подходы текинцы непримиримо отвечали: «Вы – Кэрэнски, мы – Корнилов… Рэзать будем!» Тимановский изнемогал. Он несколько раз жаловался Корнилову, что ждет не дождется дня, когда сможет окончательно расплеваться со своими кавалерами…
Убрать текинцев от Корнилова прямым приказом не удалось. Они исполняли повеления только своего «уллы-бояра». Тогда кор-ниловские ненавистники сделали ловкий ход: внезапно среди текинцев пошел слух, что дома, в далеком Ахале, царит ужасный голод. Семьи джигитов вроде бы взывали к своим сыновьям: хватит вам воевать за русских, вас зовет домашняя беда! Лавр Георгиевич заметался. Он написал Каледину на Дон, прося его помочь Ахалу хлебом. Он предложил товарищам провести сбор денег: кто сколько сможет. Арестованные вывернули свои карманы. Денег оказалось мало. С того дня, как их поместили под стражу, им перестали выплачивать жалованье, хотя председатель следственной комиссии прокурор Шабловский специально указал, что это беззаконие: они пока всего лишь подозреваемые, но не осужденные.
В Петрограде генерал Алексеев обратился за помощью к промышленникам, к Путилову и другим. Скоро в Быхов передали 40 тысяч рублей. Половину денег Лавр Георгиевич отправил в Ахал (текинцы сразу повеселели), на остальные стал отправлять из Быхова своих товарищей по заключению. В конце концов в тюрьме осталось всего пятеро арестованных, пять генералов. Бежать они могли легко: имелись деньги, документы, гражданская одежда. Однако они считали, что их побег только усилит позиции Керенского. Этот «победитель мятежа» становился все более жалок и ничтожен. В Петрограде реальная власть перешла в руки Совета (во главе с Троцким). Керенскому ничего не оставалось, как топить свое отчаяние в пьянстве и разврате… Побег генералов из Быхова явился бы для Керенского сущим подарком. Поэтому они постановили ждать суда – открытого и справедливого. Только суд обелит их от гнусных обвинений и принесет полнейшую реабилитацию (но только не амнистию!). Выступить на суде и обличить мерзавца в желтых сапожонках они считали своим воинским долгом.
Такое настроение владело быховскими узниками до последних чисел октября…
Дни заточения и ярлык изменника изнурительным образом действовали на впечатлительную, но чрезвычайно замкнутую натуру Корнилова, а стремление солдат расправиться с арестованными, поднять русских генералов на штыки не давало покоя и воспаляло мысли.
За что? В чем их вина?
Если днями еще можно было находиться среди товарищей по несчастью (так легче), то по ночам, осенним, долгим, становилось невмоготу.
Прокурор Шабловский показал себя порядочным человеком. Он сразу же отверг обвинение арестованных в государственной измене, инкриминируя им «покушение на смещение органов верховной власти». По Уголовному уложению это была ст. 100-я, но никак не 108-я, и вместо военно-революционного трибунала виновные подлежали суду гражданского ведомства. Максимальное наказание, грозившее подсудимым, – бессрочная каторга, но не расстрел.Он недаром пристрастился к чтению Достоевского. Особенное впечатление производил роман «Бесы» и «Дневники». Ведь вот же… вот! Ну разве не провидец? А ведь предупреждал давным-давно…
Лавр Георгиевич невольно вспоминал свои давние споры с генералом Мартыновым в германском плену, и с новой яркостью вставали перед глазами неистовые обличители Завойко и Нежин-цев.
Но полная ли правота в их страстных обличениях?
Из головы Корнилова никак не выходила недавняя тирада генерала Маркова (по поводу главы «Царь иудейский»), гневно обличившего расхлябанность русских, а вовсе не еврейское коварство.
Один из героев романа «Бесы» рассуждает: «Если бы провалилась Россия, не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве. Я сам себя считаю за немца, а не за русского и горжусь этим!»
Так рассуждает чистопородный русский человек! Чему же надо было случиться, чтобы он так переродился?
