I Экономическая либерализация в СССР

I

Экономическая либерализация в СССР

Пик экономических трудностей, пережитых страной в результате осуществления насильственной коллективизации и форсированной индустриализации, был пройден в 1933 году. Ликвидация «чрезвычайщины» в экономической жизни была предопределена отказом от амбициозных планов и ажиотажных темпов развития промышленности. Последним партийным форумом, на котором ставились подобные задачи, предусматривался новый большой скачок в экономике, была XVII конференция ВКП(б) (январь — февраль 1932 года). В её решениях утверждалось, что вторая пятилетка станет периодом полной и окончательной ликвидации классовых различий в СССР. В этой связи нелишне заметить, что вопрос о бесклассовом обществе, подобно вопросу о полной и окончательной победе социализма, на протяжении последующих десятилетий был предметом бесчисленных «поправок» и «уточнений». Хотя Сталин в 1936 году объявил о полной победе социализма в СССР, он не решился заявить, что в стране возникло бесклассовое общество. Последнее «открытие» в этом плане было сделано в 1981 году, на XXVI съезде партии, где был выдвинут тезис о возможности построения бесклассового общества в «исторических рамках социализма», т. е. в неопределённой исторической перспективе.

XVII конференция приняла директивы к составлению второго пятилетнего плана (1933—1937 гг.), в соответствии с которыми за это пятилетие предполагалось догнать передовые капиталистические страны по важнейшим экономическим показателям. Эта установка подкреплялась контрольными цифрами, согласно которым «безусловно необходимым» считалось довести в 1937 году производство электроэнергии не менее чем до 100 млрд кВт-ч, добычу угля — не менее чем до 250 млн тонн, выплавку чугуна — не менее чем до 22 млн тонн, производства зерна — не менее чем до 130 млн тонн, увеличить за пятилетие добычу нефти в 2,5 — 3 раза и продукцию машиностроения в 3 — 3,5 раза по сравнению с предполагавшимися результатами 1932 года [12].

Не менее грандиозные задачи ставились в сфере народного благосостояния. Обеспечение основными потребительскими товарами, в том числе продуктами питания, предполагалось увеличить за пятилетие не менее чем в два-три раза [13].

Нереальность этого «большого скачка» обнаружилась уже в 1932 году, когда оказалось, что производство электроэнергии составило лишь 13,5 млрд кВт-ч, (против 22 млрд по первому пятилетнему плану), добыча угля — 64,4 млн тонн (против 75 млн тонн), выплавка чугуна — 6,2 млн тонн (против 10 млн тонн). Ещё менее утешительными явились итоги 1933 года, в котором прирост промышленной продукции составил всего 5,5 % (против 16,5 % по годовому плану и 25,2 % по оптимальному варианту первой пятилетки).

Учитывая срыв плановых заданий первой пятилетки, Сталин на январском пленуме ЦК 1933 года провозгласил отказ от политики «наиболее ускоренных темпов», заявив, что теперь нет необходимости «подхлёстывать и подгонять страну». В соответствии с этим он предложил для второй пятилетки 13—14 % ежегодного прироста промышленной продукции «как минимум» [14].

Основные задания второго пятилетнего плана были приняты на XVII съезде ВКП(б), созванном спустя два года после XVII партконференции. В решениях съезда подтверждались установки конференции, согласно которым основными политическими задачами второй пятилетки являются «окончательная ликвидация» не только капиталистических элементов, но и классов вообще, а также «преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей» [15]. Вместе с тем контрольные цифры пятилетки были существенно снижены по сравнению с директивами XVII конференции. Производство электроэнергии к концу пятилетки планировалось довести до 38 млрд кВт-ч, чугуна — до 16 млн тонн, нефти и газа — до 46, 8 млн тонн, стали — до 17 млн тонн, зерна — до 105 млн тонн. Среднегодовой прирост промышленной продукции должен был составить за 1933—37 годы 16,5 % [16].

Важной особенностью второго пятилетнего плана была установка на развитие отраслей группы «Б», производящих предметы потребления, более быстрыми темпами, чем отраслей группы «А», выпускающих средства производства. В соответствии с этой установкой в план были заложены высокие показатели роста жизненного уровня населения: удвоение производства сельскохозяйственной продукции, повышение уровня потребления населения в 2—3 раза, снижение розничных цен на 35 % и увеличение вдвое реальной заработной платы рабочих и служащих [17].

