ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Во Временном правительстве менялись люди, но политика оставалась прежней. Заменив Гучкова и Милюкова, новая власть продолжала действовать с чужого голоса – в интересах союзников.

Из Лондона и Парижа настойчиво требовали наступать. Новый военный министр России адвокат Керенский заверял обоих послов в верности союзническому долгу.

Идея большого наступления на Восточном фронте носилась еще в декабре прошедшего года. Успех казался обеспеченным. Впервые за много месяцев подвезли огромное количество снарядов. На конференции союзников в Петрограде, тянувшейся чуть не месяц, заговаривали о планах послевоенного устройства разгромленной Германии. Победа виделась близкой, неминуемой… Все смешалось после царского отречения. Армия замитинговала и принялась выкрикивать все, о чем молчала долгие три года. Солдаты, не вылезавшие из окопов уже четвертый год, горячо откликнулись на призыв большевиков к немедленному миру («без аннекций и контрибуций»). Тем более им следовало поспешить домой, где должен начаться дележ господских земель.

Знаменитая «нота Милюкова» показала, что о близком мире следует забыть. Установка оставалась прежней: мир принесет только решительный разгром противника. Временное правительство, сделав военным министром Керенского, не уставало заверять союзников о своей готовности воевать до победного конца. Союзные послы, Бьюкеннен и Палеолог, не вылезали из министерских кабинетов. Свои требования наступать они облекали в деликатную форму, настаивая на «активных действиях во имя мира».

Повторялась старая картина: победой над противником мыслилось разрешить внутренние политические трудности. 13 лет назад на этом обожглось царское правительство, затеяв войну с незначительным островным государством – Японией. Ничего другого не придумало и Временное правительство. Победоносное наступление, пусть даже небольшое, мигом поправит худое положение в стране.

На победу надеялись, как на чудесное лекарство от всех бед.Командующий 8-й армией генерал Корнилов пребывал в тяжелом, мрачном настроении. К наступающим боям его корпуса совершенно не готовы. Но в то же время он сознавал, что каждый день бездействия на фронте усиливает разложение солдат. Армия не должна бездельничать и пустобаить. Это мощный, но капризный механизм. Митинговщина уже внесла в него гнилостное разложение. Боевые действия, если только к ним готовиться как следует, подтянут армию и, безусловно, оздоровят весь ее одрябший организм.

Состояние армейского здоровья требовало или немедленного заключения мира (с последующей массовой демобилизацией), или же властной, жесткой подготовки к сражениям, к приведению полков и дивизий в мускулистое боевое состояние, с каким они начинали эту войну три года назад.

Проще было выбрать мир. Этого добивалась изнемогавшая Германия, к этому призывали большевики, к этому стремились сами солдаты. Но о мире не хотели слышать союзники России, отчего и Временное правительство решительно отвергало любую мысль о замирении.

В своей жизни Лавр Георгиевич не знал никакого иного дела, кроме солдатского. Армейский офицер, считал он, подобен искусному хирургу: все его действия должны быть властными, решительными, точными. Этого требует само состояние больного на операционном столе. От врача, как и от офицера, зависит жизнь и здоровье тех, кто ему доверен.

Всяческие нерешительность и жалость будут лишь проявлениями слабости, преступной потому, что приведет она к напрасной гибели множества народа.

Оставив Петроград, Лавр Георгиевич вскоре убедился, что патриотическое движение, избравшее его своим лидером, живет и продолжает действовать. Время от времени к нему наезжали из столицы эмиссары. По-прежнему все надежды связывались с армией. Тогда тем более следовало поторопиться с восстановлением необходимой дисциплины. В нужный час армия должна быть готова выполнить любой приказ.

Таким образом, подготовка к наступательным боям совпала с решением восстановить боеспособность армии, выбить из нее всю революционную разболтанность. Армии предстояло снова стать самым сильным, самым послушным инструментом государства.

Четвертый год войны измотал силы России. Под ружье, так или иначе, было поставлено 16 миллионов человек – половина трудоспособного населения. Самые здоровые мужчины «работали» с винтовками в руках, сидя безвылазно в окопах. Попытки наступать и неудачные сражения обходились миллионами убитых, покалеченных, попавших в плен. В настоящее время непосредственно на передовой находилось два миллиона солдат. Ихобслуживали фронтовые и армейские тылы, в частях которых числилось три с половиной миллиона людей в шинелях. Помимо этого в военных округах проходили подготовку еще полтора миллиона мужиков, мобилизация выскребла их из самых глухих уездов.

О предельном напряжении российских сил свидетельствовало и плачевное состояние финансов. Война уже обошлась в 50 миллиардов рублей. Внешняя задолженность России иностранным банкам возросла до 65 миллиардов рублей. Растущая инфляция убивала русский рубль. За три военных года его стоимость упала втрое.

В молодые годы, переодевшись дервишем и направляясь в Кашгар, Лавр Георгиевич как-то стал свидетелем азартнейшей «байги», скачек степняков на самых отборных лошадях. Десятки джигитов готовились к восходу солнца. Всю ночь скакунам не давали отдыхать, проваживая их в поводу. К тому часу, когда над песками заалел восток, уставшие лошади покрылись испариной. Еще час, другой – и они уже едва переставляли ноги. Полная готовность к дикой скачке определялась так: скакун изнемогал настолько, что был не в состоянии переступить через брошенную на землю плеть – он зацеплял ее копытом.

Секрет такой изматывающей подготовки оказался прост. Бессонной ночью расходовались и сгорали, так сказать, обычные, поверхностные силы. Наступал черед самых глубинных, самых сокровенных, мобилизация которых происходит лишь в редчайший, судьбоносный час. Такими силами обладает каждый организм. Просто эти силы сохраняются и дремлют где-то очень глубоко. Во время скачки лошади были поставлены перед необходимостью продемонстрировать, каков у них этот запас природных сил. После изматывающей ночной усталости скакуны испытывали что-то вроде вспышки, глаза им застилало, сердце бешено работало, они показывали редкостную резвость. Закончив скачку, все лошади валились тут же замертво. Больше сил на жизнь у них не оставалось. Все, на что способен был их организм, сгорало без остатка в бешеной «байге».