Достоевский, немало поездивший по Европе, много повидавший собственными глазами, пишет: «Недаром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и недаром, повторю это, они же властители и всей международной политики, и что будет дальше – конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов. Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами – вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей».
И дальше Достоевский говорит как бы словами Нежинцева: «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещенному социализму. Они с корнем вырвут христианство и всю цивилизацию!»
Но как перекликается писатель с генералом Марковым, никаких «Дневников» Достоевского не читавшим!
«По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – пишет Достоевский, – не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобожденными…Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира… и не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому, варварскому великорусскому племени…
…Даже о турках станут говорить с большим уважением, чем о России.
Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации…
Славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма, прежде чем постигнуть хоть что-нибудь в своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти племена будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать…
России надолго останется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае…»
Да, какое-то непрактическое простодушие русских… Насколько оно, в конце концов, страшнее всякого еврейского коварства!
Прав генерал Марков, простодушный и бесхитростный солдат: нет у русского народа врага большего, чем… сами русские.
В эти бессонные ночи перед глазами Корнилова возникали яростные лица солдат, устремлявшихся в атаку на позиции врага. Жутко становилось противнику от этих знаменитых штыковых ударов русской пехоты. Выдержать их было невозможно…
И вдруг эта ярость обернулась против своих!
Что произошло? Повреждение рассудка? Дьявольское наваждение? Всеобщее безумие?
Но разве не то же самое пережили англичане при Кромвеле, а французы при Робеспьере и Марате?
Выходит, настала очередь России… Какая жуткая очередность, роковая, безжалостная, неотвратимая!
Но из Керенского, балаганного шута, не получится ни Кромвель, ни Марат, ни Робеспьер – совсем не тот материал. Следовательно, самое страшное у России еще впереди… Это открытие ударяло в голову и заставляло расширенными глазами всматриваться в темноту. Сердце не унять. Господи, а мы-то думаем, что испытания кончаются! Нет, они лишь начинаются. Грядут безжа-лостные и кровавые диктаторы. В России потрясения куда страшнее, чем в Европе…
И снова природа солдатской ненависти, неукротимое стремление расправиться с узниками Быховской тюрьмы возмущали ум и сердце.
Третьего дня Быхов покинул генерал Марков. Он уезжал с общего одобрения остающихся товарищей. Они его отпустили. Маркову это затворничество с книжками в руках осточертело. Он рвался к привычному делу и уезжал на Дон, к Каледину. В последний вечер, в последнем разговоре за столом, он внезапно бросил реплику, которая теперь, в бессонные часы, приоткрывала для Корнилова возможность самому добраться до ответа на свой же собственный вопрос о солдатской ненависти к ним, своим военачальникам, с которыми они вместе ломали тошную окопную судьбу.
Генералы вспомнили о молодости, о первых годах службы, о захолустных гарнизонах, где квартиры, как правило, сдавались без отопления (были дороги дрова), о жалком жалованье. Экономить приходилось и потом, в годы академической учебы. Русский офицер, по сути дела, всю жизнь недоедал… Вынужденная бережливость накладывала отпечаток на весь облик офицеров, съехавшихся в академию. Они отличались от гвардейцев, «как зебры полосатые» (слова Деникина).
В то время как аристократия, расточительная и невежественная, прожигала жизнь напропалую, армейское офицерство починяло прохудившиеся сапоги, штопало бельишко, экономило на пустых щах, без говядины. По Невскому вихрем проносились кровные рысаки под щегольскими сетками, утонченные красавицы украшали собою театральные премьеры и вернисажи. Перед концом сезона высший свет решал, куда отправиться на лето: в Ниццу, в Сан-Себастьян, в Бретань. А в аудиториях академии офицеры обмирали от опасности завалить экзамен: тогда прощай навек надежда на избавление от худых сапог и грубого белья, мало чем отличавшегося от солдатского.
