НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

Кроме случайной осведомленности о ходе боевых действий в этот знаменательный день сдачи Порта–Артура, я знал также о состоянии здоровья гарнизона к этому дню и его численности. Эти мои сведения не были случайными. Мало того, они были собраны мною лично и по собственной инициативе.

В виду важности их для оценки боевой мощи гарнизона к последнему дню обороны, я расскажу, как и почему они были собраны мною. Это поможет понять происшедшее около форта III и укрепления III 19–го декабря 1904 года.

С ноября месяца цынга приняла характер опасной эпидемии. На

1–м боевом участке сухопутного фронта крепости, начинавшемся от берега моря и Крестовых батарей, и оканчивавшемся фортом I, в течение 6 месяцев тесной осады находился один из перевязочных пунктов моего отряда.

Хотя почти никаких боевых действий на этом участке, кроме бомбардировок не было, за медицинской помощью на пункт в ноябре месяце стали приходить из окрестных батарей и окопов более 100 человек ежедневно. К концу месяца число это дошло до 160 и более. На 90% это были больные цынгой, среди которых было очень много тяжелых случаев.

Обеспокоенный этим фактом, особенно по причине нашей беспомощности в борьбе с этой болезнью (точных причин которой тогда мы не знали), я решил выяснить ее размеры, хотя бы на своем участке и произвести однодневную перепись всех больных, путем осмотра всего личного состава боевого участка.

При этом учитывались случаи с очевидными объективными признаками: кровоподтеки на теле, опухоли на лице, разрастания и опухоли на деснах, затвердение и анкилозы (опухания суставов — твердые и безболезненные на конечностях).

Перепись, произведенная 28 ноября, показала, что на участке состояло всего 1.200 человек, из коих больных цынгою было 21%.

Ввиду явного и быстрого разрастания эпидемии, перепись была повторена 12 декабря. Из 1.100 человек цынготных среди них было уже 40%.

Среди больных одна треть состояла из калек, которые по причине опухоли суставов совершенно не владели рукой, ногой и т. д. и требовали еще постоянного ухода за собою

(Все эти данные в моем рапорте были мною доложены генералу Стесселю через флагманского доктора эскадры А. А. Бунге и дошли до него своевременно. В этом же рапорте я рекомендовал властям использовать полным рационом муку, которую недели за две до падения крепости доставил прорвавший японскую блокаду английский коммерческий пароход под мистическим именем «Кинг Артур».

Я наивно полагал, что достаточно бороться с голодом, чтобы побороть цынгу. Из–за бомбардировок, корректируемых с Высокой Горы, пароход не успели полностью разгрузить.

Эти данные о переписи были мною напечатаны в журнале «Морской врач», вошли в официальную историю войны комиссии генерала Гурко и помещены в томе, составленном полковником А. В. Шварцем, позднее генерал–лейтенантом, профессором и начальником Военно–инженерной Академии.).

Команда за эти две недели на этом участке не переменилась, поэтому статистика была точна. Если же учесть, что гарнизон участка, уменьшившийся на 100 человек (8% за счет ушедших в околодки и госпитали), то процент больных в строю на этом участке был не 40%, а больше.

Питание на всех боевых участках крепости было одинаково. Поэтому можно думать, что во всей крепости к 12 декабря в строю на линии обороны находилось также 40% больных, не годных к бою или мало активных.

Если цынга за две недели удвоилась, то это была опасная эпидемия, и ко дню сдачи крепости, в ночь на 20 декабря, процент больных в строю, вероятно, равен был половине наличного состава. Цынга съела Артур!

Официально в последний день в строю на линии обороны в 25 верст состояло около 25.000 человек (пехоты, артиллерии, сапер и моряков), а фактически бойцов было лишь половина этого числа. Если же учесть эту грозную действительность, нам легче будет понять всё то, чему я был свидетелем у штаба генерала Горбатовского 19–го декабря и в ночь на 20–ое, и то что я видел в городе на утро.

Недостаточность боевого элемента стала очевидной уже в середине ноября, в критические дни штурма Высокой Горы. Недостаток резервов был так трагичен что генерал Стессель особым опубликованным приказом потребовал спешного формирования особых рот из частей госпитальной прислуги. В эти дни сами госпиталя буди переполнены и ранеными и больными. Смертность в них была очень велика.

Эти госпитальные роты из нестроевых наполовину полегли на Высокой Горе в штыковом бою.

Одной из таких рот добровольно командовал военный врач Прусс. Другой ротой моряков из десанта командовал в бою морской врач Рейнвальд.

Кроме того, призвано было и ополчение, которого, однако, за незначительностью русского населения в этом крае, в самом Артуре оказалось что–то только полтораста человек–Во главе их упражнялся в стрельбе председатель местного русского Красного Креста Иван Петрович Балашов. Никакого значения ополчение не имело.