Хотя задания второй пятилетки, особенно в части роста народного благосостояния, не были выполнены, её результаты были более успешными, чем результаты первой пятилетки. Обнаружилось, что «запаздывающая модернизация» экономики осуществляется значительно успешнее в условиях, когда отсутствует безудержное ускорение темпов, то, что Сталин цинично назвал «подхлёстыванием страны».

Производительность труда за 1933—1937 годы увеличилась вдвое против 41 % за первую пятилетку. Начали давать отдачу реальности индустриализации. В строй вступили 4500 крупных предприятий. Валовая продукция промышленности выросла в 2,2 раза (против двух раз в первой пятилетке), хотя численность рабочих и служащих росла в 4 раза медленнее, чем в первой пятилетке.

Успехи в развитии промышленности позволили отказаться от экспорта зерна ради покупки машин и промышленного оборудования. Советский Союз прекратил ввоз тракторов и других сельскохозяйственных машин, покупка которых за рубежом в предыдущую пятилетку обошлась в 1150 млн рублей. Был прекращён также импорт хлопка, на который в первой пятилетке была затрачена примерно такая же сумма. Затраты на ввоз чёрных металлов снизились с 1,4 млрд руб. в первой пятилетке до 88 млн рублей во второй. Импорт станков для машиностроительной промышленности сократился в общем объёме потребления станков с 66 % в 1928 году до 14 % в 1935 году. В целом импорт машин уменьшился в 1934—1935 годах в десять раз по сравнению с 1931 годом. Прекращение импорта тракторов и автомобилей и значительное сокращение импорта промышленного оборудования, цветных и чёрных металлов позволили снизить задолженность по иностранным кредитам с 6300 млн рублей в 1931 году до 400 млн рублей в 1936 году. Если в 1931—1932 годах наблюдалось существенное превышение экспорта над импортом, то с 1934 года СССР имел активный торговый, а с 1935 — и активный платёжный баланс. Этому способствовал и быстрый подъём добычи золота в стране. В 1936 году эта отрасль заняла первое место в мире. Благодаря накоплению золотых и валютных ресурсов Советский Союз перешёл в основном к покупкам товаров за наличные и отказался от кредитов у зарубежных фирм, вызывавших крупные переплаты по импортным заказам.

Всё это свидетельствовало об обретении страной экономической самостоятельности. Однако сталинское руководство оказалось неспособным использовать новую благоприятную ситуацию. Не сумев поставить на службу стране выгоды международного разделения труда, оно перешло к автаркическим методам развития экономики. Объёмы экспорта и импорта снизились с 4,5 млрд рублей в 1930 году до 1,4 млрд рублей в 1936 году. Удельный вес импортной продукции в общем потреблении страны составил в 1936 году менее 1 %.

За годы второй пятилетки крупные успехи были достигнуты в укреплении обороноспособности страны. Если в 1930—1931 годах авиационная промышленность выпускала 860 самолетов в год, то в 1935—1937 годах её среднегодовая продукция составила 3578 самолетов. Среднегодовое производство танков возросло соответственно с 740 до 3139 боевых машин, артиллерийских орудий — с 1911 до 5020, винтовок — с 174 тыс. до 397 тыс. штук.

Существенные сдвиги произошли в области механизации сельского хозяйства, преимущественно его зерновой отрасли. За 1933—1937 годы было произведено свыше 500 тыс. тракторов (в 15-сильном исчислении), 123,5 тыс. комбайнов, свыше 142 тыс. грузовых автомобилей для села. Однако помимо создания земледельческой техники, государство не осуществляло почти никаких вложений в развитие сельского хозяйства. Такие достижения, как правильный севооборот, селекция семян, химические удобрения, фермы племенного скота в стране практически не внедрялись. В результате колхозно-совхозное производство не только всё более отставало по урожайности земледелия и продуктивности скота от фермерского производства в передовых капиталистических странах, но и не превышало соответствующих показателей царской России. Хотя во второй пятилетке не было неурожайных годов, а 1937 год в метеорологическом отношении был самым благоприятным за 20—30-е годы, ни в одной отрасли сельского хозяйства не были достигнуты успехи, хотя бы в отдалённой степени напоминавшие успехи промышленности.