Вечерний разговор прервался: продолжать его не имело смысла. Генералы еще посидели, повздыхали и стали расходиться. Каждый из участников того товарищеского ужина уносил в душе неясное, не до конца осознанное ощущение своей не то вины, не то неловкости, не то… (Никак не находилось нужное определение!) Громадный дом России за века своей истории сложился из нескольких сословных этажей. Свой этаж в нем занимали и военные. И никого на этажах нисколько не заботило, как там приходится существовать подвальным обитателям. А подвалы были обширные и многолюдные! И вот подвальный люд вылез и яростно задрал головы на этажи. Само собой, первая их злоба направилась на тех, кто всего ближе: на офицеров, генералов…В России прочно установилось безвластие. Поэтому на узников Быховской тюрьмы уже никто не обращал внимания. Поэтому они так легко разъезжались…
Временное правительство, затворившись в Зимнем дворце, распространяло свое «могущество» не далее Обводного канала.
Военная власть в Ставке тоже была парализована и существовала лишь потому, что непостижимым образом бездействовали немцы. Впрочем, пойди они в наступление, – кто знает? – вдруг в самой солдатской русской толще пробудилось бы что-то сугубо национальное, подвигнув остатки армии принять обнаглевшего противника на штык.
В Петрограде все уверенней хозяйничал Совет рабочих и солдатских депутатов. Возглавлял его, прогнав худосочного Чхеидзе, весь клокотавший от энергии Троцкий. Его нетерпеливое неистовство подкреплялось реальной силой: само правительство, изобретя смертельную опасность от Корнилова, вооружило рабочие отряды (Красная гвардия). Кроме этих отрядов Троцкий имел поддержку всего распухшего сверх всякой меры столичного гарнизона и такую копившуюся в течение всех военных лет силу, как Балтийский флот. Десятки тысяч полнокровных мужиков в бескозырках и бушлатах ретиво рвались в центр Питера вкусить наконец-то своего классового превосходства над презренными буржуями.
А страна разваливалась и нищала, дробилась и получала вкус к анархии. Пылали старинные помещичьи усадьбы, резался дорогой породный скот, самозабвенно вырубались парки и рушился инвентарь. Фабрики закрывались, выкидывая рабочий люд на клокочущие улицы (жизненная сила революции). Инфляция ставила рекорды, и деньги, называемые «керенками», шли не на счет, а на вес.
Первыми, кто обеспокоился состоянием российских дел, были послы союзнических стран. 26 сентября полномочные представители Великобритании, Италии и Франции посетили Керенского в Зимнем и потребовали от него (во имя, разумеется, победы) «восстановить воинский дух и дисциплину». В первую очередь следовало «раздавить большевиков» (как явных агентов германцев).
Дипломатический демарш в Петрограде являлся всего лишь декоративной стороной того, что на самом деле происходило за кулисами Большой политики.
На страницах влиятельных европейских газет все чаще стали появляться имена министра иностранных дел Германии Кюльма-на, французского премьера Бриана и английского дипломатического зубра лорда Сесиля. Воюющие армии были обескровлены предельно. Наступила страдная пора большого государственного торга – тайных встреч, соглашений, меморандумов, конференций. Понеся самые громадные потери на войне, Россия оказаласьсамой слабой и беспомощной. Ее и сделали жертвой. В этой стае уважали только силу!
Каждая из высоких договаривающихся сторон лезла из кожи, чтобы не упустить собственной выгоды. Европейское одеяло тянули не только за углы, но и хватались за края, где только можно ухватиться. (Даже Бельгия хваталась!) И лишь одна страна не допускалась к этому хищническому дележу – Россия, ибо все аппетиты алчных торгашей удовлетворялись за ее счет. На дипломатическом языке это именовалось так: «Допустить уступки на условиях достаточной компенсации на Востоке».
Наступил финал того, почему три года назад сербский парнишка Гаврила Принцип стрелял в Франца Фердинанда.
Все же русский медведь, чью шкуру так увлеченно готовились разодрать, оставался еще жив.