В качестве командиров рот в штыковую атаку на Высокую Гору посылали нестроевых инженер–механиков флота. Тогда инженер–механики не имели даже чинов, а носили звание «младшего» и «старшего» инженер–механика. Солдаты механикам чести не отдавали, а матросы — только своего корабля. В форму одежды их совсем не входила морская сабля (которую в то время носили даже морские врачи), а только кортик.

Одной из таких рот по назначению начальства командовал и ныне здраствующий в Париже, тогда «младший инженер–механик», а теперь капитан I ранга В. П. Орлов–Диаборский.

С вечера получив приказ о назначении его командиром роты матросов, на утро Орлов повел ее на Высокую Гору.

Там в штыковом бою из роты в 262 человека было убито 60 и ранено 140. В числе убитых был и его единственный субалтерн морской прапорщик Сероштан из коммерческих моряков.

Сам Орлов пошел в атаку с палкой в руках, и только во время боя взял винтовку, лежавшую возле убитого матроса, и сам штыком убил японца.

Всё это Высокой Горы не спасло. После более чем недельного штурма она пала.

Сколько там погибло народу за этот десяток дней? Вспоминаю только моих знакомых и соплавателей: мичманов Соймонова и Алексеева, лейтенанта Лаврова…

С этого дня, кажется, это было 22 ноября 1904 года, Новый город стал обстреливаться с Высокой Горы прицельным ружейным огнем, а перекидная стрельба из осадных орудий по стоявшей на рейде эскадре стала корректироваться с этой же горы. Участь наших кораблей с этого дня была решена окончательно. Всё это произошло еще при жизни души обороны — генерала Р. И. Кондратенко.

Генерал Кондратенко оставался активным руководителем сухопутной обороны и после падения Высокой Горы. Он был убит 2–го декабря на форту II.

К этому печальному дню крепость Порт–Артур в своей боевой мощи сильно ослабела на обоих сухопутных фронтах, и на западном, и на восточном.

Если учесть к тому же очень быстрое развитие цынги в последний месяц, то станут понятными и события последнего дня обороны.

В ожидании ночных событий я решил прикурнуть и лег в носилки в одном из более спокойных магазинов, укрывшись шинелью.

Только я задремал, слышу: меня окликает прапорщик Савицкий, сын командира 14–го стрелкового полка, мой знакомый, наш частый гость. Он был в пальто и фуражке и, стоя у открытой двери, с волнением сказал мне:

— Доктор, доктор, сейчас послан парламентер с белым флагом! Я только приехал верхом из города. Там все говорят об этом! Послан прапорщик такой–то. Крепость сдается!

Я оторопел от этих слов, не понимая их смысла. Несмотря на всё описанное мною о последнем дне у штаба Горбатовского, могу сказать, что ни от кого, ни от самого генерала, ни от кого либо из его офицеров, врачей, матросов, солдат, санитаров или фельдшеров я не слышал ни одного слова о возможности сдачи крепости. И сам об этом не думал. Так не похоже было на это всё, что я видел в течение всей обороны Порт–Артура и в его самые критические часы. Все опасались взятия, разгрома, обхода, чего хотите, но не говорили о добровольной капитуляции.

После переполоха, открывшего нам глаза, мы почувствовали приближение конца и конца скорого. Мы ждали последней кровавой бани, но не этого. Генералы, солдаты, офицеры вели себя не так, как почему–то в последние часы повел себя генерал Стессель. Это трудно понять.

Конец и бесцельность обороны выяснились не 19 декабря, а после отступления Куропаткина от Ляояна. Дальнейшая оборона имела только моральное значение. Артур был обречен давно, но для чего надо было испачкать эту легендарную защиту в последние часы перед собственной кончиной?

Ясно, как сейчас, помню, мне показалось в полумраке, что огромный железный занавес, как в театре, медленно опустился пред моими глазами и скрыл за собою этот странный и увлекательный год человеческого безумия. Я стал вспоминать далекий, далекий родной дом, свою любовь, близких и как–то в глубине моей души вспыхнули огоньки, угасшего, казалось, в этой кровавой каше моего прошлого и… будущего.

Когда я вышел на люди, все обсуждали это сенсационное известие. В штабе, видимо, не знали больше того, что привез из города Савицкий. Но хотя стрельба нисколько не изменилась в своей интенсивности, с Курганной батареи телефонировали, что к японцам послан парламентер; он прошел близко к ним по долине Лун–Хе, это был прапорщик такой–то и отправился он с белым флагом и горнистом.

Потом подобные сообщения получены были и из других пунктов. Надо заметить, что уже месяц назад был подобный случай выхода парламентера. Но тогда инициатива шла от японцев, с нашей же стороны был только ответный жест. Тогда дело шло об уборке раненых. Поэтому, вероятно, это многих не удивило. Стрельба продолжалась по–прежнему. Об истинной причине посылки мы узнали только благодаря прапорщику Савицкому. Но вскоре в штабе уже не скрывали о возможности сдачи крепости. Генерал Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задумчивый.

Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кроме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Командир Курганной батареи сообщал в штаб, что прапорщик такой–то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.

Я передал его превосходительству.

— Вот видите, начинается развал, — мрачно устремив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал генерал.

Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной видели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарнизон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде прославленной Курганной батареи.

Подобный развал был, очевидно, вполне естественным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми часов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Артуре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как–то поверхностно проходило уже мимо нашего внимания и нашего интереса. Какие–то новые мысли и новые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда–то далеко, за десять тысяч верст на Родину.

Единственной тревогой в глубине души было только, какие условия предложат японцы, примут ли их наши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!

Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.

Мы выходили на площадку перед штабом и не верили своим ушам. Сначала даже страшно становилось. За шесть месяцев тесной осады мы так привыкли к непрекращающейся ни на минуту пушечной стрельбе и ни на одну секунду — ружейной, что нас пугала эта только что наступившая могильная тишина, которая несла нам жизнь.

Я вспоминаю, в средние месяцы осады мы иногда также удивлялись сравнительному боевому затишью и с офицерами Крестовых батарей, стоявших у самого моря на вершинах холмов, выходили проверить наши впечатления.

С батареи № 19 капитана Кичеева открывался вид почти на весь город, Старый и Новый порт, внутренний рейд, эскадру и на всю линию обороны с тыла. Мои студенты Лютинский и Подсосов, лейтенант Винк, капитаны Кириллов, Кичеев и я в ночной тишине старались поймать паузу, хотя бы в десять секунд. И не могли! Если было тихо невдалеке от нас, то на других отдаленных участках нашего фронта, либо в стороне Высокой Горы стрельба пушечная, пулеметная и залповая из ружей ни на минуту не прекращалась на линии обороны осажденного и блокированного Порт–Артура.

И теперь вдруг всё это замолкло.

Симфония смерти, горя и легендарной доблести кончилась.

Артур достоин своей Илиады.

Вскоре стали известны в штабе в главных чертах условия сдачи. Я получил от флагманского доктора эскадры А. А. Бунге распоряжение по телефону не отпускать свою команду матросов и фельдшеров на сборный пункт для пленных и явиться за инструкциями к санитарному инспектору морского управления при наместнике И. В. Ятребову утром, в 10 часов.

Обсудив со студентом Лютинским положение, решили вместе с ним тотчас ехать на наш второй перевязочный пункт, впереди Крестовой Горы, где оставалась вторая половина моего отряда и где хранилось наше казенное и личное имущество. Фельдшеру же Чаеву я поручил собрать все наши тележки для перевозки раненых, носилки и прочее имущество, проверить команду и тотчас же в течение ночи привести их тоже под Крестовые батареи

(По уходе гарнизона в плен, в госпиталях, околодках и просто в казармах японцами обнаружено было 18.000 больных и раненых.

Число убитых и умерших точно неизвестно.

По сведениям Главного военно–медицинского управления (заведомо неполным и неточным, так как они были составлены на основании письменных документов, дошедших из Артура до Петербурга, — а что там творилось в последние дни?) в Порт–Артуре погибло (убито и умерло от ран и болезней) сухопутных чинов около 12.000 человек.

Морские команды потеряли: на суше при защите крепости 1.500 человек, в морских боях у Порт–Артура и на кораблях при бомбардировках 1.200 человек; число умерших от болезней — неизвестно. Всех умерших в морских командах было свыше 3.000 человек. Общие потери сухопутных и морских чинов в Артуре, по официальным данным, составили свыше 15.000. По другим же данным, число потерь в Артуре убитыми и умершими около 20.000. Первоначальная численность всего личного состава армии и флота около 50.000 чел. Следовательно, приблизительно каждый третий из гарнизона положил жизнь свою в Артуре.).

Выяснилось, что по особому пункту капитуляции весь медицинский персонал остается в Порт–Артуре для ухода за нашими ранеными, переполнявшими госпиталя, полковые околодки и казармы. Все мы до их выздоровления или эвакуации японцами остаемся в распоряжении своего начальства, но под общим наблюдением японского санитарного корпуса армии ген. Ноги. Всем офицерам оставлено холодное оружие.

Мы вызвали из нашего резерва пароконного извозчика для перевозки раненых, попрощались с военными врачами и офицерами штаба и сели с Лютинским в экипаж, приказав нас везти.

Было тихо. Всё кругом подозрительно молчало. Подмораживало. Подходило к 3 часам ночи, ночи темной.

Где–то вдали иногда слышались отдельные выстрелы из винтовок.