Валовая продукция сельского хозяйства в целом оставалась на уровне 1924—1928 годов. Сбор зерновых культур, достигший в 1934 году самой низкой отметки с 1925 года (67,6 млн тонн), затем стал расти, хотя и неустойчиво. После 1936 года, когда он составил всего 55,8 млн тонн, в следующем, 1937 году, был получен небывало высокий в истории страны сбор зерновых — 97,4 млн тонн. Однако среднегодовые сборы зерна составили во второй пятилетке 72,9 млн тонн против 73, 5 млн тонн в первой, а средняя урожайность зерновых в 1933—1937 годах была несколько меньшей, чем в 1922—1928 годах.

Более устойчивым был рост производства хлопка — с 1,2 млн тонн в 1934 году до 2,7 млн тонн в 1939 году. Валовый сбор сахарной свеклы поднялся с 10 млн тонн в 1934 году до 16 млн тонн (в среднем) в последующие 5 лет, а в 1937 году составил 21,6 млн тонн. Валовые сборы овощей в 1935—1939 годах были меньше, чем в 1934 году (в некоторые годы — более чем в 2 раза). Валовые сборы картофеля колебались весьма значительно, превысив уровень 1933 года в 1,5 раза лишь в 1935 и 1937 годах, а в остальные годы были немного выше или даже ниже показателей 1933 года.

Быстрыми темпами происходил рост животноводческой продукции (начавшийся с ужасающе низкой отметки 1933 года). Производство мяса увеличилось с 2,3 млн тонн в 1933 году до 5,1 млн тонн в 1939 году, молока — соответственно — с 19,2 млн тонн до 27,2 млн тонн, яиц — с 3,5 млрд до 11,5 млрд штук, шерсти — с 64 тыс. до 150 тыс. тонн.

Поголовье крупного рогатого скота выросло с 33,5 млн голов в 1933 году до 53,5 млн голов в 1939 году, свиней — соответственно с 9,9 до 25,2 млн, овец и коз — с 37,3 до 80,9 млн голов. Основная часть этого поголовья находилась в личных подсобных хозяйствах колхозников. Поголовье скота превысило уровень 1928 года только в 1958 году.

Лишь к концу 30-х годов производство зерна, мяса, молока достигло уровня, на котором оно находилось в годы, предшествовавшие коллективизации. Тем не менее начавшийся рост сельскохозяйственного производства позволил осуществить важную политическую акцию: отменить карточную систему. Ноябрьский (1934 года) пленум ЦК принял решение об отмене с 1 января 1935 года карточек на хлеб, муку и крупы. С октября 1935 года были отменены карточки и на все другие нормируемые ранее товары. Эти меры были призваны убедить население в том, что наибольшие экономические трудности и материальные лишения остались позади и что многочисленные обещания об улучшении жизненного положения трудящихся начинают сбываться.

После введения в 1928—1929 годах карточной системы совокупное влияние изменений номинальной заработной платы и розничных цен привело к значительному снижению реальной заработной платы рабочих и служащих. В 1932 году рыночные цены превышали карточные в 8 раз, в 1933 году — в 12—15 раз. Распределение по карточкам, дающее гарантию приобретения по низким государственным ценам определённого набора продуктов и промтоваров, распространялось на относительно небольшую часть населения страны. Из 165 млн жителей СССР по карточкам получали в 1934 году хлеб только 40 млн чел., мясопродукты — 6,5 млн, масло — 3 млн человек. Остальные были вынуждены приобретать продукты по значительно более высоким ценам — на колхозных рынках, в магазинах потребкооперации и в государственных коммерческих магазинах. Если в 1931 году через последние реализовывалось 10 % продовольственных товаров, проходящих через государственную торговлю, то в 1932 году — уже 39 %. В 1933 году килограмм пшеничного хлеба стоил в коммерческих магазинах 4 рубля, мяса — 16—18 руб., колбасы — 25 руб., масла 40—45 руб. (при средней заработной плате промышленного рабочего, составлявшей 125 рублей в месяц).

Когда в начале первой пятилетки советское руководство пошло на введение карточек, это трактовалось сталинской пропагандой не как вынужденная временная мера, а как ступень к полной ликвидации рыночных отношений, прямому безденежному распределению продуктов. «Торговля и рынок, как связующее звено между десятками миллионов мелких земледельцев и крупной промышленностью,— утверждалось, например, в передовой журнала «Большевик»,— начинают преодолеваться, поскольку на базе растущей крупной промышленности начинает преодолеваться мелкое хозяйство в земледелии» [18].

