XXIV Оппозиционеры в подполье

XXIV

Оппозиционеры в подполье

Левая оппозиция продолжала существовать и на воле, несмотря на свирепые репрессии. Новые импульсы её подпольной деятельности придали оппозиционные настроения в партии и стране, усилившиеся в результате «послекировской» волны террора.

«Нынешний режим в СССР на каждом шагу вызывает протест тем более жгучий, что подавленный,— писал в 1936 году Троцкий.— Бюрократия не только аппарат принуждения, но и постоянный источник провокации. Самое существование жадной, лживой и циничной касты повелителей не может не порождать затаённого возмущения. Улучшение материального положения рабочих не примиряет их с властью, наоборот, повышая их достоинство и освобождая их мысль для общих вопросов политики, подготовляет открытый конфликт с бюрократией» [321].

Если в начале 30-х годов остриё массовых политических репрессий было направлено против крестьянства, сопротивлявшегося насильственной коллективизации, то с 1934 года оно было перенесено на жителей городов, среди которых всё сильнее проявлялось недовольство сталинским режимом. Значительная часть рабочего класса, та, в которой ещё не угасли революционные традиции, с негодованием воспринимала антипролетарскую политику сталинизма, в результате которой на рабочую массу по-прежнему ложились наиболее тяжким бременем социальные последствия форсированной индустриализации.

Как вспоминал Хрущёв, даже в Москве условия труда и быта рабочих были очень тяжёлыми. «Строительных рабочих вербовали в деревнях и селили в бараках. В бараках люди жили в невыносимых условиях: грязь, клопы, тараканы, всякая иная нечисть, а главное, плохое питание и плохое обеспечение производственной одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было тогда приобрести. Всё это, естественно, вызывало недовольство. Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с изменением норм выработки. К примеру, существовала где-то какая-то норма, а потом после нового года вдруг она становится на 10—15 % выше при тех же или даже меньших расценках». Такого рода административные акции, осуществляемые при покорной поддержке профсоюзной организации и, разумеется, без всякого участия рабочих, вызывали «волынки» (так тогда официально именовались забастовки) в отдельных цехах или в масштабах целого завода. В таких случаях, по словам Хрущёва, партийные, работники «объясняли рабочим ситуацию». Эти объяснения сводились к тому, что «нужно в какой-то степени подтягивать пояса, чтобы успешно соревноваться с противником и догонять его» [322].

Однако проповедь постоянного «подтягивания поясов» далеко не всегда оказывала желаемое для бюрократии воздействие на рабочих, особенно молодых, которых, по словам А. Орлова, «горько обижало явное неравенство, царящее кругом,— полуголодное существование большинства и роскошная жизнь привилегированной бюрократической касты. Сыновья и дочери простых рабочих видели, как их сверстники, дети высоких чинов, назначаются на заманчивые должности в государственном аппарате, в то время как их самих эксплуатируют на тяжёлых работах, где требуется ручной труд. Комсомольцам, завербованным на строительство московского метро, приходилось работать по десять часов в день, нередко по пояс в ледяной воде, а их сверстники из верхов в то же самое время раскатывали по Москве на лимузинах, принадлежащих их папашам. Безжалостная эксплуатация комсомольцев на строительстве метро привела к тому, что сразу восемьсот человек, бросив работу, направились как-то к зданию ЦК комсомола и швырнули там на пол комсомольские билеты, выкрикивая ругательства в адрес правительства» [323].

В борьбе с проявлениями социального протеста со стороны рабочих Сталин не гнушался любыми средствами — вплоть до использования антисемитских настроений. Хрущёв вспоминал, что когда возникли «какие-то шероховатости, я бы не хотел сказать, волнения, среди молодёжи на тридцатом авиационном заводе», Сталин заявил ему: «Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки, и, когда кончится рабочий день, этих евреев побьют» [324].

Другим, более распространённым средством борьбы с проявлениями социального протеста среди рабочего класса было объявление их зачинщиков «троцкистами». Как писал в «Бюллетене оппозиции» иностранный рабочий, находившийся с 1928 по 1936 год в СССР, «не подлежит сомнению, что политический террор бюрократии даёт кое-какие результаты, в том отношении, что он деморализует дух борьбы рабочих». В подтверждение этого автор рассказывал, как на его заводе был подавлен протест рабочих против неожиданного снижения расценок. После того, как было решено избрать делегацию для переговоров с дирекцией об отмене этой меры, выступил партийный чиновник с заявлением, что такие «необдуманные действия» вызваны пропагандой «классово-враждебных элементов», прежде всего троцкистов, которые стремятся «разложить дисциплину». «Выступление это подействовало, как холодный душ. Масса слишком обессилена и дезориентирована, чтобы решительно встать на путь борьбы за свои интересы» [325].