На батарее у капитана Кичеева уже были в сборе офицеры окрестных батарей, обычно посещавшие его гостеприимный «дом». Собрались штабс–капитан Кириллов с 20–го номера, кап. 2 р. Скорупо, который командовал здесь сектором морских батарей (зять адмирала Старка), мичман фон Бок (георгиевский кавалер и впоследствии зять премьера Столыпина) и лейтенант Винк, командир китайской большой пушки.

Солдаты, любившие своего командира Кичеева, были очень ласковы с ним, сожалели, что расходятся навсегда. За одно были очень предупредительны и со всеми нами, особенно вестовые.

Всех удивил Скорупо. Фома Романович самым тщательным образом упаковывал в бетонном каземате свои чемоданы. На каждом наклеил на английском языке свой Петербургский адрес и записку японскому начальнику с просьбой переслать его личные вещи по его адресу. Мы смеялись и над его аккуратностью и над его надеждами.

— Ну, теперь опять начнете есть мясо, не боясь, что поднесут вам конину за говядину, или ослятину за телятину, — шутили мы все.

Со Скорупой во время обедов у Кичеева произошел следующий случай, всех нас долго смешивший, а его до крайности опечаливший.

Повар Кичеева всех нас три раза в неделю кормил маленькими кусочками конины, либо мулятины, а то и ослятины. Скорупе же (приказано было Кичеевым) вестовые говорили, что это говядина или телятина. Он верил этому и ел. Но как–то он зашел в кухню и увидел ногу лошади, да еще с подковой. Страшно был обижен и больше мяса не ел, хотя его вообще давали очень мало, даже конского.

Ни печали, ни радости не было среди нас в эти минуты, а какая–то нежная грусть. Невольно обращаясь к прошлому, быстро и отрывочно все мы вспоминали и особо грустное, и особо смешное, чему были свидетелями и участниками на Крестовой Горе и на ее четырех батареях.

Из всех углов крепости, где мне пришлось бывать и работать за время осады, наиболее близким мне был этот уголок. Люди ли здесь были лучше и приятнее, или сама жизнь здесь была больше по сердцу, но о Крестовой Горе и моем пункте под нею я вспоминаю до сих пор, как о милом этого тяжкого 1904 года.

С нами здесь еще до середины ноября был скромный юноша, «брюнет могучий», мичман Алексеев. Когда дела на Высокой Горе пошли хуже, вдруг по телефону его вызвали в экипаж, а на утро мы узнали, что его уже нет в живых. Ночью его послали на Высокую с ротою матросов, и в ту же ночь он был убит в штыковом бою.

Высокая была далеко от Крестовой Горы, на противоположном конце крепости, но очень хорошо была видна нам в бинокль, даже простым глазом. Взирая отсюда в ее сторону, даже во тьме, в последний раз, могли ли мы не вспомнить наших приятелей, еще так недавно сидевших здесь с нами за общим столом!

Приближалось утро, нужно было спешить к своему отряду.

Мы обнялись с Кичеевым, пожали руки остальным и пошли обратно к себе вниз. У нас все спали. Фельдшер Чаев с командой и обозом прибыл из–под Орлиного Гнезда. Было получено распоряжение по телефону: всем воинским командам оставить всё оружие на месте и возвратиться в город в свои казармы, кажется, с 8 час. утра.

Студент Подсосов был уже откомандирован обратно на госпитальное судно «Монголия». Я остался с одним помощником Лютинским. Оружия у нас, кроме моей сабли, не было, а казенное имущество нам могло еще пригодиться. Мы отправились в барак 7–й роты Квантунского флотского экипажа, который занимал теперь мой отряд, чтобы проверить, не забыли ли чего–нибудь нужного.

Мы решили немного вздремнуть до утра и, направляясь в свой блиндаж, вышли опять в нашу милую долинку, на которой столько раз на нас охотились 25–пудовыми снарядами «джапы», а мы так ловко изворачивались, убегая от них за скалы, что уцелели и… еще будем жить, а может быть… и не тужить.

В долинке была тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни. Только за оврагом через мостик одиноко стоял, чуть заметный во мгле, давно уже пустовавший небольшой деревянный барак командира 7–й роты Квантунского флотского экипажа, поручика Тапсашара.

Мы направились к домику и остановились на мостике. Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли в ночь с 15 на 16–ое октября впереди форта № 3 во время вылазки, выбив японцев из трех рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время генерального штурма крепости.

Не вышло у него! И форт уцелел! И штурм был отбит!

Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже генерала Ноги и самого микадо, натиске, был убит впереди роты ее командир и 60 матросов. Оставшаяся на руках унтер–офицеров рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью на 17–ое передала их смене.

За сутки рота потеряла убитыми и ранеными весь состав. Уцелели невредимыми только не бывшие в бою 2 матроса (артельщик и повар) и солдат — вестовой командира роты. За отсутствием состава и резервов для восстановления, 7–ая рота Квантунского флотского экипажа была приказом по экипажу расформирована.

Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее. Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Я сидел в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассматривать раздаточную ведомость на жалованье офицерам.

Вижу странную фамилию — Тапсашар. Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заметил бы ее, если бы сразу не обратил внимания на ее перевод: «Тапсаашар, что по–тюркски значит: если найдет, то съест», Есть даже у нас такая поговорка: тапса–ашар, тапса–басар. Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:

— Кто этот офицер?

— А к нам назначенный 5–го Восточно–Сибирского полка, инструктор для новобранцев.

— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, — попросил я казначея. Узнав мою фамилию, хорошо известную у крымских караимов, Тапсашар скоро со мною познакомился. Нам обоим казалось тогда, что мы единственные караимы в Порт–Артуре, и, как ни странно, оба оказались во флоте и в одной части. Позднее судьба нас сблизила.

Когда началась тесная осада, 1–й морской санитарный отряд, которым я командовал, состоя в дивизии ген. Кондратенко, после отступления с Зеленых гор, был назначен на 1–й боевой участок крепости впереди Крестовой батареи, у самого морского берега. Там же стояли бараки 7–й роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии обороны, которые он занимал, были на склоне небольшого холма, который разделял нас.

До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий. Жизнь была тихая, я и мои помощники, студенты 5–го курса Военно–медицинской Академии Лютинский и Подсосов, перезнакомились и подружились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом. В большой дружбе были с ним мои студенты: были партнерами в карты — любили этот спорт.

Лютинский, фотограф–любитель, много раз снимал 7–ую роту и ее командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости. Фотографии эти напечатаны в «Правде о Порт–Артуре». Скромные лица этих юношей, матросов и солдат, облики их молодых начальников, офицеров, когда–то наших друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти далекое прошлое, теперь мною излагаемое.

В начале октября рота Тапсашара из спокойной позиции в окопах впереди Крестовых батарей была переведена в резерв штаба генерала Горбатовского и расположилась за Владимирской Горкой, в ею же устроенных временных блиндажах, покрытых рельсами.

Половина моего отряда через несколько дней тоже была переведена к штабу генерала Горбатовского.

Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шел обстрел этого места шрапнелью, которая барабанила часто по рельсовой крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нем было свободно только сидеть. Ходить же можно было только согнувшись.

Денщик угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкое кофе. Поручик Тапсашар подробно рассказывал мне, что сегодня на рассвете сам генерал Горбатовский водил его по укреплениям, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнет светать, сделать со своей ротой.

Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в ближайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.

В течение двух предшествовавших ночей генерал уже посылал 9–ую и 8–ую роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс–капитана по адмиралтейству Матусевича (9–ая) и поручика–стрелка Минята (8–ая). Тапсашар подробно объяснил мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чем была ошибка его предшественников. В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа.

Я подумал: если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и выпить еще кофе, чем вылезть наружу. Что же будет завтра на рассвете, когда 7–ая рота нашего экипажа (я также числился в Квантунском экипаже) пойдет выполнять задание Горбатовского?

Барабанная дробь шрапнели прервала профессиональную ажитацию офицера–инструктора. Его оживление как–то завяло, он задумался на минуту, потом расстегнул борт сюртука и стал шарить в боковом кармане.

— Вчера ночью я много проиграл в карты. Не везло. У меня осталось только триста рублей. Если вы благополучно вернетесь домой, передайте их моей матери… Они мне больше не нужны, — на минуту задумавшись прибавил Тапсашар и вручил мне три сотенные бумажки.

В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не раздевался неделями. Около 4 часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой нашей артиллерии с ближайших фортов и залпами неприятеля.

— Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно. Всё это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступленья.

Вскоре по одиночке стали появляться и матросы 7–й роты. Кто–то в толпе, скопившейся в темноте у дверей сарая, крикнул:

— Ротного убило! Ротного убило!

У меня екнуло сердце, — не Тапсашара ли? В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина–стрелка, унтер–офицера 7–й роты, мне хорошо знакомого еще из–под Крестовых гор. Он был ранен осколком снаряда в череп. Ему снесло часть черепной кости, и твердая мозговая оболочка была обнажена совершенно и резко пульсировала, заливаясь кровью.

Этот большого роста молодец, сам на ногах пришел на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, слегка покачивая залитой кровью головой.

Видя невозможность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Чтобы как–нибудь отвлечь его от ужасной боли и непоправимого горя, заговорил с ним по–татарски. Реплики не последовало. Он побледнел и свалился на нары.

Раненые всё приходили, и их приносили десятками из окрестных частей и нашей 7–й роты. Подошли и другие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, как приносили новых.

На утро, когда взошло солнце, с окрестных батарей и укреплений увидели следующую картину. Далеко вниз под фортом № 3 лежал в серой шинели и черной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнаженную шашку, направленную острием в сторону неприятеля. Вокруг него венком лежало около 60 трупов матросов, юношей последнего призыва, которых он инструктировал сам и сам же повел их в первый и последний славный бой.