На протяжении первой пятилетки Троцкий едко высмеивал подобные изыскания сталинских «теоретиков», представлявших замену рубля карточкой как переход к социалистическим формам распределения. В середине 30-х годов ущербность этих идей осознал и Сталин, отказавшийся от представлений о скором утверждении безденежной экономики и замене торговли нормированным распределением. На XVII съезде ВКП(б) он обвинил в пропаганде таких взглядов неких безымянных «наших работников», среди которых имела хождение «левацкая болтовня… о том, что советская торговля является якобы пройденной стадией, что нам надо наладить прямой продуктообмен, что деньги будут скоро отменены, так как они превратились якобы в простые расчётные знаки» [19].

Идеи о восстановлении свободной торговли и товарно-денежных отношений Сталин развил в речи на ноябрьском пленуме ЦК 1934 года. Здесь им было заявлено, что карточная система представляла собой политику канцелярского, механического, пайкового распределения продуктов, которая не считалась с живыми людьми, с потребителями. Смысл отмены карточной системы Сталин усматривал в замене «простого распределения» политикой товарооборота, считающейся с ценами, которые складываются на рынке, и кладущей конец хаосу, вакханалии в области цен, огромному разрыву между рыночными и пайковыми ценами.

Сталин утверждал, что при наличии нескольких цен на один и тот же товар неизбежна спекуляция, в том числе со стороны даже самых честных рабочих, продающих по рыночным ценам часть хлеба, полученного ими по карточкам, ради приобретения других необходимых продуктов.

Сталин заявил, что вводимые новые единые цены будут выше пайковых, но значительно ниже цен в коммерческих магазинах, а это повлечёт снижение цен на рынках. В результате крестьяне поймут, что выгодно использовать излишки зерна для прокорма скота, и тем самым будет обеспечен подъём животноводческой отрасли. Другим важным следствием перехода от карточного нормирования к торговле Сталин объявил укрепление денежной системы — одного из тех «буржуазных аппаратов экономики», которые «социалисты должны использовать до дна». Восстановление рыночных отношений позволит обеспечить «некоторый более или менее устойчивый курс рубля», необходимый для того, чтобы «наше планирование было не канцелярским, а реальным». Наконец, переход к торговле, по словам Сталина, должен побудить торговые организации уважать потребителя, учитывать его вкусы и потребности как в отношении количества товаров, так и особенно в отношении их качества [20].

Данные установки Сталина, закреплённые в решениях ноябрьского пленума, свидетельствовали о резкой переориентации как практической политики, так и обосновывающей её официальной «теории». Отныне взгляды, пропагандирующие скорый переход от торговли к прямому безденежному продуктообмену, стали квалифицироваться как очередное проявление «левацкого уклона».

После отмены карточного распределения рабочие и служащие стали реализовывать свой заработок на колхозном рынке, с его свободными ценами и в государственных магазинах, где при фиксированных ценах имелась известная возможность потребительского выбора. Таким образом, в стране возник более широкий потребительский рынок. Обладая свободой в выборе сфер приложения своего труда, жители городов теперь в большей степени руководствовались соображениями заработной платы и другими потребительскими стимулами. Стало быть, в стране существовал и рынок рабочей силы, побуждавший предприятия к конкуренции за привлечение работников.

Упразднение карточной системы не ликвидировало острых проблем в сфере потребления. Сама эта административная мера оказалась возможной потому, что сохранялась система обязательных поставок колхозами, колхозниками и единоличниками своей продукции государству по ценам, во много раз ниже рыночных. Помимо этого, колхозам приходилось платить большую натуральную плату государственным машинно-тракторным станциям за пользование сосредоточенными в них основными средствами сельскохозяйственного производства. В результате всего этого сельское хозяйство по-прежнему оставалось главным источником средств для развития промышленности, которая с 1931 года стала нерентабельной и оставалась таковой на всём протяжении второй пятилетки.