Приз победителю при этом значительно превосходил стоимость погибшего скакуна.

Настал момент, считал Корнилов, когда армии следовало напрячь свои самые глубинные силы. Больше у России никаких надежд не оставалось.

Керенский, заняв пост военного министра, немедленно направился на фронт. Кумир интеллигенции в столице, он не сомневался, что одно его появление на передовых позициях немедленно вдохнет в солдат решимость сокрушить врага.Его пламенные речи в столичных аудиториях приводили толпу в экстаз. Женщины осыпали его цветами, целовали ему руки, экзальтированные мужчины бросались к автомобилю, поднимали его на плечи и восторженно вносили в помещение.

Свое высокое военное назначение Керенский отметил тем, что сменил краги на сапоги пронзительного желтого цвета и нацепил на них серебряные шпоры. Они ласкали его слух короткими звоночками при каждом шаге. В эти дни Керенский усвоил знаменитый жест Наполеона: одна рука – за спину, другая – энергично сунута под серединную пуговицу, за борт полувоенного френча. Походка его обрела предельную стремительность. Он пролетал, демонстрируя нечеловеческую занятость и свое желание успеть везде, свалить всю гору важных дел. Речь его сделалась короткой, лающей, отрывистой.

7 мая в Могилеве, в Ставке, открылся офицерский съезд. Такого прежде не бывало никогда. Инициатива принадлежала тем, кто потаенно собирались в местном отеле «Бристоль». Гене рал Алексеев их всецело поддерживал. Офицерская организация постепенно оформлялась. Делегатов на съезд направляли фронто вые части. Приехало более 300 человек. К ним присоединились члены выборных комитетов, в основном солдаты. В заседаниях они участвовали, но имели лишь совещательный голос.

В самый день открытия съезда в Могилев нагрянул Керенский и с ним Пуришкевич.

Атмосфера съезда, и это ощущалось сразу, была тревожной, напряженной. Офицеры, каждый, сохраняли тяжкие воспоминания о недавних днях. Русская армия, если рассуждать по совести, потерпела поражение от своих, изнутри, из Петрограда. Такого унизительного разгрома не испытывала ни одна армия за всю историю. Каждый из делегатов искоса посматривал на солдат-комитетчиков. Эти, попав впервые в непривычное окружение, тоже были неспокойны. Они старались держаться кучно, свои возле своих.

Лавр Георгиевич по дороге в Могилев побывал в Бердичеве, в штабе фронта. Он видел, как подъехал в автомобиле генерал Брусилов. Первым делом Брусилов поспешил к стоявшим на посту солдатам, Георгиевским кавалерам, и с каждым поздоровался за руку. Солдаты стояли вольно, винтовку держали в левой руке. Скрываясь в подъезде, Брусилов еще напоследок козырнул. Он казался не суровым, властным военачальником, а бородатеньким и седоватым, добрым дядюшкой.

На Корнилова постовые лишь небрежно глянули. Он, закипая, остановился и не сводил с них яростных глаз. Один солдат приставил палец к носу и громко высморкался. Другой, чувствуя неладное, хмуро выпрямился, взял винтовку как положено. В конце концов проняло и того, кто сморкался. Утерев нос рукавомшинели, он тоже принял позу часового. Но глаза обоих смотрели люто, с откровенной угрозой. Таким только мигни – два штыка со всего размаху вонзятся в сухонькое тело генерала и, словно сноп, полетит оно через мужицкое плечо.

Взбежав наверх, в кабинет командующего, Лавр Георгиевич под впечатлением того, что произошло у входа, провел весь разговор с Брусиловым. Он ни словом не оспаривал решение наступать. В армии принято не рассуждать, а исполнять приказы. Однако он настаивал на том, чтобы «гайки подкрутить». Упадок дисциплины разложил не только фронт, но и глубокий тыл. Особенно страдало дело от расхлябанности железнодорожников. Большое наступление потребует напряжения всего остатка сил. Было бы, например, желательно взнуздать страну созданием трех армий: одна – на фронте, другая – в тылу, на производстве, третью же армию необходимо создать на железных дорогах. Без воинского порядка на транспорте обеспеченность фронта всем необходимым будет хронически страдать… Само собой, добавил Лавр Георгиевич, все три армии необходимо подчинить одному штабу, одному главнокомандующему.

Брусилов не выносил самого вида этого азиата с клочковатой бороденкой на рано испеченном смуглом лице. Между ними царила давняя устойчивая неприязнь. Тяготясь неприятным разговором, Брусилов сдерживался из последних сил.

– Вы, ваше превосходительство, – желчно укорил он, – по кончите тем, что потребуете еще и смертной казни!

– А я требую этого сейчас! – нисколько не задумываясь, возразил Корнилов. – Причем в тылу – тоже… Не на прогулку, слава Богу, собираемся. А новой Варшавы – не хочу.

Все-таки он не удержался и поддел. После успехов в первую военную осень русский фронт вдруг дрогнул под напором Макен-зена и побежал так, что без боя сдал Варшаву. Самому Корнилову убегать за Варшаву не пришлось: он тогда, назначенный Брусиловым в заслон, угодил под разрыв снаряда и очнулся в плену… Нынче, на четвертом году войны, немцы находились под самой Ригой. А от Риги рукой подать до Петрограда. Так что в случае неудачи наступления…

Хваленая выдержка изменила Брусилову.

– Нет никаких сомнений, что вас и меня вместе с вами ославят милитаристами, назовут военными диктаторами… узур паторами. Вы хоть представляете, что станут писать во всех газе тах?