В середине октября военный министр Верховский (его заслуги заключались лишь в резком неприятии Корнилова) наложил запрет на демобилизацию из армии трех возрастов – обнажится фронт. Но в то же время он провозгласил, что «дисциплина в русской армии должна быть добровольной, на основе общей любви к Родине; необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения». В неудержимом пустозвонстве он брал пример со своего шурина Керенского.
В ответ большевики образовали Военно-революционный комитет, потребовавший от красногвардейцев железной дисциплины. Во все части Петроградского гарнизона комитет разослал своих комиссаров с самыми властными полномочиями. Приближались решающие дни.
23 октября в Петрограде открылась городская конференция Красной гвардии. Рабочие отряды насчитывали более 12 тысяч штыков. По столичным проспектам похаживали хмурые патрули рабочих с винтовками. Они задерживали подозрительных и благоволили лишь к тем, кто называл пароль.
Керенский, словно очнувшись после продолжительного обморока, вдруг дернулся: потребовал отправить на фронт некоторые части столичного гарнизона (то самое, на чем настаивал Корнилов еще в марте). Совет депутатов бесцеремонно перечеркнул решение премьер-министра. Больше того, уверенный в своих силах Цент-робалт прислал Керенскому матросский ультиматум.
В довершение самодержавный Викжель объявил трехдневную забастовку железнодорожников. Движение в стране остановилось.
Жалкий Верховский вынужден был беспомощно пролепетать: «У нас нет больше армии!»
Немецкое командование спокойно, словно на учениях, произвело высадку десанта на Балтийское побережье, южнее Гапсаля, и без всяких помех захватило острова Моонзундского архипелага.В Петрограде с государственных воинских складов по ордерам большевистского Военно-революционного комитета началась спешная выдача оружия.
Временное правительство, паникуя, лихорадочно засобиралось эвакуировать Петроград и перебираться в старинную русскую столицу Москву.
Однако времени ему не оставалось даже для спасительного бегства.
Полная беспомощность в самом центре имперской власти походила на потерю вожжей разиней-кучером. Кони, раззадорившись, закусили удила и понесли, храпя и задирая головы, рвя постромки и ломая оглобли.
В Туркестане начались волнения, – всходили тайные британские семена, посеянные в Хиве, Коканде и Бухаре.
В Тифлисе местные грузинские власти наложили свою руку на огромное военное имущество Кавказского фронта.
В Гельсингфорсе, старинной крепости русского Военно-Морского Флота, собрался сейм суверенной Финляндии.
О своей автономии заявили Эстония, Крым, Бессарабия, казачьи области, Закавказье, Сибирь.
Украина в эти дни показала особенную резвость. Центральная Рада постановила собрать в Киеве свое собственное Учредительное собрание (гораздо раньше, чем в России). А до тех пор Украина, как суверенная держава, должна иметь на всех международных конференциях своих отдельных представителей. Всем самостийным властям на местах приказано не исполнять распоряжений штаба Юго-Западного фронта (русские войска являются оккупационными). Аппетиты «незалежников» росли по мере того, как убывала власть в России. В конце концов Украина объявила об «аннексии» Харьковской, Екатеринославской, Херсонской, Таврической губерний. Для защиты от российских притязаний стали формироваться пышно разнаряженные полки «вольного казачества».
В канун большевистского переворота в Петрограде в Народном доме пел Шаляпин, и зал был полон. Неясное беспокойство проявляли одни извозчики.
В Москве в кинотеатре «Аре» в середине дня начало работать «Совещание общественных деятелей». Выступали Родзянко, Трубецкой, Кизеветтер. Особенный успех выпал на генералов Брусилова и Рузского. Они не переставали грозить в сторону Быхова и по-прежнему все надежды связывали с Зимним, где в эти часы панически метался Керенский.
Ночью на заседании ЦИК Совета возбужденный Троцкий, сверкая стеклами пенсне, гневно выговаривал ухмылявшимся Го-цу, Либеру и Дану:– Бьет набат истории. Если только вы не дрогнете, наш враг капитулирует мгновенно, сразу! И вы, вы займете место, которое принадлежит вам по праву: место хозяев земли Русской!