Хотя валовый сбор зерна упал с 73,3 млн тонн в 1928 году до 67,6 млн тонн в 1934 году, государственные заготовки за это время возросли с 10,8 до 22,7 млн тонн. Тем самым государство получило возможность обеспечивать намного увеличившееся население городов хлебом, отказавшись от пайкового нормирования. Однако низкий уровень производства продовольственных и непродовольственных предметов потребления не позволял на всём протяжении 30-х годов обеспечить их бездефицитную продажу населению на всей территории страны. Вплоть до начала войны на периферии сохранялись огромные очереди за хлебом и другими предметами первой необходимости. Относительная насыщенность потребительского спроса существовала лишь в Москве и некоторых других крупных городах. Богатство ассортимента продуктов, созданное в Москве, по словам А. Орлова, с целью вызвать «впечатление некоего благосостояния — хотя бы в столице — напоказ иностранным дипломатам и журналистам» [21], щедро рекламировалось официальной пропагандой. К открытию съезда Советов в 1935 году в одном из центральных магазинов Москвы было вывешено объявление, что в нём имеется в продаже 220 сортов хлеба. Спустя два года в «Правде» с восторгом сообщалось о том, что в московских гастрономах имеются сотни сортов колбасных и рыбных изделий [22].

Комментируя «реабилитацию рубля» и смену соответствующих «теоретических» установок сталинизма, Троцкий писал: «Давно ли тот же Сталин обещал отправить нэп, т. е. рынок, „к черту“? Давно ли вся пресса трубила об окончательной замене купли-продажи „непосредственным социалистическим распределением“?.. Сами советские деньги должны были, согласно этой теории, превратиться уже к концу второй пятилетки в простые потребительские карточки, вроде театральных или трамвайных билетов… Но все эти обещания тем более меркли, чем более вторая пятилетка близилась к концу. Бюрократии приходится ныне обращаться „к черту“ с покорнейшей просьбой вернуть сданный ему на хранение рынок. Правда, торговля должна, по замыслу, осуществляться только через органы государственного аппарата. Будущее покажет, в какой мере удастся выдержать эту систему… Не легко установить границу, за которой торгующий колхозник превращается в торговца. Рынок имеет свои законы» [23].

Восстановление рынка Троцкий характеризовал как показатель того, что суеверие административного плана и иллюзия административной цены потерпели окончательное крушение. Упразднение карточной системы и унификацию цен он рассматривал как установление своего рода неонэпа, призванное смягчить накопившиеся глубокие противоречия советской экономики. «Экономические отношения трудящихся города и деревни к государству и друг к другу переводятся на денежный язык. Рубль оказывается орудием воздействия населения на хозяйственные планы, начиная с количества и качества предметов потребления. Никакими другими путями нельзя рационализировать советское хозяйство… Вытеснение карточки рублём есть лишь отказ от фикций и открытое признание необходимости создавать предпосылки для социализма посредством возвращения к буржуазным методам распределения» [24].

Троцкий отмечал, что новый курс Сталина имел целью и некоторое облегчение положения колхозного крестьянства ради повышения производительности его труда. «Главная цель возвращения к рынку и к устойчивой денежной системе (последняя пока ещё в проекте),— писал он,— состоит в том, чтобы непосредственно заинтересовать колхозников в результатах их собственного труда и тем устранить наиболее отрицательные последствия принудительной коллективизации» [25].

Отмена карточной системы представляла известный шаг на пути поворота от чисто административных методов руководства экономикой к экономическим методам. Ради создания колхозникам хотя бы ограниченных стимулов в результатах собственного труда бюрократия ещё в 1932 году пошла на частичное восстановление рыночных отношений, разрешив колхозам, колхозникам и единоличникам реализовывать излишки своей продукции на колхозном рынке, где цены определялись спросом и предложением. Эта мера, как подчёркивал Троцкий, явилась фактическим признанием несвоевременности ликвидации нэпа, но признанием эмпирическим, частичным, непродуманным и противоречивым. «Упразднив рынок и восстановив азиатские базары, бюрократия создала, в довершение всего, условия самой варварской пляски цен, следовательно, подвела мину и под план и под коммерческий расчёт». Восстановление базаров в условиях замены взаимовыгодных рыночных взаимоотношений между государством и колхозами натуральным налогом дало импульс развитию спекулятивных тенденций и усилению социального расслоения. «Базарная торговля даже со стороны колхоза, как целого,— писал Троцкий,— является спекуляцией на нужде ближайшего города в предметах продовольствия и, по последствиям своим, ведёт к социальной дифференциации, т. е. к обогащению меньшинства более счастливо расположенных колхозов. Но главное место в торговле (на базарах.— В. Р.) занимают не колхозы, а отдельные колхозники, наряду с единоличниками. Торговля колхозников, продающих свои избытки по спекулятивным ценам, ведёт к дифференциации внутри колхозов. Так базар развивает в „социалистической“ деревне центробежные силы» [26].

