ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ. ИСТОРИЯ МОЕГО ДОМА

ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ. ИСТОРИЯ МОЕГО ДОМА

Первый дом моего детства был прекрасен и таинствен! В маленькой усадьбе у Соломенной сторожки я прожила лучшие детские годы. Мы со старшей сестрой занимали очень светлую и уютную комнату, но большую часть времени проводили в саду или на заднем дворе, где среди старых высоких тополей были устроены качели и гамак. В дождливую погоду мы играли на просторной застекленной террасе, сплошь увитой снаружи диким московским виноградом. Но едва кончался дождь, мы, шлепая по лужицам, носились вокруг благоухающей клумбы, вдыхая влажный воздух, напоенный запахом цветов и трав.

Но главной достопримечательностью дома были чердак и открытый балкон на втором этаже, куда нам строжайше запрещалось подниматься. Лишь изредка мы тихонько крались по скрипучей лестнице, чтобы сверху увидеть Москву. Так все — и взрослые и дети — называли центр города, потому что жили мы на глухой тогда окраине — на Михалковском шоссе. Но Москву за высокими тополями было почти не видно…

Осень 1934 г. выдалась сухая и теплая, в саду дозревали последние плоды и овощи, по дому плыл тонкий аромат антоновских яблок. Мы целые дни проводили во дворе, наслаждаясь последним теплом. Чудо как было хорошо той солнечной осенью! Но наш мир разрушился в один миг, когда родители объявили, что мы вскоре переезжаем в новую квартиру.

…Сегодня, проезжая по Волоколамскому шоссе, вряд ли кто задержит свой взгляд на желтой пятиэтажке под номером 7 (60 лет назад — дом 15а), опоясанной длинными балконами. Теперь она теряется среди добротных кирпичных домов, окна которых смотрят на Авиационный институт. Но когда глубокой осенью 1934 г. наша семья въезжала в только что отстроенный дом «Дальстроя» (назывался он так потому, что был специально построен для ответственных работников, руководивших строительством на Дальнем Востоке), он гордо выделялся среди деревянных домишек дореволюционной постройки.

Переезд в отдельную благоустроенную квартиру радовал только родителей. Мы с сестрой страшно тосковали по старому дому, часто плакали. Но время шло, наступила ранняя снежная зима. Двор наш неузнаваемо преобразился: дворник дядя Миша сделал две горки, залил каток и даже смастерил снежную бабу. Соблазн был велик, и схватив санки, мы бросились обновлять горки.

Под самый Новый 1935 г. свершилось радостное событие — «разрешено» было устраивать елку! Да, дорогой читатель! Доселе это было «запрещено»… Очень хорошо помню, как однажды утром, проснувшись, мы почувствовали особое благоухание — в столовой, в ведре с водой красовалась огромная пушистая елка! Нашему восторгу не было предела. Все вечера, оставшиеся до Нового года, мы просиживали за обеденным столом, заваленным цветной бумагой, фольгой и картоном, и резали, клеили, рисовали… Мама разрешила вечером 31 декабря пригласить наших новых друзей. Боже, какой это был праздник! Да, к этому времени мы с сестрой обзавелись друзьями и клялись друг другу в своей дружбе «навек». «Век» этот длился не более двух лет, а потом началось такое, что никак не укладывалось в наше детское сознание…

Я расскажу о печальных судьбах трех дорогих моих незабвенных друзей. Одну маленькую подружку звали Тамара Майсурадзе. Она была прелестна, это понимали даже мы, дети. Особенно прекрасны были ее удивительные глаза оливкового цвета, затемненные густыми длинными ресницами. Мать и отца Тамары арестовали в одну ночь летом 1937 г., а ее отправили в детский дом особого назначения. В то время я с родителями жила на Оке под Тарусой и ничего не знала.

Глубокой осенью пришло письмо, в котором она сообщала, что живет далеко от Москвы, в «хорошем» детском доме, что в глаз ей попала песчинка и… глаз вытек! Помню, я долго-долго плакала… Если ты жива, Тамарочка, отзовись! Ты жила в нашем доме, в отдельной квартире № 47. Вспомни, родная!

А в квартире № 48, напротив, жила семья бывших политкаторжан латышей Клеппер. У них была тоже единственная дочка Инночка, и училась она на два класса младше. У нее были пушистые пепельные волосы и тоненький певучий голосок. У ее мамы была большая плетеная корзинка, а в ней — много цветных клубков шерстяных ниток. Иногда мы играли ими, бросая друг в друга, но когда входила тетя Ильза, аккуратно наматывали нитки обратно.

Когда арестовали под Новый год папу Инночки, в их квартире опечатали две комнаты. И тогда тетя Ильза устроила столовую в большой прихожей, поставив туда круглый стол, над которым висел оранжевый шелковый абажур и всегда горел свет.

Помню, как-то вернувшись с прогулки, мы с Инночкой пили чай с сухариками, и тут пришла за мной моя мама. Я стала прощаться, и вдруг тетя Ильза сказала дочери: «Поцелуй Кларочку!» Это было очень неожиданно, ранее мы никогда так не прощались, и я, растерявшись, не ответила на поцелуй.

Поздно вечером мы с отцом возвращались после прогулки с нашей овчаркой Дези. Едва поднялись на площадку четвертого этажа, как Дези ощетинилась, вся напряглась, страшно залаяла, и отец с трудом провел ее мимо группы мужчин, стоявших у распахнутой двери квартиры Клеппер. Я успела заметить, что Инночка лежит в прихожей на кушетке, одетая в белое платьице… Дверь тотчас прикрыли, и мы поднялись к себе на пятый этаж.

Утром папа сказал, что тетя Ильза сошла с ума и задушила Ин-ночку. Уже много лет спустя, после смерти Сталина, он мне рассказал, что в тот ужасный вечер его позвали в качестве понятого. Тетя Ильза оставила письмо на груди дочери. Комендант дома, вспоминал папа, начал читать письмо вслух, в котором Ильза Клеппер писала, что не хочет, чтобы ее дочь жила при этом ужасном режиме, в этой стране. Писала она о том, что муж ее, переживший каторгу и ссылку, безвинно осужден и расстрелян, что и ее ждет та же участь, просила прощения у дочери…

Комендант так и не дочитал до конца: подошел старший группы и, взяв письмо, убрал его в папку. Оказывается, тетя Ильза, убив 186 свою дочь, отвезла ключи от квартиры на Петровку, 38. Наверное, она действительно сошла с ума…

Шурик Иванов! Очень надеюсь, что жив и здоров. Помнишь, мы учились с тобой в 149-й школе, в 3"А»? У тебя была очень красивая мама, а папа работал на Севере. Ваша квартира была во втором подъезде, на втором этаже, № 13. У тебя дома было много настольных игр, ты любил загадывать загадки и шарады, но больше всего — читать. Особенно мне нравилось, как ты, моргая длиннющими ресницами, говорил: «Если позволит мама, пойдем бродить по поселку «Сокол»». Вас выселили из Москвы в начале войны, ведь твоя мама была немка. Если ты услышишь меня, отзовись!

Вот и все, мои милые друзья детства.

Прощайте и простите.