Вот он чем озабочен более всего!

Лавр Георгиевич проворчал, что в таком случае он добровольно уступает свое место любому из господ редакторов. Каждый должен заниматься своим делом.В Могилев, на офицерский съезд, командующий фронтом не собирался. К таким мероприятиям он относился настороженно. Инициатива съезда исходила не из Петрограда, а из Могилева, снизу. Фрондирования же Брусилов никогда не одобрял. Что ж из того, что в Могилев спешит сам Керенский, военный министр? Это его добрая воля. Тем более, что время съезда удачно совпало с поездкой министра на фронт… Лезет из кожи генерал Алексеев? Потуги жалкие, надо сказать: не усидев в седле, хочет удержаться на хвосте! Брусилов помнил, как слетели со своих постов Гучков и Милюков. Да и вот… Корнилов тоже. Чем ближе к солнышку, тем страшней ожоги. Вверх поднимаешься шажками, со ступеньки на ступеньку, вниз же можно загреметь с такой стремительностью, что пересчитаешь каждую ступеньку собственными ребрами!

Первым, кого Корнилов встретил в Могилеве, был генерал Крымов. Последний раз они виделись в марте в Петрограде. Крымова вызвали с фронта на «смотрины» – прикидывали на роль военного диктатора. Александр Михайлович от такой роли отказался и решительно указал на Корнилова… Тогда, в марте, Крымов получил повышение. Он сдал свою Уссурийскую дивизию генералу Врангелю, сам же был назначен командиром 3-го Конного корпуса. Кавалерийские дивизии занимали позиции на Румынском фронте. Штаб корпуса располагался в Кишиневе.

В Могилеве генерал Крымов находился уже третий день. Настроение съехавшихся отовсюду офицеров ему нравилось. Вчера, рассказывал он, на съезде выступил сам Керенский. Приняли его вяло, снисходительно. Керенский обиделся и сразу же уехал.

– Балалайка… Видеть не могу всей его толстой потной рожи. А он еще шпоры нацепил! Представляешь? Гаер, паяц…

Новости так и кипели у Крымова на языке. Стал рассказывать, как принимали Пуришкевича. Слова о «безумной вакханалии», о засилье инородцев покрыли дружными аплодисментами. Пуришкевич кланялся, садился, снова поднимался. Генерал Алексеев, незримо управлявший съездом, стал тревожиться и прекратил аплодисменты. Он опасался, что штабные доброхоты непременно донесут обо всем военному министру. Как-никак обидно…

В зале съезда появление Корнилова вызвало горячий интерес. Его имя слышал каждый, увидеть же многим довелось впервые. Офицеры вскакивали, вытягивали шеи: «Где? Где?.. Вот этот?» Генерал Крымов склонился к самому уху и стал нашептывать жарко, многозначительно:

– Лавр Егорович, милая душа, пора за дело приниматься. Сам же видишь!

В битком набитом душном зале свободные места имелись лишь в первом ряду. Крымов с Корниловым пробрались, сели, сталислушать. Наверху, на сцене, очень зажигательно ораторствовал уюлодой человек в солдатской гимнастерке. Это был Руттер, член Могилевского Совета. Такой орган новой власти был выбран и здесь, под самым боком Ставки. Руттер рассуждал о том, что негоже господам офицерам по-старому, по-царски, отгораживаться от солдатской массы. Он предлагал вместо сугубо офицерского союза создать общевоинский союз, где нашлось бы место и рядовым, без золотых погон.

– Не забывайте, – восклицал он, – нам предстоит спасать Россию вместе. Мы, если мне позволено будет сравнить, Минины, а вы – Пожарские. Но я прошу учесть, что впереди пойдут сначала Минины. Очередь Пожарских – потом, за нами…

Стул под могучим телом Крымова затрещал, он склонился к самому уху Корнилова:

– Головастый, сукин сын. Я еще вчера обратил внимание. Солдатишки с ним носятся. Он, видать, у них за главного.

В самом воздухе душного зала носилась опасность раскола, знакомого Корнилову по недолгим дням в столице. Словами Рут-тера солдаты угрожали офицерам оставить их без своей поддержки. Генерал Алексеев, завесившись усами и очками, сидел в президиуме со своим невозмутимым видом. Однако мозг его работал бешено. На следующее утро весь офицерский съезд отправился в солдатские казармы. Впереди вышагивали генералы. Возглавлял небывалое шествие сам Алексеев. Из длинных приземистых казарм высыпали изумленные солдаты. Офицерская толпа остановилась. Генерал Алексеев снял фуражку и низко, в пояс, поклонился. Он польстил солдатам, назвав их «великим русским воинством». Каждый честный гражданин России, продолжал он, должен забыть о собственных интересах и все силы отдать изнемогавшему Отечеству. Вчерашний Руттер, осклабившись, широко раскрыл объятия. Солдат и генерал трижды крест-накрест, словно на Пасху, облобызались. Низенький Алексеев, слегка помятый, поправлял очки.