С течением времени для пресечения массового недовольства стали всё шире использоваться органы НКВД, от контроля за действиями которых были отстранены даже партийные аппаратчики. Хрущёв вспоминал, что он регулярно получал сводки НКВД, в которых «приводилось довольно много нелестных отзывов о партии и оскорбительных выражений по адресу её вождей. Агенты доносили и о конкретных людях, которые были им известны, с их фамилиями, адресами и прочим». По словам Хрущёва, поначалу по отношению к таким людям принимались «воспитательные меры», но «всё изменилось после убийства Кирова». В частности, начальник Московского управления НКВД Реденс (муж сестры Н. С. Аллилуевой) сообщил Хрущёву, что получил задание «почистить» Москву. В соответствии с этим заданием была осуществлена массовая высылка людей из Москвы, хотя и в меньших масштабах, чем в Ленинграде. «Куда их высылали,— рассказывал Хрущёв,— я не знаю: тогда придерживались такого правила — говорить человеку только то, что его касается. Тут дело государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше» [326]. Между тем Хрущёв, которого не допускали к информации о подобных «государственных делах», был в то время членом ЦК и первым секретарём Московского горкома партии.

Особая свирепость проявлялась «органами» в борьбе с проникновением «троцкистских» идей в среду рабочего класса. Когда в 1935 году на Московском шарикоподшипниковом заводе были распространены печатные оппозиционные листовки, на следующий день было арестовано более 300 рабочих [327].

Несмотря на ужесточающийся террор, оппозиционные настроения проникали и во всё новые круги молодёжи. Как вспоминал Орлов, «по всей стране стихийно возникали молодёжные кружки, участники которых пытались найти ответ на политические вопросы, которые не полагалось задавать вслух» [328].

По-видимому, основываясь на подобных конкретных сообщениях, проникавших за границу, Г. Федотов писал, что до последнего времени революционная молодёжь и активисты пользовались относительной свободой высказывать своё мнение. «Их оптимизм, до известной степени, спасал Россию. Теперь петля затянута и на их шее» [329].

Это же ощущение затянутой на шее петли не могла не испытывать и значительная часть бюрократии, над которой всё неотвратимей нависал «дамоклов меч» террора. «После того, как бюрократия подавила внутреннюю жизнь партии,— писал Троцкий,— сталинская верхушка подавила внутреннюю жизнь самой бюрократии. Отныне разрешено одно: славить „великого и любимого вождя“. Из этого клубка противоречий вырос „коммунистический“ террор против бюрократической верхушки» [330].

Этому террору, укреплявшему позиции тоталитарного абсолютизма, та часть бюрократии, которая начинала прозревать и осознавать нависшую над ней опасность, не могла оказать серьёзного сопротивления. В условиях растущего отчуждения между нею и партийными массами бюрократия всё более обрекалась на социальную изоляцию. Не решавшаяся и не способная к тому, чтобы перевести массовое недовольство в русло оформленной политической борьбы, она слабела, разлагалась и утрачивала веру в себя. Характеризуя положение и нравы бюрократии, Троцкий замечал: «Функция управления сосредотачивается в руках всё более тесного круга лиц. Остальные работают по инерции, спустя рукава, думают больше о личных делах, презрительно отзываются в своём кругу о высоком начальстве, либеральничают и брюзжат» [331].

По-видимому, оппозиционные настроения в среде бюрократии были распространены шире, чем это представлялось Троцкому, лишённому в своём зарубежном далёке надёжных источников информации о подспудных процессах, развёртывавшихся внутри правящего слоя. В. Кривицкий, хорошо знакомый с настроениями верхов, утверждал, что в середине 30-х годов «не только огромная масса крестьян, но и большинство в армии, включая лучших представителей комсостава, большинство комиссаров (политических армейских работников.— В. Р.), 90 % директоров заводов, 90 % партийного аппарата находились в большей или меньшей степени в оппозиции диктатуре Сталина. Это была уже сила». Хотя это, разумеется, условные и скорее всего преувеличенные цифры, общая характеристика Кривицким настроений, преобладавших в ту пору в партии и на её верхах, подтверждается и многими другими свидетельствами. Честные коммунисты, сохранявшие верность большевистским принципам и пользовавшиеся симпатиями масс, по-прежнему составляли большинство в партии. «Им были необходимы лидеры, люди, за которыми были традиция и программа и которые были способны свергнуть Сталина» [332].

Программа, которая могла бы объединить коммунистических противников сталинского режима, имелась у Троцкого и «троцкистов». Именно поэтому сталинская клика делала всё возможное, чтобы перевести борьбу с «троцкизмом» из русла идейной полемики, по необходимости вынуждающей знакомить массы хотя бы с элементами оппозиционной платформы, в русло судебных подлогов, призванных представить «троцкизм» уже не только «авангардом контрреволюционной буржуазии», но и прямой агентурой фашизма. В этой версии удалось убедить значительную часть советских людей — единственно потому, что массы были «лишены возможности проверки, а те, которые знают правду, вынуждены к молчанию» [333].