Ещё одной отдушиной для колхозников стало поощрение личных подсобных хозяйств, содержания в них коров, свиней, коз и домашней птицы. В обмен на эти уступки со стороны государства, как констатировал Троцкий, «крестьянин соглашается мирно, хотя пока и без большого усердия, работать в колхозах, которые дают ему возможность выполнить свои обязательства по отношению к государству и получить кое-что в собственное распоряжение» [27]. Стабилизации положения в деревне способствовала и ликвидация ноябрьским пленумом 1934 года введённых в начале 1933 года политотделов при МТС, которые Троцкий называл «сверхпартийными и сверхсоветскими милитаризованными аппаратами для жестокого контроля над колхозами».

Все эти меры способствовали росту благосостояния сельского населения (хотя этот рост шёл с очень низкой исходной отметки). По данным бюджетов колхозников, потребление основных продуктов питания в среднем на душу населения увеличилось за вторую пятилетку более чем в два раза.

Однако уступки колхозному крестьянству простирались до определённой грани, за которой Сталин сознательно тормозил рост его благосостояния. На совещании в ЦК по вопросам коллективизации (июль 1934 года) он цинично заявил по поводу предложения о создании в колхозах подсобных промыслов, перерабатывающих предприятий и т. д.: «Откуда же вы рабочих получите в городах… если у колхозов дела пойдут лучше… Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдёт, а вот на подземельные работы их и на аркане не затащишь» [28]. Иными словами, Сталин недвусмысленно провозгласил, что необходимо поддерживать заведомо более низкий уровень жизни колхозного крестьянства, чем рабочих,— дабы «экономическим способом» побуждать колхозников идти на самые тяжёлые и непривлекательные работы в промышленности.

Ещё более жёсткую политику Сталин проводил по отношению к единоличникам, составлявшим к началу второй пятилетки более трети сельского населения. На том же совещании в ЦК он потребовал «создать такое положение, при котором индивидуалу в смысле усадебного личного хозяйства жилось бы хуже, чтобы он имел меньше возможностей, чем колхозники… Надо усилить налоговый пресс» [29].

Эта установка была реализована осенью 1934 года, когда были повышены ставки сельхозналога для единоличных хозяйств. Кроме того, для них был введён единовременный налог и увеличены нормы обязательных поставок продукции государству. В 1935 году средняя сумма налога с единоличного хозяйства составила 191 руб. против 35,6 руб. в 1933 году. Для тех же единоличников, которые подпадали под индивидуальное обложение, средняя сумма налога составила 1312 руб.

Налоговый нажим сделал своё дело. В 1937 году колхозы охватили 93 % крестьянских хозяйств.

Ещё один классовый маневр Сталина был связан с известным облегчением положения «раскулаченных» или «спецпоселенцев». Как указывалось в записке Ягоды Сталину, к январю 1932 года в спецпоселениях было расселено около 1,4 млн человек [30]. Весной 1935 года 640 тысяч спецпоселенцев трудились в промышленности (в основном лесной и добывающей), а 445 тысяч — в т. н. неуставных сельскохозяйственных артелях, отличавшихся от колхозов тем, что во главе их стоял комендант. С 1932 года началось снятие ограничений и предоставление гражданских прав отдельным категориям спецпоселенцев. 27 мая 1934 года было принято постановление ЦИК, восстанавливающее спецпоселенцев в гражданских правах. Однако спустя несколько месяцев Сталин одобрил предложение Ягоды добавить в это постановление положение о том, что данная мера не даёт спецпоселенцам права на выезд из мест вселения [31].

В сентябре 1938 года неуставные артели были переведены на общий устав сельхозартелей (колхозов). К началу 1941 года в местах бывших спецпоселений 930,2 тыс. чел. работали в условиях, близких к общим в стране.