Генерал Крымов всю эту алексеевскую затею назвал спектаклем. Заигрыванием дисциплины не поправишь. Разгорячившись, он обрушил на Корнилова целый ворох своих планов. Он весь кипел, ему спокойно не сиделось. Не поцелуйчиками следовало завоевывать солдат, а большой идеей, которая проникла бы в самую душу каждого русского человека. Тогда солдаты сами потянутся к офицерам, как к своим командирам-предводителям. Им тогда потребуются настоящие военачальники. И о раздорах будет немедленно забыто. Все эти Нахамкесы и Гиммеры, Гучковы и Милюковы тогда костей не соберут (кстати, этот Руттер – тоже. Дешевенький болтун, как и прощелыга Керенский). Пока же… Пока что у Крымова был продуман свой план действий.На его взгляд, разложение армии зашло слишком далеко. Настоящий «антонов огонь». Лечиться на ходу? Сомнительно, черт побери. Всерьез об этом может рассуждать лишь лизоблюд Брусилов. Генерал Крымов предлагал серией неподозрительных маневров передислоцировать 3-й Конный корпус поближе к Киеву. Да, Киев, «матерь городов русских», должен стать центром русского национального оздоровления. Он предполагал неистовую ярость ненавистников России. Еще бы! Столько сделано, столько развалено – и вдруг… оздоровление! Снова да ладом? Нет, они взъярятся и накинутся, как бешеные псы. Крымов предлагал с боями отходить в глубь России. Слава Богу, есть куда! А тем временем ковать, ковать, ковать! В окончательной победе он не сомневался. У него, хахакнул он, покачиваясь на расставленных ногах, уже заблаговременно заготовлен списочек. Какой? А всех господ, которым место на осине!

– Лавр Егорыч, сейчас многое зависит от тебя. Я на знамя не гожусь. Честно признаюсь. Ты – другое дело. Я и в Петрограде всем указывал на тебя.

Вот он всегда такой. Отличный генерал, однако горяч настолько, что необходимо постоянно остужать. Не приведи Господь – сорвется. Беды наделает – не расхлебать.

Однако попробуй остуди его!

– У-див-ляюсь, ваше превосходительство! – немедленно взор вался он. – В газеты изволите заглядывать? Что же это такое? Это где же мы живем? Если, значит, я болею за Россию, если я больше не могу глядеть на весь этот бардак, выходит, я послед няя сволочь? Как же это понимать прикажете? И не надо меня останавливать, не надо утешать… слава Богу, не маленький. До чего же мы дожили, до чего докатились? Мне, мне, мне, русскому генералу, запрещено любить Россию! Нелепый сон! Кошмар-р! Волосы дыбом! – Он вдруг застучал кулаком в ладонь. – Ну уж не-ет! Можете меня повесить, сволочи, но я вам и из петли буду орать: я русский, русский, русский!

Лавр Георгиевич терпеливо пережидал. Он знал: Крымову необходимо «сбросить пар». Видимо, давно ни с кем не разговаривал, вот и накопилось на душе.

Отбушевав, Александр Михайлович утихомирился, даже потускнел.

– Они любого доведут, канальи, – пробормотал он.

Корнилов начал с того, что посоветовал наплевать на Керенского. Прав Пуришкевич: сперва порядок в армии наведем, а уж потом с шашлычниками и с жидками разберемся. Они с нами хитрят напропалую. Но разве мы-то хуже? Или не умеем, разучились? Политика – сплошная хитрость!

– Валяйте, валяйте… – бормотал Крымов.На взгляд Корнилова, небольшой успех на фронте отнюдь не повредил бы. Поднимет авторитет военных, оздоровит и обстановку в армии. Стыд сказать, до чего дошли!

Крымов вяло слушал. У них на Румынском фронте никакого наступления не ожидалось. Следовательно, на его долю оставалось самое невыносимое – безделье.

Внезапно он вспомнил, что Корнилова разыскивает Завойко – внезапно прикатил из Петрограда. В зал офицерского съезда его не пропустили, сидит в «Бристоле».

Корнилов удивился. Зачем пожаловал? На офицерский съезд? Но почему без делегатского мандата?

– Лавр Егорович, – перебил Крымов, – до конца съезда я не дождусь. Ну их, слушай! Но я предупреждаю: если что… ты меня знаешь – я полезу на рожон и заварю такую кашу, что станет тошно!

Перед отъездом он пытался увидеться с Алексеевым и кончил тем, что его принял начальник штаба Ставки генерал Лукомский. Идею Крымова – сосредоточить 3-й Конный корпус поближе к Киеву, а то и к Петрограду – штаб отверг без всяких объяснений. Тогда, едва справляясь с раздражением, Крымов попросил перебросить его вместе с корпусом на Юго-Западный фронт, влив в состав 8-й армии. Лукомский отказал и в этом. Глаза Крымова стали пучиться, дородные щеки побагровели. Вовремя вспомнил корниловский совет насчет «политики» и сдержался. Вышел он размашисто, косолапя по-кавалерийски, и все негодование вложил в захлоп двери… О генерале Лукомском он с нынешнего дня принялся злословить как о продавшемся жидам.

Своего петроградского помощника-советника, объявившегося вдруг в Могилеве, Лавру Георгиевичу разыскивать не пришлось: инженер Завойко отыскал его сам.

Завойко поступил вольноопределяющимся и добился назначения в Текинский полк. Он надеялся устроиться при штабе 8-й армии, возле Корнилова. На этом настояли их общие питерские друзья. Обстановка с властью, рассказывал он, достигла критической точки. Многое теперь будет зависеть от того, удастся или не удастся ожидавшееся наступление на фронте. Он приехал, чтобы на всякий случай быть под рукой. В Петрограде по-прежнему все надежды связаны с именем Корнилова. Выбор принят окончательный.

Завойко привез тревожные новости. Недавно в Петрограде начал работать VII Всероссийский съезд сионистов. Еврейские делегаты настроены весьма воинственно. Они обратились к Керенскому с предложением создать так называемый «Еврейский легион» численностью 100 тысяч человек. Единственное требование у них:легион должен воевать под знаменем с шестиконечной звездой

Давида.

– Гвардия… еврейские гвардейские дивизии! Чистопородные, без примеси…

Корнилов усмехнулся:

– Где же они столько офицеров наберут?

– Не беспокойтесь. Из той же Франции откомандируют своих Дрейфусов. Да и у нас… Вы что, не знаете, в наших юнкерских училищах еврейчики составляют чуть не половину? Намерения у этой публики серьезные: своя регулярная армия!

– Не рановато вылезли?