Картину эту с фортов наблюдали почти без изменений несколько дней и после отбития октябрьского штурма. Но потом, одной ночью, тело поручика Тапсашара исчезло. Матросы же, павшие около него, оставались по–прежнему на месте брани.

В ноябре на линии обороны впереди штаба генерала Горбатовского состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых. Наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого–то. После вопросов оказалось, что они ищут тело какого–то большого самурая. Поиски японцев были тщетны; тогда они объяснили, что тот, кого они ищут, руководил дневным штурмом Курганной батареи, предпринятым недавно ими. Командир Курганной объяснил, что все трупы японцев, проникших на его батарею, были похоронены в общей могиле за батареей. Присутствовавший же на церемонии перемирия начальник этого боевого участка поручик Карамышев рассказал японцам, что снял с убитого на батарее офицера особенную саблю и приказал принести ее.

Когда японские парламентеры увидели саблю, на которой были какие–то надписи, все стали низко, в пояс, ей кланяться, и, шипя, втягивать в себя воздух (знак особого почтения).

Тронутый этой сценой Карамышев великодушно возвратил японцам снятую им с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, опознанное ими по этой сабле, как выяснилось из разговоров участников атаки, было зарыто в братскую могилу около Курганной, вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами.

Атака эта была особенной. Японцы внезапно, среди бела дня, ворвались бешенным натиском на Курганную. Русские в этот момент обедали. Обедавшие, «чуть не с ложками» (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи всех. Старший из японцев, полковник генерального штаба, на хорошем русском языке сказал командиру Курганной, подарившему японцам саблю самурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты.

Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович (георгиевский кавалер и бывший полицеймейстер императорского Александрийского театра) состоял (тогда еще подпоручиком) в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был свидетелем почестей, возданных японцами сабле самурая.

Когда перемирие окончилось, вновь началась стрельба с обоих сторон. Взаимокалечение и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без перерыва тянувшееся уже шесть месяцев, вошло опять в норму.

Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на восточном возможны были нежности, вроде уборки раненых.

На следующий день после перемирия в тот же час и в том же месте, как накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл горнист. Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.

Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколько корзин с яствами и напитками. После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой–то ящик и поднесли его к месту встречи парламентеров. Японцы объяснили русским, что это тело русского офицера, выбившего два батальона японцев из окопов под самым гласисом форта в средине октября. Об этом подвиге русского было донесено микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвращенную, они теперь возвращают тело этого храбреца.

…После запросов и переговоров, мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски, прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи, вскоре выехали на шоссе. Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы. Ни души кругом не было видно. Стояла темная ночь.

Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из орудий и ружей с обеих сторон была последним ночным салютом в честь покойника–храбреца, нашего друга.

Минут через пять, в полной тьме я остановился и произнес традиционное у караимов: «Аллах, рахмет эт–сын!» Господь да помилует! — и повернул назад.

Через сутки я сменился и к 8 час. утра подъезжал к Морскому госпиталю на своем коне–иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью. Вижу, мне навстречу со стороны Ляотешанского шоссе идет небольшая команда 12–й роты Квантунского экипажа, во главе которой шел ее командир, старый уже, капитан–стрелок Змеицын с длинной седеющей бородой.

— А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе, мне приказано было сегодняшнюю партию похоронить с 6 час. утра.

— Карандашом мы написали его имя на доске, которую воткнули над его могилой.

Я повернул коня и поехал назад на форт № 3. Уже после падения крепости, при японцах, мне удалось поехать верхом на Ляотешанское кладбище; в течение трех часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашел. Все надписи, сделанные химическим карандашом, были смыты. Ни одной живой души я вокруг нигде не видел. Приближался заход солнца, после которого русским офицерам и солдатам запрещалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.

…Возвратись уже в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков в Артуре, флигель–адъютант полковник Семенов, будучи в плену, узнал от японцев о подвиге поручика Тапсашара и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, микадо повелел, по окончании войны, уведомить русского императора о доблестном подвиге его офицера. Эти сведения флигель–адъютант Семенов сообщил в печати того времени.

(Дальше добавлено о караимах – ldn–knigi

Из книги: «Очерки по истории еврейского народа»

Под редакцией проф. С. Эттингера. Часть 4 – средние века:

«..Мессианские чаяния были также результатом социального брожения и критики господствовавшей на Востоке олигархической системы еврейского самоуправления. Борьба за перемену форм общественного руководства вылилась в сопротивление господству талмудических норм, установленных вавилонскими академиями. Эту борьбу возглавил Анан бен–Давид, из дома вавилонских экзилархов. Его выступления против учения талмудистов начались в 767г. Впоследствии его противники утверждали, что он откололся от «талмудического» еврейства, так как не был избран экзилархом. Несмотря на его борьбу с талмудизмом, уцелевшие отрывки его сочинений выявляют у него самого талмудический метод мышления.

