ОСВОБОДИТЕЛЬ МОСКВЫ
ОСВОБОДИТЕЛЬ МОСКВЫ
Литовский гетман Ян-Карл Ходкевич нисколько не сомневался в превосходстве своих сил: 12 тыс. отличных воинов, да ещё около 3 тыс. в гарнизоне Кремля. Сам гетман имел опыт службы в испанской армии и одержал ряд славных побед над шведами. Вечером 21 августа 1612 г. он осмотрел расположение противника с Поклонной горы и на следующее утро кратчайшим путем атаковал. На восходе солнца конница гетмана спустилась с Воробьевых гор, форсировала Москву-реку и схватилась с кавалерией Пожарского на равнине Лужников. В жестокой сече русские сотни и польские хоругви сместились на Девичье поле. Неприятель теснил ополченцев от Новодевичьего монастыря до валов Земляного города, наконец, ворвался в саму Москву.
Видя, что гетманская конница одолевает, Пожарский велел ополченцам спешиться. Огонь из острожков, из-за печных труб сгоревшего города остановил натиск вражеской кавалерии. Ходкевич бросил в бой наемную пехоту числом до полутора тысяч человек. Русские, отстреливаясь, отступали до Чертольских и Тверских ворот Белого города. Им в тыл ударил полковник Струсь. Но против польского гарнизона стояли стрельцы, отразившие вылазку жестоким огнем. «Хорошо было, — оправдывался участник вылазки, — Москве биться с нами, наевшись хлеба, а наши с мая месяца терпели недостаток! Прежде, когда хлеба вдоволь было, и Москва нам не страшна была; а теперь не то что руки, и ноги не слушали, чтоб бегать».
Прорываясь через развалины к центру Москвы, Ходасевич игнорировал стоявших справа от него за рекой казаков Трубецкого. Те лишь смотрели на битву и насмехались над ополченцами: «Богаты пришли из Ярославля! Отсидятся от гетмана сами!» Но приданные им Пожарским дворянские сотни не могли смотреть на погибель своих товарищей — поскакали прямо через реку, нежданно ударили во фланг и тыл неприятеля.
Видя такое мужество, усовестились некоторые казачьи отряды, закричали Трубецкому: «От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству!» Казаки четырех атаманов бросились в бой и ошеломили утомившегося неприятеля. После восьмичасового сражения гетман Ходкевич отвел свои силы в лагерь на Поклонной горе.
Ночью 600 гетманских гайдуков во главе с московским изменником Григорием Орловым прокрались вдоль реки, врасплох взяли острог у церкви Святого Георгия на Яндове и провели гонцов Ходкевича в Кремль. Но сам гетман наутро в бой не вступил, лишь переместил войска к Донскому монастырю для наступления на Замоскворечье. Эта медлительность стоила ему дорого. Вопреки раздору с казаками, Пожарский перебросил крупные силы в Замоскворечье.
Ополченцы заняли позиции на развалинах Земляного города, но которому на рассвете 24 августа пришелся первый удар Ходкевича. Земские воины и казаки были смяты спешившимися поляками. Те за несколько часов ожесточенного боя через рвы и траншеи прорвались по Ордынке до Пятницкой улицы. Но их остановил огонь из острожка у церкви Святого Климента. Бой среди развалин Замоскворечья разбился на отдельные очаги.
Гетман командовал наступлением на своем левом крыле, где полякам угрожала перешедшая реку конница Пожарского.
Земские ополченцы и здесь не устояли: поляки «втоптали» их в реку, так что сам воевода вынужден был отступить на другой берег. Тем временем правое крыло неприятеля под командой Конецпольского и украинского атамана Ширяя отбросило московских стрельцов. Успех на флангах позволил неприятелю усилить натиск в центре и, наконец, взять штурмом Климентовский острожек.
Вид неприятельского знамени на церкви Святого Климента озлобил казаков: они яростно контратаковали и отбили острожек, захватив вошедшие туда первые возы идущего к Кремлю гетманского обоза. Ни Пожарский, ни его воеводы не могли развить этот успех с утружденными и деморализованными ополченцами. Не видя подмоги, казаки закричали: «Что ж это?! Дворяне только стоят да смотрят, а нам не помогают! Они богатятся имениями, а мы босы, наги и голодны! Не станем биться за них!»