Политически ослабленная репрессиями предшествующих лет и получившая некоторые уступки рыночного характера, советская деревня к середине 30-х годов оказалась «умиротворённой». Однако ограниченный характер этих уступок обусловил сохранение низкой производительности труда в колхозном производстве, по-прежнему скованном административными ограничениями и мелочной опекой со стороны партийных и государственных органов.

Глубокими противоречиями характеризовалось и положение рабочего класса, особенно его новых, неквалифицированных слоёв, на которых, как и раньше, падало социальное бремя форсированной индустриализации.

После отмены карточной системы государственные пайковые цены на все виды товаров были повышены в несколько раз. Хотя это повышение цен было частично компенсировано повышением зарплаты, а цены в свободной торговле стали ниже прежних коммерческих цен, приобретение товаров оставалось труднодоступным для основной массы рабочих. «Отмена продовольственных карточек,— констатировал Троцкий,— прямо и непосредственно бьёт по рабочим, особенно по их низшим, крайне плохо оплачиваемым слоям, т. е. по огромному большинству» [32].

Рост цен в сочетании с принудительным распределением государственных займов (займы, размещаемые среди населения, увеличились с 1 млрд руб. в 1927 году до 17 млрд руб. в середине 30-х годов) позволил сократить бумажно-денежную эмиссию и уменьшить находящуюся в обороте денежную массу. Эти меры, обеспечившие известную стабилизацию финансовой системы, однако, не приостановили инфляционные процессы. Государственные розничные цены продолжали расти более высокими темпами, чем рост средней заработной платы.

Хотя в 1937 году производство пищевой промышленностью мяса составило 168 % от уровня 1932 года, сахара — 292 %, животного масла — 257 %, на душу городского населения по-прежнему приходилось меньше основных продовольственных продуктов, чем до начала коллективизации. СССР превосходил капиталистические страны только по производству и потреблению на душу населения зерна, особенно ржи, и картофеля. Это обусловило непомерно высокий удельный вес ржаного хлеба и картофеля в потреблении продуктов питания, что всегда считалось классическим признаком бедности.

Упор на модернизацию прежде всего тяжёлой промышленности имел своим следствием крайне низкое качество промышленных товаров народного потребления. Троцкий формулировал «своеобразный закон советской промышленности» (по сути, действовавший и на всём протяжении дальнейшего развития советской экономики): «Изделия по общему правилу тем хуже, чем ближе они к массовому потребителю» [33].

Вопреки пятилетнему плану промышленность группы «Б» не превзошла по темпам роста группу «А». В стране продолжали накапливаться и иные хозяйственные диспропорции. Создание современных автомобильных заводов соседствовало с малочисленностью и низким качеством шоссейных дорог. Возникновение и бурный рост новых промышленных городов сопровождались упадком многих старых городов. Строительству дорогих театров и дворцов культуры в промышленных центрах сопутствовали запущенность жилищного хозяйства и обострение квартирного голода. В среднем на одного горожанина приходилось меньше жилой площади, чем до революции.

На протяжении второй пятилетки Советский Союз по-прежнему проходил стадию заимствования и усвоения технических достижений Запада. Однако новая импортированная техника не давала тех результатов, что в капиталистических странах. Вопиющая разница в выработке на одного рабочего СССР и США объяснялась не только недостаточной квалификацией рабочих, но прежде всего плохой организацией труда. Как подчёркивал Троцкий, «бюрократия изо всех сил подстёгивает рабочих, но правильно использовать рабочую силу не умеет» [34]. В результате в советской промышленности сохранялись крайне высокая себестоимость и, как следствие, высокие цены производимой продукции при низком её качестве.

Согласно данным официальной советской статистики, валовая продукция промышленности выросла в 1936 году в 6 раз по сравнению с довоенным уровнем, тогда как исчисленная в натуральных показателях добыча нефти, угля, чугуна, производство других основных видов промышленной продукции — только в 3—3,5 раза. Основная причина несовпадения этих показателей состояла в том, что в СССР были созданы новые отрасли промышленности, отсутствовавшие в царской России. Другая причина, как подчёркивал Троцкий, крылась в тенденциозных манипуляциях статистики, вызванных «органической потребностью всякой бюрократии — подкрашивать действительность». Обращая внимание на то, что в советских статистических отчётах производство и ремонт автомобилей суммируются в едином показателе, Троцкий писал: «Все суммарные оценки в рублях имеют лишь относительную ценность: неизвестно, что такое рубль, и не всегда известно, что за ним скрывается, постройка машины или её преждевременная поломка» [35].

