Перемены в общественном сознании египтян в начале Нового царства (вторая половина XVI–XV в. до н. э.)
Перемены в общественном сознании египтян в начале Нового царства (вторая половина XVI–XV в. до н. э.)
Мы уже говорили о том, что коренные изменения в жизни и самосознании древних египтян произошли уже в гиксосское время. Прежде всего это были перемены военно-технического характера, особенно усвоение в Египте конного дела, приведшее к созданию военной элиты — отрядов боевых колесниц с экипажем из двух человек, один из которых правил лошадьми, а другой осыпал противника стрелами из лука, причем была выработана тактика действия множества колесниц в едином строю. Хотя основные сражения египтян происходили на суше, для борьбы с гиксосами правители Фив завели мощную речную флотилию на Ниле, а после занятия Дельты — и морской флот. Важную роль в качестве морской гавани сохранил Аварис, получивший теперь название Пер-Нефер (егип. «Прекрасный выход»). Наконец, продолжали совершенствоваться технология обработки бронзы и, соответственно, изготовление оружия.
Однако, разумеется, чисто техническими переменами воздействие гиксосской эпохи на Египет не ограничилось. Пожалуй, как раз при господстве иноплеменников Египет впервые в своей истории на опыте ощутил, что другие народы могут быть по меньшей мере не слабее, а то и сильнее, чем его обитатели, а благодаря разветвленным связям Гиксосской державы в Средиземноморье и Африке, осознал себя частью необычайно многообразного мира. Победа же над гиксосами привела Египет к соприкосновению с великими державами Передней Азии — причем на уровне не эпизодических контактов, а непрерывного военно-политического противостояния либо усилий по выработке оптимального сосуществования с ними.
Характерно, что, вопреки собственному самосознанию в качестве сакральных правителей не только Египта, но и всего мира, фараоны XVIII династии в переписке с государями Митанни и касситской Вавилонии, ведшейся клинописью на аккадском языке, были вынуждены именовать их тем же титулом, что и самих себя, признавая равенство с ними в статусе. Все это должно было привести к некоторому снижению в восприятии египтян роли их страны в мире — при том, что победы над чужеземными врагами стали занимать в обосновании власти фараонов несравненно большее место, чем прежде!
В III — первой половине II тысячелетия до н. э. цари Египта почти никогда не участвовали в войнах лично; когда какие-либо тексты описывали войны Египта против своих соседей, победа в них обычно изображалась как дело нетрудное и заранее предопределенное ввиду божественного происхождения и сакрального характера власти египетского царя. В текстах эпохи Нового царства, описывающих борьбу с гиксосами и их изгнание, мы видим фараонов Секененра и Камоса отнюдь не столь уверенными в победе. Секененра в упоминавшейся легенде о состязании в хитроумии с гиксосским правителем Апопи и вовсе стремится избежать военного столкновения с ним, прекрасно осознавая свою слабость. Камос же, доказывая необходимость борьбы с гиксосами собственным вельможам, заявляет, что без этого не сможет стать подлинно сакральным царем, но вовсе не утверждает, что добьется в этой схватке успеха.
Впоследствии мотив спора царя со своим окружением, когда оно исполняет при нем роль своеобразного штаба, становится стандартным приемом военных текстов XVIII династии. Вельможи в начале кампании или накануне решающего сражения призывают фараона к чрезмерной осмотрительности и осторожности, а он отвергает этот совет, исходя из того, что риск, при должном искусстве полководца, есть залог победы. Сам этот прием не имел бы смысла без признания того, что царь на поле боя подвергается определенной опасности и должен проявлять мастерство полководца и личную доблесть в не меньшей мере, нежели остальные начальники в его войске. При этом успех фараона служит, конечно, доказательством содействия со стороны породившего его божества. Именно поэтому цари XVIII династии делятся плодами своих побед в первую очередь со своим «отцом» Амоном-Ра, чтимым в Карнаке. Однако все же успех достается царю и ценой огромных собственных усилий. Отражение этих усилий и достигаемых благодаря им успехов становится теперь главным мотивом текстов и изображений на царских памятниках и, по сути дела, обоснованием права царя на его сакральную власть.