И всё же, вопреки непрекращающимся клеветническим и репрессивным кампаниям, идейная борьба левой оппозиции в СССР продолжалась. Известное представление о ней дают свидетельства «невозвращенцев» из числа ответственных работников НКВД.

В. Кривицкий, занимавшийся в основном вопросами внешней разведки, тем не менее рассказывал Л. Седову о распространении в 1935 году троцкистских листовок на заводах и в университетах [334].

А. Орлов, знавший значительно больше о подпольной стороне политической жизни страны, приводит многочисленные факты оживления оппозиционной деятельности в середине 30-х годов. «На стенах заводских корпусов там и сям появились гневные надписи, направленные против Сталина [335]» [336]. В горьковской партийной школе распространялись запрещённые партийные документы, в том числе копии ленинского «Завещания», а в Горьковском педагогическом институте возникли нелегальные кружки по изучению работ Ленина и Троцкого. Не случайно в этот институт был направлен преподавателем один из наиболее опытных агентов НКВД Ольберг. Оказавшись впоследствии в числе провокаторов, выведенных вместе со старыми большевиками на процесс «троцкистско-зиновьевского центра», он дал на нём, в частности, «показания» о деятельности троцкистской «террористической группы», включавшей преподавателей и студентов института.

В 1935 году органы НКВД напали на след деятельности оппозиционеров в Московской высшей партийной школе, где ходили по рукам листовки с изложением троцкистской программы. «Студентам ВПШ, изучавшим Маркса и Энгельса „по первоисточникам“, становилось ясно, что „троцкизм“, заклейменный Сталиным как ересь, в действительности представляет собой подлинный марксизм-ленинизм» [337]. Особая ценность свидетельств Орлова состоит в том, что они были обнародованы спустя почти два десятилетия после описанных в них событий, а их автор не только никогда не был близок к левой оппозиции, но даже был послан Сталиным в Испанию для уничтожения «троцкистов», воевавших в рядах республиканской армии.

Даже на гребне бешеной антитроцкистской кампании среди простых рабочих и крестьян сохранялось немало людей, отказывавшихся присоединить свой голос к официальной клевете. Свидетельства об этом обнаружены, в частности, в Смоленском партийном архиве, вывезенном немцами в годы войны и затем оказавшемся достоянием зарубежных историков. Так, среди многочисленных доносов секретаря одного из сельских райкомов партии в органы НКВД, встречаются следующие сообщения. Один из участников колхозного митинга, посвящённого процессу «троцкистско-зиновьевского центра» заявил: «Ничего о Троцком сказать не могу, не нам об этом судить, вообще здесь ничего делового нет»,— после чего демонстративно покинул собрание; «в квартире колхозника Хромова обнаружен портрет Троцкого… Просьба принять меры к расследованию и привлечению Хромова к ответственности» [338].

В том же архиве содержится сообщение о выступлении плотника, который при поддержке членов своей бригады заявил: «Эксплуатация у нас не ликвидирована: коммунисты и инженеры нанимают и эксплуатируют домработниц. Троцкисты Зиновьев и Каменев не должны и не будут расстреляны, потому что это старые большевики» [339].

Аналогичные донесения о «троцкистских вылазках» содержатся в архиве МГК ВКП(б). В них сообщается, например, что токарь одного из московских заводов на партийном собрании, обсуждавшем закрытое письмо ЦК, заявил: «Как это могло случиться, что хорошие люди [Зиновьев, Каменев и Троцкий] скатились на путь контрреволюции?» Член партии с 1923 года на цеховом собрании «явно провокационно держал себя, бросая реплики: „Скажите факты и дату связи троцкистов-зиновьевцев с гестапо“», а на заводском собрании отказался голосовать за приветствие Сталину [340].

Есть основания полагать, что какие-то сведения о подпольной жизни левой оппозиции удалось получить Андре Жиду во время его пребывания в Советском Союзе. В «Возвращении из СССР» он давал понять читателю, что Сталин, лишённый «большой мудрости — прислушиваться к противнику», своими репрессиями только умножает число коммунистов-оппозиционеров. «Уничтожить оппозицию… Как хорошо, что Сталину это плохо удаётся». Жид осторожно намекал и на то, что «уничтожение оппозиции в государстве или даже запрещение ей высказываться, действовать» может стать «приглашением к терроризму» [341].

Оппозиционные настроения в стране носили по большей части коммунистический характер и зарождались прежде всего в партийной среде. Поэтому Сталин на протяжении 1933—1936 годов провёл партию через три официальные чистки, выбросившие из её рядов сотни тысяч человек.