Множество казаков покинуло свои позиции. Полк венгерской пехоты гетмана вновь занял острожек. Командовавший польским центром полковник Неверовский с тремястами жолнерами (солдатами) уже пробился в Кремль, а Ходкевич подтянул 400 возов с продовольствием к церкви Великомученицы Екатерины на Ордынке. Тем временем Пожарский послал дворян во главе со своим двоюродным братом Дмитрием и духовенство под предводительством Авраамия Палицына уговорить казаков постоять против неприятеля. Красноречивый троицкий келарь в «Сказании» о Смутном времени приписал всю заслугу вразумления казаков себе.
«От вас, казаки, — говорил атаманам-молодцам Авраамий, — началось дело доброе; вам слава и честь; вы первые стали крепко за православную веру, претерпели и раны, и голод, и наготу; слава о вашей храбрости и мужестве гремит в отдаленных государствах; на вас вся надежда; неужели же, братия милая, вы погубите все дело?!» Так, переходя от отряда к отряду, Авраамий (и, надо полагать, не он один) уговаривал казаков, и их настроение вновь переменилось.
— Хотим умереть за православную веру! — кричали одни.
— Мы пойдем, и не воротимся назад, пока не истребим вконец врагов наших! — возглашали другие.
— Спешим пострадать за имя Божие!
— Сергиев! Сергиев!
Толпы босых и нагих оборванцев похватали оружие и бросились на праздновавшего победу неприятеля. За казаками устремились пешие ополчения. Враг в Климентьевском острожке был истреблен, поляки отступали, русские вновь занимали рвы и траншеи. Ходкевич не был разбит. Он лишь немного отвел воинов и велел готовить пищу. В полках Пожарского пели молебны за избавление Московского государства от погибели и давали обеты о строительстве храмов. Начинало темнеть.
В этот момент, как рассказывает «Новый летописец» — популярнейший в XVII в. памятник истории Смутного времени{124}, — «пришёл Кузьма Минин ко князю Дмитрию Михайловичу и просил у него людей. Князь же Дмитрий сказал: “Бери, кого хочешь!”» Минин поднял три сотни конных дворян, менее других пострадавших в утреннем бою, и присоединил к ним отряд сотника Хмелевского. Кузьма переправился через Москву-реку и неожиданно атаковал неприятеля, стоявшего у Крымского двора. В жаркой схватке был убит племянник Минина, но польская конная рота побежала и стоптала пешую роту. Видя этот успех, казаки и ополченцы поднялись изо рвов и траншей, «из ям и крапив», двинулись «в напуск» (атаку) на врага. За ними устремилась дворянская и казачья кавалерия.
«Русские всеми силами стали налегать на стан гетмана», вспоминал полковник Будила; они «напали густыми массами», дружным «натиском». По словам летописца, был «бой зело великий и ужасный». От грохота выстрелов не слышно было голоса человеческого, небо стояло в зареве, словно от пожара. Потрясенные нежданно могучей атакой истомленного врага, поляки вразброд отступали к Донскому монастырю. В суматохе боя казаки отрезали гетманский обоз и захватили 400 возов с продовольствием. Воеводы и атаманы насилу остановили преследование все еще опасного неприятеля, уходящего к Воробьевым горам. В руках русских остался гетманский обоз, шатры, знамена и литавры (большие боевые барабаны, возимые на лошадях).
Утро застало литовского гетмана Яна Карла Ходкевича в унылом отступлении по дороге к Можайску{125}. Войско его пострадало тяжко, особенно шляхетская кавалерия, в которой осталось не более 400 человек. Но с потерей обоза было потеряно все. Наступление на Москву без припасов не имело смысла, а собрать их вновь было едва ли возможно. Казаки бросили войско Ходкевича и ушли разорять Вологду. В отчаянии гетман призывал на помощь короля, но на имеющиеся деньги тот смог собрать в августе лишь 3 тыс. наемников-немцев.