Корректировкой официальных статистических показателей советской статистики занималась после второй мировой войны экономико-статистическая школа, созданная в США для исследования проблем измерения экономического развития СССР. По расчётам её основателя А. Бергсона, в 1937 году валовой национальный продукт СССР (в ценах 1937 года и в современном масштабе измерения номинала рубля) составил 28,1 млрд руб. против 18,2 млрд в 1928 году. Потребление населением материальных благ и услуг выросло значительно скромнее — с 15,8 млрд руб. в 1928 году до 19,65 млрд в 1937 году [36]. С учётом роста населения это означает, что к концу второй пятилетки страна в лучшем случае достигла среднего уровня потребления, существовавшего на исходе нэпа.

Низкий жизненный уровень подавляющей массы рабочих и крестьян явился одной из главных причин сохранения низкой производительности труда, отстававшей от производительности труда передовых капиталистических стран в 3—10 раз. Это обусловливало и существенное отставание Советского Союза от США и стран Западной Европы по уровню жизни, которое усугублялось тем, что капитальные вложения поглощали в СССР 25—30 % национального дохода — намного большую его долю, чем в передовых капиталистических странах.

В 1937 году Троцкий подчёркивал, что в СССР «низкая производительность труда при высоких капитальных затратах, огромных военных расходах и ужасающем хищничестве бесконтрольного аппарата означает и сейчас крайний недостаток важнейших предметов личного потребления для масс населения. Экономические успехи, слишком скромные для значительного материального и культурного подъёма всего народа, оказываются уже вполне достаточны для выделения широкого привилегированного слоя» [37]. Как будет показано далее (см. гл. XXXV), сталинское руководство сознательно проводило курс на резкое усиление социально-экономической дифференциации.

Несмотря на все противоречия «сталинского неонэпа», в 1934—1936 годах был достигнут наиболее высокий за все послевоенные годы рост эффективности производства. Эти экономические успехи связывались зарубежной и эмигрантской печатью с наступлением «советской весны», «порозовением Красной России». В 1936 году эмигрантский Институт экономических исследований характеризовал сдвиги в советской экономической системе как «попытку организовать производство и обмен между государственными предприятиями на принципах конкурентного хозяйства, на началах личной заинтересованности, рентабельности, прибыльности» [38].

«Сталинский неонэп» существенно отличался от нэпа 20-х годов. Главные отличия состояли в том, что либерализация экономической жизни в условиях нэпа сопровождалась сознательным сдерживанием роста социального неравенства и резким уменьшением политических репрессий по сравнению с годами гражданской войны. Сталинский же «неонэп» сочетал ослабление административно-командных рычагов в управлении экономикой с усилением социальной дифференциации и непрерывным нагнетанием политических репрессий ради подавления всякой оппозиционности и критики в партии и стране, ради закрепления господствующей роли бюрократии и режима личной власти.

Как подчёркивал Троцкий, с отходом в прошлое наиболее острых экономических трудностей, вызванных насильственной коллективизацией, естественно было бы ожидать расширения духовной свободы и демократизации политического режима. Но на этот путь сталинская бюрократия не могла встать, поскольку он грозил утратой её монопольной власти в партии и стране. «Чем сложнее становятся хозяйственные задачи,— писал Троцкий,— чем выше требования и интересы населения, тем острее противоречие между бюрократическим режимом и потребностями социалистического развития; тем грубее бюрократия борется за сохранение своих позиций; тем циничнее она прибегает к насилию, обману, подкупу… Отсюда также и возрастающая необходимость маскировать репрессии при помощи подлогов и амальгам» [39]. Этим объяснялась кратковременность «сталинского неонэпа», на смену которому пришли большой террор и резкое ужесточение трудового законодательства, переросшее в прямую милитаризацию труда.

Такое развитие событий не представлялось в середине 30-х годов реальным большинству советских людей и зарубежных наблюдателей советской жизни. Экономические успехи и стабилизация социально-политической обстановки в СССР порождали надежды, что экономическая либерализация будет дополнена демократизацией политической системы, которую обещала Конституция 1936 года. Доверчивому, некритическому восприятию стереотипов сталинской пропаганды об СССР как стране «победившего социализма» способствовало и зрелище очевидного кризиса, поразившего всю капиталистическую систему.