– Я вам там привез одну газетку, Лавр Георгиевич. Называет ся «Еврейская неделя». Пишут ясно: «Будущее Европы теперь в наших руках!»

«Ну, снова сел на своего конька!»

– Вы принимаете это всерьез, Владимир Семенович? Завойко вздохнул:

– Рад бы не принимать, да… Главное тут, что они за нас взялись всерьез. Помните, я вам рассказывал, как они мотали за грудки графа Витте в Портсмуте? Мы тогда с вами крупно поспо рили.

Поспорили… Едва не разругались!

– Лавр Георгиевич, вспомните наш разговор о провокаторстве. Я говорил тогда, а сейчас готов кричать, орать, вопить: вот где наша беда, вот откуда все наши несчастья!

– Владимир Семенович, насколько я знаю, провокаторов за сылала охранка, и засылала их к террористам, но никак не в правительство.

Все более возбуждаясь, Завойко всплеснул руками:

– Ах, вы, наивный человек! Эти самые провокаторы этим самым террористам не повредили ни вот столечко. Но охранку, эту печень государства, поразили насмерть. Я ж говорил: нельзя связываться с этой публикой, ни в коем случае нельзя! Недаром же в Русском государстве было законом: ни одного еврея не ставить на должность. Это ж такой народ! Пролезет хоть один – тут же налезут кучей, тучей, всем кагалом. И – пиши пропало. Это ж как зараза! Вот они и разложили всю нашу печенку, всю охранку. Корнилов посматривал на собеседника с сомнением.

– Я лично слышал об одном Азефе…

Здравствуйте! А Малиновский? А Черномазов? А… да тьма их, туча. Но самое потрясающее, самое непостижимое не в этом. Нет, нет, Лавр Георгиевич, не в этом! Вы же, полагаю, знаете, что эту гадину, Азефа, разоблачил не кто иной, как сам начальник охранного отделения генерал Лопухин. Да, да, взял вдруг и сдал! А кто сдал Малиновского? Тоже генерал и тоже глава охранки —генерал Джунковский. Ну… это вам о чем-то говорит? Они что, эти генералы, с ума посходили? Что за наваждение на них свалилось? Самим разоблачать своих самых золотых агентов! А?

Глаза Завойко сверкали сумасшедшим блеском. Он ждал.

Корнилов нахмурился:

– Простите, не пойму…

– Ничего удивительного, – откликнулся инженер. – Такое сразу не воспримешь.

Он напомнил обстоятельства, связанные с покушением на Столыпина в киевском театре. Мардохай Богров спокойно приблизился к премьер-министру и выпустил в него в упор две пули. Кто более всех способствовал Богрову? Полковник Кулябко из киевского отделения и сам генерал Курлов.

Кажется, до Корнилова стали доходить ужасные подозрения Завойко.

– Вы говорите страшные вещи, Владимир Семенович. Что же остается от нашего департамента полиции? Азеф, выходит, руко водил Лопухиным, а Малиновский этот – самим Джунковским? Эдак получается, что хочешь не хочешь, но департамент полиции сам подготовил и провел всю эту заварушку… ну, революцию! Ведь так?

– Это ж гениальный замысел! Смотрите, как по этажам идет работа. На первом – филеры топчутся на улицах, выслеживают, бегают по проходным дворам, на втором – налеты на конспира тивные квартиры, аресты и допросы, на третьем – подполковни ки работают с секретными агентами, ну а четвертый – этаж генеральский… Но только не последний! Боже упаси!.. Туда, вверх, еще этажи и этажи, только их уже не видно. Но они есть. Это как в армии: над взводными командирами стоит ротный, над ротными – батальонный, над батальонными – полковой… Ну и так далее, до самого Верховного. Так и в этом… Тут тоже имеется свой Верховный. Только его никто не видит, а знают о нем лишь несколько человек. Однако имена этих нам с вами, Лавр Георгие вич, никто и никогда не назовет… Я, например, вижу этого Верховного вроде небожителя. Сидит он за большим столом и неторопливо раскладывает свой пасьянс. Морщит лоб: ага, эту карту – сюда, а вон ту – туда. То есть Азефа пора сдать, а Малиновского взять на его место. Но потом сдать и Малиновско го. Так требуется по всему раскладу, иначе пасьянс не сойдется, хоть убей!

Нервное состояние Завойко передалось Корнилову. Что и говорить, открытие ошеломительное!

– Генерала Лопухина, кажется, судили?

– В Сибирь загнали. Служебное преступление… Однако Джунковского, заметьте, это не остановило. Как только он разо брался в Малиновском – тут же сдал!Покачивая головой, Корнилов хмурился. В поступках опытных жандармских генералов, граничащих с преступлениями по службе, оставалось много не разгаданного до конца. Инженер Завойко с удовольствием пояснил:

– А ларчик просто открывался… Генералы наконец-то сообра зили. Наконец-то стукнуло им в медные башки. Ими же руково дят! И кто? Вот эти самые презренные жидки. А они-то, дурни, надуваются и пыжатся! Руководители, подумаешь… Нашли кого обманывать! Вот откуда все эти разоблачения, все сдачи. Просто гнев и месть. Так сказать, лютая обида за обман. Ну и, само собой, расчет на то, что с этими гадинами расправятся сами же террористы, их обманутые и возмущенные товарищи.

– А разве расправились? Я что-то не слышал.

– И не услышите. Никто этих тварей и пальчиком не тронул.

– Но почему?

Завойко вдруг пригнулся над столом, ткнул пальцем в потолок и одним дыхом произнес:

– Верховный! Не приказал. Наоборот, приказ: охранять и сохранять. Так сказать, заслуги… Возмущенный, Корнилов едва не выругался вслух. Черт знает что!

– Удивительно, что при такой охранке мы еще столько лет держались.

– Организм был здоровый. Да и огромность наша… Но все-та ки они добились своего.