Его законодательство очень ригористично, а своих приверженцев он стремился собрать в обособленных селениях. Основанная им секта называлась караимами («бней микра» — сыны Писания, т. е. признающие только Библию, а не Устное учение).

После долгих перипетий и многочисленных расколов в IX и Х вв. оформилась караимская идеология и образовалась караимская секта. Караимы провозгласили себя «розами между шипов» еврейского большинства. Они обращались к каждому еврею в отдельности и — в диаметральную противоположность руководству талмудических академий — призывали его не полагаться на авторитет какого бы то ни было учреждения и не принимать на веру чье бы то ни было толкование Учения.

Только по своему собственному разумению и по велению совести должно толковать библейские законы, чтобы быть угодным Богу, и только личное понимание Писания является решающим. Полемизируя с «раббанитами», т. е. приверженцами Талмуда, некоторые караимские ученые, как, например, Даниэль Аль–Кумиси, резко критиковали и их библейские комментарии. Они глумились над «наследственным бременем» талмудической схоластики, добровольно взваленным на себя «раббанитами». По их словам, сам Анан провозгласил: «Старайтесь сами постигнуть учение и не полагайтесь на мое мнение». Некоторые из них считали идолопоклонством замену храма синагогой и воздавание почестей ритуальным символам. Только в Иерусалиме, на месте разрушенного храма, служением Богу, завещанным одной лишь Торой, без всяких суетных прикрас, навязанных «раббанитами», человек, по их мнению, удостоится благоволения «гневного» божества.

Полемика караимов с «раббанитами» обострилась во времена гаона Саадьи. Критикуя Устное учение, т. е. Мишну и Талмуд, караимы искали в них логические несуразицы и моральные погрешности, нападали на систему учения и образ жизни гаонов и экзилархов. В этот период усилилось религиозное брожение в странах мусульманского владычества.

Наряду с тремя монотеистическими религиями — иудаизмом, христианством и исламом — там существовали различные секты и даже языческие группы, отрицавшие все, что было свято этим вероучениям, создавая атмосферу бурной религиозной полемики. На этом фоне борьба между караимами и «раббанитами» приобрела особо острый характер, и с обеих сторон предпринимались попытки приобрести поддержку властей. Но уже в десятом веке окончательно выяснилось, что огромное большинство народа не желает отказаться от талмудического наследия и от центрального руководства гаонов.

Крайний аскетизм караимов тоже оттолкнул многих. Разрыв между караимской сектой и остальным еврейством все углублялся….» см. ldn–knigi раздел Judaica.

Дальше о караимах из статьи «Крымские караимы и их вклад в многонациональную культуру России и Крыма» Сигаева Г.В.

«..Прославились караимы в освободительной войне на Балканах (1877–1878гг.), в обороне Севастополя (1854–1855гг.) за личное мужество были награждены С. Кефели и А. Фуки и др. Во время русско–японской войны прославились многие караимы и крымские татары, но об этом в советской исторической науке не принято было упоминать. В 1904году во всей России и за границей было известно имя караима поручика

М. Тапсашара (1872–1904гг.). Тапсашар геройски погиб в бою. Японцы, потрясенные его мужеством, унесли тело героя с поля боя и передали русским со всеми военными почестями. По приказу японского императора была сделана копия с сабли героя и помещена в военный музей в Токио, а подлинная возвращена русскому командованию /8,с.80–81/.

Последним слугой старой России называют генерала Якова Кефели (1876–1962гг.). Герой Порт–Артура, доктор медицины, генерал и последний представитель царской России в международной организации (Международный санитарный Совет для Ближнего Востока — распущен в 1923году) в период гражданской войны командовал военно–санитарной базой в Константинополе /17,с.151–153/. В Париже Я. Кефели возглавлял собрание офицеров флота, участвовал в жизни общины крымских караимов и издал ряд работ по истории Российского флота, медицине, октябрьском перевороте и др…..» ldn–knigi)

УМЕРШИЙ ФОРТ

Порт–Артур бился в предсмертных судорогах. Пало уже несколько фортов. Два форта, как два брата, стояли на скалах, выдвинувшись вперед, и бились на смерть.

Их коменданты без пышных фраз решили умереть у своих орудий.

Один форт запирал теснину, которая вела к крепостной ограде, другой обстреливал скаты гор впереди и подступы левее.

Японцам нужно было непременно взять один из фортов, тогда и другой погибал.

И вот, началась канонада. Рев стоял от рвущихся снарядов на правом форту.