Сформировав два полка, Сигизмунд III только в октябре пришел из Вильны в Смоленск и тщетно пытался поднять шляхту в поход на Москву. Лишь когда сам король с горстью наемников отчаянно пошел «воевать» на Русь, часть шляхты устыдилась. 1200 всадников нагнали его по дороге в Вязьму, где стоял Ходкевич. Поляки пытались взять Погорелое Городище, потом Волоколамск, положили много людей на приступах, потеряли передовой отряд под Москвой и убрались восвояси, еле живые от голода и холода.
Гораздо хуже пришлось гарнизону Кремля. «О, как нам горько было, — писал один из осажденных, — смотреть, как литовский гетман уходит, оставляя нас на голодную нужду!» Польский комендант Кремля, названный «гетман» Николай Струсь, которого русский летописец называл «мужем великой храбрости и многого рассуждения», поддерживал суровую дисциплину, но запасы кончались. Надежда была на гетмана, который через лазутчиков передал обещание вернуться через три недели.
Надеялись в Кремле и на ссору между русскими полками. Она началась, как обычно, «с головы». Трубецкой надменно требовал, чтобы Пожарский и Минин для общего совета ездили в его лагерь. Те отказались наотрез, справедливо опасаясь разделить судьбу предательски убитого Ляпунова. В начале сентября мутить воду в лагере Трубецкого явился недавно спасенный Пожарским воевода Иван Шереметев со товарищи. Знатные деятели Смуты подговаривали казачьих атаманов идти разорять Ярославль и другие земские города, а ещё лучше — убить Пожарского и ограбить дворян его ополчения.
«Такое злое начинание» способствовало возмущению казачества. «Нам не платят за службу, — кричали казаки, — дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны!» Чтобы избежать кровопролития, власти Троице-Сергеева монастыря прислали казакам в залог будущего жалованья драгоценные церковные облачения, шитые золотом и жемчугами. Грамоту об этом с похвалами мужества и доблести казаков прочли на войсковом собрании — и казаки усовестились, снарядили двух атаманов с поклоном вернуть ризы в монастырь.
«Мы все сделаем по прошению троицких властей, — сказали казаки, — какие бы скорби и беды ни пришлось нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взяв Москвы и не отомстив врагам за пролитие христианской крови!»
Пожарский, подвергшийся во время этих волнений реальной угрозе, и Трубецкой, рисковавший потерять власть над казаками, поняли, что объединение власти неизбежно. Даже Минин, с трудом наскребавший казну по городам и уездам, согласился, что платить жалованье одним воинам и оставлять голодными других нельзя. Предводители встретились на Неглинной-на-Трубе и помирились. Они решили устроить на этом месте общий штаб-разряд, объединить ведомства-прыказы и финансы, а главное — управлять подведомственными им территориями совместно. Войсковые собрания утвердили это решение. Об образовании новой власти и о новой ситуации под Москвой по всем городам были посланы грамоты:
«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, но челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости. А разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной-на-Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно.
И над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора, и в Егорьевском монастыре, да у Всех Святых на Куличках поставили туры и из-за них по городу бьём из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось. И мы надеемся овладеть Москвою скоро.
И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот — Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского — и писать о всяких делах к нам обоим. А которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».
Интервенты и изменники в Кремле узнали об объединении ополчений и крайне обеспокоились. Вскоре они увидели реальные плоды союза воевод. Вся линия каменных укреплений вокруг Кремля и Китай-города была подготовлена Земским ополчением к отражению атаки с внутренней и внешней стороны. Не защищенный камнем Замоскворецкий полуостров был отрезан от «материка» глубоким рвом и валом с забитыми землей фашинами. Воеводы, переменяясь, лично наблюдали за обширными осадными работами день и ночь.
Надежды осажденных на помощь от гетмана Ходкевича или короля Сигизмунда таяли день ото дня, неделя за неделей, голод в Кремле и Китай-городе усиливался. Не желая кровопролития, Пожарский 15 сентября послал предложение почетной капитуляции полковникам, ротмистрам и рядовым, минуя твердостоятельного Струся:
«Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду и ожидаете день со дня своей погибели, а крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники… упрашивают вас, ради живота своего. Хотя Струсь учинился у вас гетманом, он не может вас спасти. Сами видели, как гетман приходил и как от вас ушел со срамом и со страхом, а мы ещё были тогда не со всеми силами.