В 2 часа ночи поднялся Каменев (Розенфельд) и зачитал список членов нового российского правительства – Совета Народных Комиссаров.
А с утра развернул свою работу II Всероссийский съезд Советов.
Столица, мозг и сердце государства, стала полностью большевистской.
Если в Петрограде переворот произошел бескровно (лишь часть публики «пострадала» оттого, что не стала дожидаться до конца спектакля), то в Москве наутро загремели выстрелы. Молоденькие юнкера Александровского и Алексеевского училищ вошли в Кремль и забаррикадировались. Их обложили, предложили сдаться, затем стали подкатывать орудия… Беспорядочная, неумелая стрельба в первую очередь «покарала» Брусилова. Артиллерийский снаряд попал в его квартиру. Генералу перебило ногу ниже колена. Автомобиль помчал его в клинику на Молчановке. Раненого генерала встретил комиссар Фрадкин. Он с кем-то посоветовался и разрешил принять Брусилова для лечения, но генеральский автомобиль немедленно конфисковал.
В Петрограде для сопротивления большевикам имелись неплохие силы. В Зимнем дворце той ночью находились две спешенные сотни 4-го Донского казачьего полка, юнкера, рота ударниц женского батальона и броневик. Но в руководство обороной правительства каким-то образом проник небезызвестный Рутенберг (палач попа Гапона). После полуночи казаки покинули дворец, уехал броневик, остались лишь ударницы и юнкера. Солдаты Кексголь-мского полка, ворвавшись в покои Зимнего, принялись первым делом утолять свою страсть к классовой мести. Они расстреливали статуи, били зеркала, резали ковры и гобелены. Несколькими ударами штыка был изуродован портрет государя кисти Серова. Акт народной мести достиг апогея, когда солдаты добрались до винных погребов дворца. Перепившись изысканными винами, они поволокли захваченных ударниц в казармы Павловского полка.
До узников Быховской тюрьмы доходили кое-какие жуткие слухи.
Распоряжением из Петрограда генерал Духонин был смещен и на пост Верховного главнокомандующего назначен прапорщик Крыленко. О способностях новоиспеченного «полководца» было известно, что свою карьеру он начал на столичном митинге, когда, взобравшись на эстраду, сорвал с себя погоны и принялся демонстративно их топтать.
– Держу пари, что жид, – мрачно изрек Эрдели. – Кажется, наполовину, – поправил его Деникин.
По его словам, летом 1915 года прапорщик Крыленко был судим за «уклонение от воинской повинности» (то есть за дезертирство). Однако окружной суд вынес ему оправдательный приговор. Словом, большевик заслуженный!
Новый большевистский главковерх первым делом объявил поход… на Быхов. У него чесались руки сотворить над генералами расправу как над прислужниками ненавистного режима.
А немцы уже, овладев Моонзундом, нависали над Ревелем и Петроградом!
Рижский залив, стратегически важная акватория на Балтике, стал полностью немецким. Скоро немецким окажется и Финский залив. Оттуда вход в Неву и к Зимнему дворцу… А большевики сверх головы озабочены тем, как бы поскорее захватить Могилев и Быхов. Как в Ставке, так и в быховской гимназии сидели ненавистные им царские генералы. Они для них были страшнее всяких немцев.
А война между тем продолжалась, и немцы развивали наступление, но с того дня, как большевики арестовали Временное правительство, они перестали помышлять о переносе столицы в Москву.
Что, поджидали своих хозяев в Петрограде?
Хаджиев перестал ездить в Могилев к поезду. Свежих газет не поступало. Узники тюрьмы томились в неизвестности и пробавлялись лишь доходившими слухами. Следовало решать: что делать? Сидеть и ждать отважного Крыленко с его воинством или бежать? В Могилеве, в Ставке, продолжал находиться дисциплинированный генерал Духонин. Он заверял своих арестованных товарищей, что никакой бессудной расправы над ними не допустит. У нас, слава Богу, не Америка!