Закоптевшие в дыму артиллеристы устали выносить соратников, стрелки молча ждали смертельного рукопашного боя, саперы едва успевали чинить повреждения, но форт гремел в ответ грозно, он огрызался, как раненый тигр, смертельная сталь визжала и гудела в ответ и била в окопы по скатам гор, где зарылись злые и цепкие, как обезьяны, маленькие желтые люди.

Прошел день, другой и третий. Ясно было, что ураган снарядов подготовлял отчаянный и беспощадный штурм.

На четвертый день тише гремел ответный гул орудий, казалось, форт начинал умирать. После полудня огонь совсем ослабел, но еще ожесточеннее рвались неприятельские снаряды.

На пятый день только редкие одиночные выстрелы раздавались с форта, и ветерок печально относил в сторону редкие дымки.

Видно было, что форт смертельно ранен и истекает кровью, но гарнизон его был странно спокоен. Загадочная улыбка бродила по лицам солдат и офицеров, как будто они знали какую–то тайну, о которой вслух говорить нельзя.

Даже на лицах раненых, которых уносили на перевязку, сквозь сдерживаемые муки просвечивала эта загадочная улыбка, как бы говорящая: «стреляйте… громите нас, потом, потом… вы кое–что узнаете…»

Огонь японцев дошел до апогея безумия, в гуле их орудий и разрывах снарядов слышалось дикое завывание степной вьюги в одиноком кладбище.

В полдень шестого дня форт грустно замолк, ни одного выстрела не сделали его орудия до вечера.

Форт умер…

Под вечер бравый комендант обходил батареи… Он тихо говорил только одно:

— Сегодня, братцы, непременно…

Пулеметчикам сказал:

— Помни, не горячиться.

Стрелков предупредил:

— Ни пули без команды.

И все понимали, о чем идет речь, и улыбались прежней улыбкой. Коменданту соседнего форта был послан с офицером пакет:

«Всё налажено, как условленно, — писалось там, — прошу раньше одиннадцати не светить, раньше не дойдут… Наш прожектор две ночи притворяется мертвым. Длинных промежутков света не надо. Как бы случайно, ощупывайте теснину. Как заметите тревожные размахи снизу вверх, тогда зажжем и наш… Как откроем огонь, непрерывный свет в теснину».

Ночь наступила. Сгущался мрак в теснине, Кругом было зловеще тихо. В этой тишине назревало что–то страшное.

На форту была тоже тишина, все уже заняли свои места.

Ждали.

У одного орудия был раненый в голову наводчик, у пулемета сидел с забинтованной ногой другой, оба пришли, — один к своему орудию, другой — к пулемету, и офицеры не в силах были отказать им.

Заложили секреты, куда вызывались самые лихие стрелки.

Десять часов.

Сердца бьются. Впереди темнота. Ветер гудит в теснине.

Холодно. Медленно, медленно тянется время. Офицеры стоят группой и тихо говорят между собою. Все стараются говорить не о том, о чем думают, а думают одно: неужели не придут?.. Скоро одиннадцать.

Тихо, тихо заскользил луч прожектора с левого форта по дальним горам. Скользнет и исчезнет.

— «Не рано ли? — думает комендант, — не испортили бы…» И офицеры и солдаты боятся того же и напряженно следят за дальними лучами прожектора.

— Не спугнули бы, — шепчет кто–то из солдат. Из секрета к коменданту спешно пробежал ефрейтор. На вопросительные лица солдат он и глазом не повел, прямо к коменданту.

— Шум внизу слыхать, ваше высокоблагородие, — шепотом доложил он, — сильно ветром доносит… должно идут…

По лицу коменданта пробежала тревога.

«Эх, как они ползают прожектором, опоздают… испортят всё, — заволновался он, — не зажечь ли свой?..»

Но в это время на левом форту как бы прочитали мысли коменданта. Тихо скользнул луч прожектора в теснину и ярко осветил ее. Секунда, две три… и сноп света тревожно прыгнул снизу вверх. Момент наступил.

— По местам! — коротко и твердо приказал комендант.

Группа офицеров бросилась в разные стороны.

— Наш прожектор!

Через несколько секунд вспыхнул второй яркий сноп света над ущельем. Японские батальоны почти сплошной массой запрудили дно теснины и скаты гор. Голова колонны, как голова черного сказочного змея, шевелилась в версте от форта.

— Огонь! — приказал комендант.

Форт взвизгнул, как дикое чудовище, и вспыхнул огнем. Вихрь снарядов и пуль, стальной самум ринулся в долину. Черная масса заколыхалась, страшно заметалась от неожиданности.

Стоны, крики команды, визг и хрипение… Смерть грозная, близкая, беспощадная… Форт рычал и гоготал жерлами орудий.

Всё кончено было в десять минут… Тысячи вражьих тел лежали грудами на серых камнях… И предсмертный бред и проклятия хрипло гасли в теснине.

Так ожил умерший форт.

Полковник

В. И. Сейфуллин