Объявляем вам, что казаки, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами… а сам гетман со своим полком … ушёл в Смоленск 13-го сентября. В Смоленске нет ни души: все воротились с Потоцким на помощь гетману Жолкевскому, которого турки разбили. Королю Жигимонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше волнения чинят…
Присылайте к нам, не мешкайте; сохраните свои головы, а я (т. е. лично Пожарский. — А.Б.) беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки; а которые похотят Московскому государству служить, и тех пожалуем по достоинству; а кому из ваших людей не на чем будет ехать, или не в силах будет от голода, то как вы да города выйдете, мы прикажем навстречу таким выслать подводы».
Ответ осажденных показал, что, несмотря на все испытания, они сохраняют высокий боевой дух. «Не новость, — обращались они к россиянам, — вам лгать в своих писаниях: у вас нет стыда в глазах! Присмотрелись мы на храбрость и мужество ваше! Московский народ самый подлейший на свете и по храбрости подобен ослам или суркам, которые только тем и обороняют себя, что в ямы прячутся. Видели мы своими глазами, как литовский гетман дал вам себя знать с малыми силами!
Мы, ожидая счастливого прибытия государя нашего короля с сыном Владиславом, не умрём с голоду, а дождёмся его и возложим царю Владиславу на главу венец вместе с верными его подданными%.. а вам Господь Бог за кровопролитие и разорение Московского государства возложит на голову кару…
Не пишите к нам ваших московских глупостей: не удастся вам ничего от нас вылгать! Мы вам стен не закрываем, добывайте их, если они вам нужны… Не пиши нам сказок, Пожарский; мы лучше тебя знаем, что польский король усоветовал с сенатом, как довести до конца московское дело и укротить тебя, архимятежника!»
Русским воеводам ничего не оставалось, как налить из пушек по стенам и башням Кремля, рискуя попасть в соборы, и всё плотнее сжимать кольцо осады, не пропуская ни единого «хлебоноши». Последнее было особенно опасно для осаждённых. К началу октября хлебец из лебеды стоил у них 3 золотых, четверть ржи — 100, а четверть конины — 120. Богатейшие не могли купить себе еды. Вскоре голод стал ужасающим.
«В истории нет подобного примера, — писал свидетель событий, — писать трудно, что делалось. Осаждённые переели лошадей, собак, кошек, мышей; грызли разваренную кожу с обуви, с гужей, подпруг, ножен, поясов, с пергаментных переплетов книг — и этого не стало! Грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было таким образом до восьмисот трупов».
За умирающими товарищами стояли очереди трупоедов, за право съесть близкого к смерти товарища судились родственники и соратники. Затем стали бросаться на живых. «Пан не мог довериться слуге, слуга пану», писал участник трагических события, мазурский хорунжий Иосиф Будила. Отец ел сына, сын пожирал мать. Человечье мясо солили и продавали; голова шла всего по три золотых. Пытаясь предотвратить смерть гарнизона, полковники пошли на меры, потрясшие даже бывалых солдат. Они приказали вывести из тюрем всех пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам. По свидетельству очевидца, живьем съедено было более 200 человек. А всего из более чем 3000 осажденных в живых осталась половина.
Тяжело приходилось и осаждающим, прежде всего казакам. 22 октября 1612 г., развернув знамена и заиграв в боевые рога, они бросились на отчаянный штурм Китай-города и взяли его на саблю. Первое, что они там увидели, были чаны с человечиной. Гнев против изменников-бояр и интервентов был ужасен. Земские ратники, войдя в Китай-город за казаками, соединились с ними в порыве немедля покарать злодеев.
Па памятнике, в XIX в. поставленном на Красной площади по проекту скульптора Мартоса, запечатлен именно этот момент. Минин, указывая рукой на Спасскую башню, призвал Пожарского покончить с кремлёвскими «человекоядцами». Но князь был недвижим. Ему удалось остановить войска, утишить их праведный гнев и спасти насельников Кремля от всенародной расправы. Впоследствии большевики, верно поняв жест Минина, переставили памятник, развернув так, чтобы выборный человек всей земли не указывал на гнездо людоедов.