Неожиданно в Быхове появился свежий человек – генерал Одинцов из штаба 8-й армии. Он был знаком со всеми арестованными. Вид у приехавшего был ужасный: небритый, драный, в солдатском тряпье. Он пожаловался, что от Орши пришлось ехать на паровозной площадке. Солдаты бесчинствуют и творят расправы. Он уцелел потому, что вовремя скинул мундир и преобразился под дезертира… Прежде, жаловался Одинцов, был хоть и никудышный, но все же порядок, теперь вокруг происходил воистину апокалиптический хаос. Дороги забиты солдатней. Едут с пулеметами, даже с орудиями. Коменданты станций не смеют им перечить ни единым словом.
Деникин скорбно произнес:
– Обрадовались миру. Большевики хоть и подлецы, но с голо вой. Они начали с Декрета о мире. Нам самим не следовало им давать такой серьезный козырь.
Одинцов заволновался:– Виноват, Антон Иваныч. Декрет о мире у большевиков отнюдь не первый, а второй.
– Ну как это? Как это? – стал сердиться Деникин. – Именно первый. В этом-то все дело. Тут они, прохвосты, нас и обставили.
– Виноват, виноват… Позвольте вам доложить, господа, что первым декретом большевиков – именно первым, самым первым! – был декрет о, простите великодушно, педерастах. Да, о педерастах… вернее, об отмене всяческих наказаний за содомию. Отныне в России это разрешено повсеместно. Милости просим!
– Поз-зорище!
Узники враз заговорили о позорнейшем клейме на новом режиме. Большевики начинали с того, чем заканчивал режим самодержавия. Вся Россия знала, что знаменитые убийцы Распутина – великий князь Дмитрий Павлович и князь Феликс Юсупов граф Сумароков-Эльстон – славились утонченным сластолюбием и слыли поклонниками однополой любви. В их зверской расправе над «святым старцем» угадывалось нечто мстительное. (Великосветские львицы, как известно, носили этого сибирского конокрада на руках за его поистине феноменальную мужскую силу.) Пьянством и безудержным развратом заканчивал свое недолгое правление и Керенский. Половыми извращенцами выказали себя и предводители большевиков!
Только и скажешь: бедная Россия!
Генералы, узники тюрьмы, потребовали от гостя достоверных сведений о положении в стране. Одинцов мгновенно перешел на деловой тон. Керенский, и это совершенно точно, ареста вместе с министрами избежал и сумел вовремя скрыться («Ах, сукин сын!» – с оттенком восхищения проговорил Эрдели.). По слухам, он пробрался в Гатчину, к генералу Краснову, принявшему в командование 3-й Конный корпус. Туда же, под крылышко Краснова, убежал и Савинков… Окружение Краснова встретило Керенского с ненавистью. Порывались даже расстрелять его без всякого суда прямо возле штабного крылечка. Краснов унял страсти, но предупредил Керенского, что дает ему полчаса времени, после этого он снимает с себя всякую ответственность за его безопасность.
Любопытно, что в эти полчаса к Краснову заявился матрос Дыбенко, могучий красавец, председатель всесильного Центро-балта. Лихой матрос предложил Краснову взаимовыгодный обмен: «Ваше превосходительство, меняем ухо на ухо? Вы нам – Керенского, мы вам – Ленина… А?» Краснов предложение отверг и дал Керенскому возможность скрыться. Куда тот убежал? Где прячется? Этого никто не знал.
Долгие годы нас уверяли, что Керенский не разделил судьбу своих министров лишь по счастливой случайности, успев переодеться в платье медсестры. На самом деле в его спасении не было ничего случайного.Натан Виннер, секретарь Керенского, оставил воспоминания о том, как в Гатчине, у Краснова, хорохорившийся премьер протянул руку казачьему сотнику Карташову, но тот ее не принял:
– Я не могу подать вам руки. Я – корниловец!
Беглецы из Петрограда поняли, что русская армия им уже не защита. Следовало поскорее уносить ноги.