– Ну нет, я так не считаю, – строптиво заявил Корнилов. —

Отпевать нас рано. Завойко тонко усмехнулся:

– Приятно слышать. Я, собственно, для этого и приехал. Располагайте же мной… – Под конец он вспомнил: – Петроград покинул маркиз Палеолог, посол Франции. Видимо, постарел и больше не годился. Его заменил Нуланс, – по слухам, выдаю щийся мастер закулисных махинаций. Таким образом, все свидетельствовало о том, что развития событий ждали не только в Петрограде, но и в Париже. Не дожидаясь конца офицерского съезда, Лавр Георгиевич вернулся в Каменец-Подольск. Завойко остался, обещав приехать без задержки.

Офицерский съезд затянулся на две недели. Говорливость военных оказалась неудержимей, нежели у гражданских лиц. В иные дни работа съезда напоминала уличный митинг. Положение осложнялось присутствием настороженных солдат-комитетчиков. Через них велся постоянный придирчивый пригляд. Недоверие к офицерской массе не проходило. Без комитетчиков офицерские делегаты договорились бы скорее. Под суровыми мужичьими глазами приходилось дипломатничать, таиться, оставлять самое со-кровенное для горячих споров в узком кругу, вечером, в прокуренном гостиничном номере.

Самой щекотливой темой оказалось ожидаемое наступление. Комитетчики склонялись к большевистским требованиям немедленного мира. Они понимали, что победа в наступлении неизмеримо усилит тех, кто косо поглядывал на выборных солдат в составе комитетов. Офицерский командирский китель никак не соглашался примириться с руководящей солдатской гимнастеркой.

Вокруг активиста Руттера, с которым публично целовался Верховный главнокомандующий, сплотилось непримиримое ядро. Делегаты от солдат в последние дни съезда примолкли, однако это было нехорошее молчание. На работу с комитетчиками были брошены комиссары. Они изобретательно доказывали представителям солдат необходимость для русской армии пусть небольшой, но победы. Главной задачей правительственных комиссаров было расколоть непримиримый комитетский монолит. Все две недели съезда в Могилеве находился главный комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков. От него ни на шаг не отходил штабс-капитан Филоненко, занимавший пост комиссара 8-й армии. Эта парочка, всюду появляясь вместе, создавала странное впечатление. Офицеры из вольноопределяющихся, люди образованные, начитанные, поступившие в действующую армию из университетских аудиторий, поневоле считали, что Савинков со своим подручным не замечают перемен в российской обстановке и продолжают действовать в привычной атмосфере глубокого подполья. Савинков много выступал, однако всего не выговаривал. Им владела какая-то большая затаенная мысль, и он терпеливо выжидал подходящего дня, часа, мгновения.

Он как был, так и оставался террористом-заговорщиком и переменяться не желал, да уже и не мог.

В последний день съезда, 22 мая, слово попросил генерал Деникин.

Со вчерашнего вечера обстановка чрезвычайно накалилась. Пришло известие из Пскова. Там, на таком же точно съезде офицеров Северного фронта, вдруг скандально выступил артиллерийский поручик Курдюмов. Контуженный, он отчаянно заикался. Сказать ему хотелось многое – мешала судорога. Слова словно выстреливались. Он говорил о преднамеренном развале России, о масонских министрах Временного правительства, о поразительном обилии в русской революции жидов. В зале кто-то запротестовал, на него тотчас прикрикнули. Чрезмерное волнение свело челюсти поручика Курдюмова. Махнув рукой, он сошел, почти сбежал с трибуны. Не оставаясь более в зале, вернулся в гостиничный номер, запер дверь и застрелился.Вчерашним вечером в могилевском «Бристоле» во многих номерах шла горькая отчаянная пьянка. Слова поручика Курдюмова упали на болезненное место. Поразительно, что на двух фронтах нашелся лишь один офицер, который отважился на столь мужественное самоубийственное выступление. Две недели толкли воду в ступе. Теперь уже ничего не поправишь – остался последний день. Обидно!

Утром в зале преобладали лица глянцевито выбритые, но припухшие. Тяжелая ночь оставила свои порочные следы.

Генерал Деникин поднялся на трибуну и долгую минуту стоял с поникшей головой. Тяжесть вчерашнего известия витала в зале. Наконец зазвучал его тихий, но удивительно проникновенный голос:

– С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.

В зале произошло незримое движение, люди напряглись и обратились в слух, в болезненное внимание.

– Вы, бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти, вы, бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды непри ятельской проволоки под редкий гул родной артиллерии, измен нически лишенной снарядов. – Вы, скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга… – Внезапно в голосе Деникина зазвучал металл: – Вы ли теперь дрогнете?!

С этой минуты настроение съезда определилось. Наступать, как ни тяжело, все же придется. Так надо, так требуется… и требует не начальство, а само положение истерзанной, униженной России.

А голос Деникина гремел, звучал по-колокольному:

– Слабые, поднимите головы. Сильные, передайте вашу реши мость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины. Передайте их в поредевшие ряды ваших товарищей на фронте. Вы – не одни. С вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла. С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад – к бесправию и нищете духовной, а вперед – к свободе и свету…

В заключение генерал Деникин сказал примерно то же самое, о чем мучительно выкрикивал в далеком Пскове контуженный поручик артиллерии Курдюмов:

– Я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции совершали свое каиново дело над офицерским корпусом, я имею право бросить им: вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником. Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существо-вание, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донес, однако, до Отечественной войны – как яркий светильник – жажду подвига. Подвига для счастья РОДИНЫ!

Затрещали аплодисменты, но Деникин вскинул руку и добился прежней тишины.

– Русский офицер верно и бессменно стоит на страже русской государственности, и сменить его может только СМЕРТЬ! – заключил он и под восторженные крики пошел в зал.