В связи с этим для некоторых фараонов остро встал вопрос: что делать, если сослаться на подобные военные успехи в обоснование собственного статуса не получалось? Мы уже видели, как войны Аменхотепа II с Митанни и его союзниками именовались «победоносными походами» (и описывались в соответствующей тональности!) вопреки тому, что происходило на самом деле. Однако Хатшепсут, женщина на престоле, даже независимо от военных успехов ее времени заведомо не могла изобразить себя разящей врагов с боевой колесницы; а Аменхотеп III, при котором войны в Азии сходят на нет, мог позволить себе это лишь в ограниченных масштабах. По-видимому, как раз по этой причине в пропаганде именно этих царей особое место занимает подробное «прописывание» легенды об их рождении от божества: Хатшепсут включает соответствующие тексты и изображения в оформление своего храма в Дейр эль-Бахри, а Аменхотеп III попросту копирует их в Луксорском храме. Другим пропагандистским приемом «мирной передышки» при Аменхотепе III становится, как мы видели, его самообожествление (некоторые египтологи считают теперь, что тенденция к этому проявилась уже при Тутмосе IV, который и был вынужден прекратить борьбу с Митанни в Азии).
Однако длительные войны в Азии и Нубии приводят в эпоху XVIII династии к переменам не только в официальной идеологии. По-новому начинают относиться к своему участию в боевых походах и рядовые воины, и младшие командиры, со свидетельствами которых (автобиографическими надписями) мы знакомы. Если в эпоху Древнего царства в надписях частных гробниц походы в чужие страны оценивались исключительно с точки зрения их пользы для государства, то теперь составители надписей не стесняются говорить о личной выгоде от участия в войне — о вознаграждении за это и о захвате пленных и добычи не для царя, а непосредственно для себя.
Само вознаграждение воинов приобретает теперь характерную форму «орденов» — знаков в виде льва или мухи, изготовленных из золота и присваиваемых за подвиги. Их материальная стоимость была, конечно, немалой, однако ценились они независимо от нее и, скорее всего, становились предметом купли-продажи не чаще, чем наши современные боевые награды.
В надписи современника первых трех царей XVIII династии Яхмоса I, Аменхотепа I и Тутмоса I — «начальника гребцов» нильской флотилии Яхмоса, сына Абен, — мы встречаем следующую фразу: «Имя героя — в содеянном им, оно не исчезнет в этой стране вовеки». Египетские представления о значении увековечения имени для личного бессмертия человека позволяют понять ее чисто прагматически (герой будет жить, пока его имя помнят и произносят, в самом буквальном смысле слова); однако, помимо этого, в данных словах явно чувствуется и признание психологической ценности собственных подвигов и похвалы за них.
Еще более развернуто такой мотив представлен в автобиографии современника Аменхотепа II Аменемхеба. Этот воин перечисляет подвиги, которые он неустанно совершал на глазах у царя, получая за них пресловутые «ордена», причем самым забавным из них оказался эпизод, когда Аменемхеб поймал и заколол кобылу, выпущенную коварным князем Кадеша перед египетскими колесницами, чтобы порушить их строй. Курьезность этого подвига (не противоречащая, кстати, тому, что при его совершении Аменемхеб вполне мог как минимум получить серьезное увечье), похоже, не давала оснований для присвоения за него боевой награды. Тем не менее Аменемхеб расписывает, как он преподнес царю отрубленный им хвост вражеской кобылы и удостоился за это похвалы. Сам навык преодоления риска при помощи сноровки выступает здесь основой для собственной положительной оценки в не меньшей степени, чем практическая польза от данного свершения в сочетании с царской похвалой.
Таким образом, современники царей-завоевателей XVIII династии начинают ценить собственные свершения независимо от того, сколь значимы они были для блага государства, или, по крайней мере, перестают стесняться открыто обсуждать эту тему. С принципиальной точки зрения, это свидетельствует об обретении египтянами большей независимости от государственной структуры, чем в предшествующие эпохи.