I

I

«Слово принадлежит Карелину Владимиру!..{10}»

Сто шестьдесят большевиков, заполнивших бывший концертный зал злосчастного Мамонтовского[128] «Метрополя»[129], начинают гоготать заранее. Но хохотом не смутишь этого неугомонного благообразного старика с внешностью президента Лубэ[130]{11}.

Проворно взбегает он на эстраду. Какие-нибудь шесть месяцев назад румын Матиэску разливался здесь в Легаровских[131] руладах; а сегодня звучат вегетарианские призывы к добру, к уничтожению всякой власти и всякой собственности, всякого террора и всякой злобы…

«Что думал по этому поводу Христос?» — саркастически перебивает иссиня-бледный от перманентной внутренней злобы Бухарин.

«Можно и об Иисусе», — сыпятся священные тексты.

«Прекратите балаган», — хрипит Мартов[132]. И среди общего воя, хохота, брани, веселый румяный матрос Донской[133] (который еще через три месяца бросил в Киеве бомбу в фельдмаршала Эйхгорна и сам повис на площади в Липках) вкладывает в рот три пальца. Разбойничий соловьиный посвист…

Настает очередь председателя — невозмутимого Свердлова[134]. В кожаной куртке, в кожаных штанах, изумительно похожий на штопор, иерихонским голосом возглашает Свердлов: «Гильотинирую прения…»

Карелин бежит на крайний левый фланг и со страстной жестикуляцией что-то говорит своему соседу, Александру Ге. Колесо вертится.

* * *

С момента установления советской власти в среде московских анархистов немедленно произошел раскол. Часть — немногочисленная и невлиятельная — встала на «советскую платформу» и послала своих депутатов во Всероссийский Ц. И. К. В качестве лидеров она имела Владимира Карелина и Александра Ге. Идеи, тактика, логика и этика — все наполняющее жизнь партии — зарождалось в приплюснутой лысой голове Александра Ге. Маленький, сморщенный, в неизменной черной косоворотке, самое странное впечатление производил этот безнадежно запутавшийся человек.

Бегали острые глазки, дергалась щека, и он пытался доказывать Ленину и Троцкому, что «железные батальоны не нужны пролетариату, ибо сила его в организованных усилиях всех рабочих…» Ленин презрительно почесывал бороденку, Троцкий угрожающе намекал на «слабые головы, слабо сидящие на безвластных плечах», а сам Ге[135]…

Ге не пренебрегал ни советскими курульными должностями, ни кулуарами особняка Берга в Денежном переулке, где расположился немецкий посол граф Мирбах[136]… По крайней мере, когда, собираясь выпускать анархическую газету, Ге пришел звать в сотрудники теоретика-анархиста, профессора А. А. Борового[137], тот, не смущаясь присутствием двух свидетелей, резко сказал: «Я не собираюсь пропагандировать анархизм за счет германского посольства!»

«У каждого свое отношение к целесообразности», — слабо улыбнулся Ге и немедленно ретировался{12}.

Вскоре его близость к Мирбаху стала секретом Полишинеля[138], повсплывали подробности военных лет, и Александр Ге удалился на Северный Кавказ.

Лето 1918 застало его секретарем совдепа и диктатором Кисловодска[139]. Здесь, в гостинице «Гранд-Отель», наполненной паническими беженцами, он повел широкую жизнь. Средства получались от доброхотных приношений королей нефти, банков и биржи, заброшенных революцией в Кисловодск и пытавшихся брильянтами, табакерками и шампанским задобрить всесильного секретаря и смягчить ужасы минераловодского террора.

С первых же дней выяснилось, что Александр Ге и сам является лицом подчиненным, совершенно пасуя пред Ге Ксенией — его женой.

Интеллигентная, талантливая, редкая красавица и редкая умница — Ксения Ге вписала новую страницу в историю русских женщин. Повеяло сюжетами Карла Гоцци[140], роковыми венецианскими масками, ядовитым ароматом мемуаров Казановы[141].

Певица, музыкантша, художница, авантюристка с явно выраженными садическими наклонностями — она сплотила вокруг себя, в своем «художественном салоне», весь цвет буржуазии и аристократии. На ее вечерах присутствовали великие князья, завершившие здесь славный цикл, начатый гибелью «Петропавловска» и кутежами в Мукдене[142]. К ее посредничеству прибегали министры, банкиры, генералы, промышленники. Выступали знаменитые артисты; оперная примадонна, помнившая огни Ковент-Гардена и цветы «La Scala»[143], считала радостью и гарантией жизни спеть романс на Soiree[144] у Ге.

Очаровательная хозяйка, в глубоком декольте, с нитками чужого розового и черного жемчуга на шее — величественно протягивала руку для поцелуя, милостиво соглашалась на тур вальса, а в ее серых переменчивых глазах не потухала угроза, слишком понятная тем из гостей, на чьих лицах останавливался ее взгляд: дом Тер-Погосова, где в реквизированном кабаре разместилась Чека, где кровью сотен заложников были запачканы намалеванные на стенах Коломбины, дом Тер-Погосова был через дорогу, в двух минутах ходьбы. Одно неосторожное слово, одно возражение — и с «Лунной сонаты[145]» человек попадал в «кабаре» Тер-Погосова! В дни этих ужинов-шуток в Кисловодске, в Пятигорске Анджиевский[146], друг и покровитель Ксении Ге, зарубил Рузского[147] и Радко-Дмитриева[148].

Ксения Ге настолько верила в силу своих чар и в преданность своих гостей, что заставила мужа остаться в Кисловодске при приходе добровольцев. Ей казалось, что великие князья и короли нефти смогут ее устроить и при Деникине.

Судьба мужа решилась сразу: 7 января 1919, в первый же день добровольцев, он был арестован и — по традиции — «застрелен при попытке к побегу»[149].

Жена боролась за жизнь несколько жутких дней. Нашлись люди, которые пошли хлопотать за нее. Нашелся молодой офицер, начальник конвоя, у которого Ге дорогой ценой купила побег. С необычайной дерзостью она бежит по улицам, наполненным ее бывшими гостями. Она убегает в Ессентуки, прячется на уединенной даче. И здесь чрез сутки попадает в руки гнавшегося за ней по пятам начальника добровольческой контрразведки. И этому полковнику, и усиленному патрулю, сторожившему ее последнюю ночь, Ксения Ге снова делает свои обычные предложения.

На туманном январском рассвете под бой барабанов пред фронтом войск палач подошел к ней с петлей в руках. И при тусклом миганьи фонарей, едва узнавая позеленевшие лица своих гостей, она произнесла последнюю речь. С неистовой злобой, с силой смертной ненависти, Ксения Ге предрекала гибель Добровольческой Армии, смерть своим судьям и палачам.

Палач, угрюмый терец в мохнатой папахе, потянул веревку, а она все еще хрипела какие-то слова проклятий.

Ксения Ге придумала Александра Ге, она написала все его речи, определила все его поступки, водила его от Мирбаха к Ленину, от царских почестей к эшафоту. И если веселый малый Анж Питу некогда решил судьбы Бастилии[150], Ксения Ге, женщина, умевшая желать, приготовила гибель всей группе советских анархистов, которые после смерти Ге рассосались в общем коммунистическом болоте.