Закрывая съезд, генерал Алексеев постарался сгладить антиправительственное впечатление от взволнованной речи Деникина. Он не произнес ни слова упрека в адрес Временного правительства. Как Верховный главнокомандующий, он призвал объединяться и спасать Отечество, спасать многовековую государственность Русской державы. Он просил напрячь все силы и потрудиться для победы.

Перед глазами Алексеева все эти дни стоял ясный романовский взгляд русского императора. Как Верховный главнокомандующий, Николай II всецело полагался на своих генералов – и эти генералы его подло предали. И первым, выходит, предал он, Алексеев, начальник штаба Ставки, самый доверенный человек государя. Генерал Алексеев считал, что поправлять ошибку следовало келейно, без участия больших народных масс. Боже избавь от этого – тогда на земле России заполыхает ужасная, взаимоистребительная гражданская война.

Он все еще надеялся искупить свою невольную вину бескровно, одним авторитетом армии.

Затаенное помалкивание комитетчиков Алексеева нисколько не тревожило. Солдатский сын, он был уверен, что знает русского солдата. Разве не доказал он этого, когда в самом начале офицерского съезда отправился в казармы и добился, что его не только выслушали, но и восторженно подняли на плечи и пронесли до самых ворот военного городка?

С русским солдатом надо уметь разговаривать, господа!

Он посоветовал похерить предложение Руттера насчет общевоинского союза. Объединение осталось чисто офицерским. В главный комитет союза избрали 26 человек. В председатели прошел аристократ Леонид Новосильцов.

Поздней ночью генерала Алексеева разбудили. Спросонья он долго не мог прийти в себя. Дежурный по Ставке генерал Юзефо-вич совал ему в руки правительственную телеграмму. Вид у Юзе-фовича был смущенный. Генерал Алексеев сел в постели, нашарил футляр с очками. Временное правительство распорядилось сместить Алексеева с поста Верховного главнокомандующего и заменить его генералом Брусиловым.

Плечи Алексеева опустились, телеграмма упала на коврик под ногами. Юзефович увидел, как затряслась седая, с коротким ежи-ком голова главнокомандующего. Алексеев не вынес унижения и заплакал. Рукавом рубахи он провел по носу и горько произнес:

– Канальи, пошляки… Рассчитали, как прислугу…

Как видно, доброхоты доносили в Петроград исправно. Впрочем, зачем в самый Петроград? Военный министр Керенский находился поблизости, мотался по передовой. К тому же в Могилеве постоянно находился Савинков, человек, которому военный министр всецело доверял.

Корниловскую неприязнь к новому главковерху генералу Брусилову полностью разделял председатель главного комитета «Союза офицеров армии и флота» Л.Н. Новосильцов.

Из Могилева, со съезда, Новосильцов приехал в Каменец-Подольск, в штаб 8-й армии. Лавр Георгиевич встретил его дружески: оба они были выпускниками Михайловского артиллерийского училища.

В отличие от Корнилова, сына простого линейного казака, Новосильцов был представителем старинной родовитой русской знати.

Столбовые дворяне, Новосильцовы были вписаны в первый государственный боярский список. При Иване Грозном один из них был держателем государевой печати. Другой, уже при Федоре Иоанновиче, возглавлял Великое московское посольство в Праге. Родной дед корниловского посетителя являлся автором проекта первой Российской Конституции, которую Александр II не успел подписать (ехал подписывать, но был разорван бомбой террориста). Отец Леонида Николаевича, офицер-артиллерист, отважно сражался за Севастополь, был награжден орденом св. Георгия. Одно время был дружен с артиллерийским поручиком Львом Толстым… По материнской линии Новосильцов приходился родственником Пушкину, – его родительница была из Гончаровых… Перед войной с Германией Леонид Николаевич был активным деятелем Государственной думы. Он ушел на фронт без колебаний добровольцем, командовал батареей трехдюймовых орудий. Природный русский аристократ, он не выносил гвардейских офицеров и считал, что Волынский полк, перешедший на сторону революции, первым нарушил воинскую присягу и покрыл позором не только себя, но и всю царскую гвардию, опору режима и самодержавия.

В лице этого аристократа Лавр Георгиевич нашел глубокого единомышленника. В отличие от таких людей, как генерал Мартынов, инженер Завойко или капитан Нежинцев, усматривавших во всех русских несчастьях козни тайных неприятелей, Новосильцов считал, что в бедствиях России виноваты прежде всего сами русские. Посмеиваясь, он рассказал Корнилову деревенскую притчу о двух мужиках. Едучи на санях, они встретились на дороге, и один другому въехал оглоблей в рот. Кто в этом виноват? Тот ли, который плохо правил, или же тот, которому оглобля угодила в разинутый рот?

– Неприятели? Они на то и существуют, чтобы строить козни. Однако вспомним Чудское озеро, Куликово поле, Бородино… Со здоровой нацией никакой беды не приключится!

Новосильцов презирал Николая II за вялость и безволие. Он считал государя виновником всех выпавших несчастий. Прежде всего ему не следовало ввязываться в эту гигантскую войнищу. Дружеские отношения с Францией и Великобританией он считал «союзом лошади и всадника». Николай II по своему безмыслию покорился чисто лошадиной участи – на Россию сели и поехали. Да еще подхлестывают, шпорят!

– О трагедии несчастного Самсонова я уже не говорю. Но вспомните, вспомните: в прошлом году турки зажали англичан под Кут-эль-Амаром. И что же наши доблестные англичане? Сра зу же с мольбою в Петроград: спасайте, выручайте! И мы их выручили моментально. Вспомните: наша Кавказская армия вы шла аж к Багдаду. Кажется, радуйся, ликуй. Так нет же: эти англичане, подлецы, испугались. Как же, русские в Багдаде! Представить страшно. И – что делают? Сдаются туркам в плен. Русские для них страшнее турок!