В условиях жуткого голода удивительно, что Струсь сумел защитить остающихся в Кремле русских, только потребовал выслать вон их жен и детей. Встревоженные бояре обратились за обороной к Пожарскому. Тот с Мининым встретил выходящие из Кремля семьи и укрыл их в своём лагере, несмотря на ярость казаков, грозивших убить князя за то, что не дал грабить боярынь.
Увидев, что Пожарский держит слово, взбунтовался осаждённый гарнизон. Николай Струсь едва уговорил товарищей прежде послать к Пожарскому послов. О почётной капитуляции речи уже не было: исстрадавшиеся воины просили только оставить им жизнь. 24 октября ворота Кремля отворились. Первыми выходили бояре, дворяне и купцы. При виде их казаки выхватили сабли и закричали: «Надобно побить этих изменников, а животы их поделить в войске!» Но Земское ополчение грозно стояло тут же в боевой готовности. Пошумев, казаки ушли в свой лагерь.
Спасение московской знати стало крупным вкладом Пожарского в дело примирения после гражданской войны. С самого начала Дмитрий Михайлович отнесся к сидевшим в Кремле с поляками и сдавшимся ему аристократам не как к пленникам, приняв их всех в качестве видных чиновных людей. И впоследствии он настаивал на том, чтобы люди, повоевавшие в Смуту на разных сторонах, отложили всякую ненависть нравно предали забвению прегрешения друг друга.
Свято выполнил князь и свои обещания полякам. Их начальные люди и доставшиеся Пожарскому по договору с Трубецким рядовые сохранили жизнь и были разосланы в заточение по разным городам. Тогда как несчастные, доставшиеся казакам, были убиты почти все. Имущество пленных Минин справедливо разделил между казаками. Когда в Нижнем Новгороде разъяренный народ бросился на пленных, едва не разорвав Будилу с товарищами, мать Пожарского сумела их защитить, блюдя слово сына. Впоследствии пленные содержались на свободе, даже получали жалованье, и были обменяны на русских полоняников. В частности, Струсь вернулся в Польшу взамен ростовского митрополита Филарета (отца царя Михаила Романова, будущего патриарха Московского и всея Руси).
Легко представить, как было трудно защитить пленных даже в Земском ополчении, когда русские войска, соединившись на Красной площади, торжественно вступили в Кремль и увидели загаженные соборы и оскверненные святыни. Князь Пожарский не последовал примеру князя Трубецкого, поселившегося в Кремле. Он остановился на Арбате и, пока знать интриговала, занялся строительством на собственные средства храма в честь иконы Казанской Богородицы, с которой освободители вступили в Китай-город.
По очищении Москвы заботами Пожарского были организация обороны от нашествия польского короля и утверждение власти «Совета всея земли» на местах. К зиме, когда военная опасность спала, по всей стране были разосланы грамоты о Земском соборе{126}, который уже в начале 1613 г. избрал государем всея Руси Михаила Фёдоровича Романова{127}.
В источниках есть упоминание, что Дмитрий Михайлович не вполне одобрял выбор на трон юного Михаила Романова, опасаясь, что тому не удастся сохранить в стране порядок. Пожарский будто бы предлагал «не выбирать в великие князья никого из своих одноплеменников, так как с ними не было никакого счастья и удачи и без чужой помощи никак нельзя будет отстоять от врагов и оборонять страну, но надо взять великого князя из чужих государств» (при безусловном соблюдении тем православной веры){128}. Но вполне вероятно, что это была просто инсинуация иноземцев. Против Михаила Фёдоровича Романова Пожарский публично никогда не высказывался.
1 июля 1613 г. новый государь венчался на царство. Пожарский был пожалован боярином, Минин стал думным дворянином. Дмитрий Михайлович получил в награду старинную родовую вотчину Ландех, богатое село Холуй с соляными промыслами и земли в Суздальском уезде.