– Нужен нам этот Багдад! Не до Багдада…

– Я это к тому, Лавр Георгиевич, что за три года войны наши доблестные союзнички ни разу – слышите: н и р а з у! – не прорвали германского фронта. Знай себе одно: погоняют нас, русских. Нашей крови им не жалко!

Он вздохнул и удрученно замолчал.

– Простите, Лавр Георгиевич, но разве мы не видим, что наша армия больна, больна хронически? Болезнь эта – не сейчас при обретенная. Она – застарелая, давняя, можно сказать, наследст венная.

– Крымская война… да? – живо спросил Корнилов.

– Нет, раньше, – отвечал Новосильцов. – Вспомните Напо леона на Березине. Как мы его упустили? Это позор! Ему же не было спасения… Сплошные поражения! Как это ни больно гово рить, но война, особенно жестокая война, как правило, взбадри вает нацию, пробуждает ее от мирной спячки и заставляет напря гать спрятанные силы. В любой борьбе нация как бы обновляется, наращивает молодые мускулы. Россия же после 1878 года не воевала целых четверть века и умиротворенно рассиропилась, одрябла. К ней стала подкрадываться старость.

После того как великий Наполеон нашел свою погибель на просторах России, русским больше нечем похвалиться. Пленение Шамиля? А что еще?Недавняя война с Японией лишь подчеркнула нашу рыхлость и привела к потере половины Сахалина. Если так пойдет и дальше, то в скором времени от великости российской останется одно воспоминание!

Невысокого мнения Новосильцов был и о верховном командовании. Это неудивительно: ведь в высшие эшелоны пробивались, как правило, не самые талантливые, а самые угодливые. Отличались не на поле боя, а на паркете.

В частности, Брусилова он знал еще по довоенным временам – часто встречались на балах в столице. Воспитанник Пажеского корпуса, молодой Брусилов уже в те годы считался большим мастером «попасть в случай».

– А в Брусиловском прорыве я имел несчастие участвовать. Гигантское наступление в мае прошлого года русская армия предприняла по просьбе союзников. Терпели поражение итальянцы, изнемогали под Верденом французы. Итальянский король Виктор-Эммануил обратился с письмом к Николаю И. Не вылезали из Царского Села послы Бьюкеннен и Палеолог… Царский любимец Брусилов с готовностью откликнулся на приказ монарха. Его нисколько не смущало, что в резерве у него имелась всего одна кавалерийская бригада. Его не остановило и совсем недавнее, в марте, поражение русской армии под Двинском.

– Генерал «Чего изволите?» – язвил Новосильцов. Прорыв германского фронта удался ценой чудовищных потерь.

Только убитыми Россия потеряла 500 тысяч солдат. Зато спасли Италию и сняли напор немцев на Верден!

На профессиональный взгляд, Брусиловский прорыв мог повторить Самсоновский. Будь немецкие военачальники поразво-ротливей, они двумя концентрическими ударами могли легко «подрубить» основание устремившихся в прорыв русских дивизий и замкнуть кольцо окружения. Пока они сообразили, гибельную западню узрел и сам Брусилов. Страшась участи Самсонова, он стал спасаться от клещей.

Знаменитый Брусиловский прорыв произвел оглушительное впечатление на обывателя – постарались голосистые газеты. Однако ни один из журналистов не написал о том, что происходило после первоначального успеха. Военные же с напряжением следили, как увлекшийся Брусилов натужно спасал свои обескровленные корпуса от гигантского котла.

Справедливость требовала воздать Брусилову не за прорыв, а за спасение своей армии от окружения.

– Представляете скандалище? – спросил Новосильцов. – Мало нам было позора!

Он считал, что генералы-лизоблюды и такой незадачливый полководец, как Николай II, загубили лучшую в мире армию – русскую.И все же в отличие от корниловского окружения Новосильцов носил в себе спокойную уверенность в победе. В этом природном русском аристократе покоряла сила «породы», покоившаяся на глубоком знании истории народа и страны. Перед Корниловым был человек, чьи предки сами делали историю России. Бывало трудно, выпадало невыносимо тяжело, однако всякий раз пробуждались силы тайные, глубинные, природные.

Так половодье взламывает самый мощный ледяной покров. Просто наступает некий срок, скапливаются силы и разбитые остатки льда уносятся в небытие.

– Сейчас мы снова угодили в сложный переплет. Пожалуй, такого еще не бывало. Но – справимся, даст Бог. А иначе что же – гибель? «Аки обры…» Нет, не верю! Не укладывается в голове. Россия не может закатиться. Что-то обязательно произой дет. Вот увидите, увидите…

Новосильцов надеялся на офицерство, на казачество. В самой толще народа живы и бьют родники патриотизма. Он считал, что это природное сопротивление разрухе нуждается в умелом и спокойном руководстве.

– Петроград – это никакая не Россия. Пропащая головуш ка – вот что такое Петроград. Гнилая, бедная, безумная… Пена бешенства, и больше ничего. Подумаешь, евреи! Ну и что? Но разве мы не видели поляков? В самом Кремле сидели, едва своего Владислава царем не посадили!.. А немцы? А татары? Французы, наконец? Куда они все делись, что с ними сталось? Достукаются и евреи. Просто кому-то очень хочется, чтобы мы их испугались. Испугались, задрожали и согнули спину без всякого сопротивле ния. А мы не задрожим! А мы – наоборот! – расправим плечи и сожмем кулаки. Ну… разве не так? По крайней мере, у нас в «Союзе офицеров» именно такое настроение.

Бальзам на душу были для Корнилова такие разговоры. Взгляд государственного деятеля, а не испуганного обывателя. В уверенном спокойствии этого поместного аристократа сквозило упорство черносошного мужика после пожара или очередного неурожая. Руки целы, – значит, поправимся. Глаза боятся, а руки делают!