1. Государство и общество Московской Руси

1. Государство и общество Московской Руси

Думаю, все внимательные читатели к этой главе уже заметили, что для меня любимейшей (хотя и не обязательно лучшей) эпохой в отечественной истории являются XIV–XVII вв., время Великого княжества Тверского, Великого княжества Московского и Московского Царства. Такие предпочтения, мягко скажем, не слишком распространены. Кто-то считает лучшим временем советский период нашей истории, кто-то — петербургский, кто-то любит домонгольскую княжью Русь, кто-то покорен «легендарным» догосударственным временем, кто-то считает мерзостью и пакостью все государства, все общества, существовавшие на наших землях.

Моих же единомышленников в этом вопросе можно пересчитать по пальцам, и такое отношение к эпохе Тверской и Московской Руси можно понять.

Да, XIV–XVII вв. не были славнейшей эпохой отечественной военной истории. На каждую яркую победу этого времени приходится хотя бы одно обидное, жестокое поражение. Были тогда Вожа, Непрядва, Ока, снова Ока, Угра, Казань, Ведроша, Гельмед, Смоленск, снова Казань, Полоцк, Молоди, Псков, Москва, Шепелевичи. Но были и Тростна, Москва, Белев, Суздаль, Орша, Улла, Москва, Венден, Полоцк, Кромы, Клушино, Смоленск, Чуднов.

Да, социальное и политическое устройство Великого княжества Московского и Московского Царства лично у меня не вызывает особого восторга.

Да, я не вижу в то тяжелое время в России и никакого особого «расцвета духовности».

Наконец, по такому критерию, как количество «русских людей» и качество их жизни, рассматриваемая эпоха была не лучшей в нашей истории.

Так что мифическая интегральная характеристика времени, складывающая из социальных и демографических показателей, культурных и военных успехов народа и государства, именно где-то между XIII и XVII вв. проходит через минимум.

И именно поэтому такая эпоха неизбежно должна была стать моей «любимицей». Уж очень прочно забита в мою голову простая мысль: сила, прикладываемая к «телу» в некоторый момент времени, определяет его УСКОРЕНИЕ в этот момент, то есть вторую производную по времени от упомянутой мифической интегральной характеристики. И следовательно, эпоха, когда «качество» нашей жизни прошло через минимум, а первая производная от этого «качества» поменяла знак, — это время наибольшего ускорения жизни, время наиболее продуктивного приложения к нашей истории «положительных» сил.

Действительно, семейное дело Рюриковичей со времен Владимира Святославича Святого медленно, но верно, поколение за поколением, теряло силу и драйв. Сначала Русь ушла с Черного моря, затем — из циркумпонтийского региона, оставив земли к югу от Днепровских порогов печенегам и куманам-половцам. Степняки, что во времена Святослава Старого драпали от Киева от одной лишь тени княжеской дружины, позже вошли во вкус и принялись ходить к русским столицам как на работу. Отступали Рюриковичи к XIII в. и на севере, отдав Прибалтику практически без боя. Отступали и на западе, где всерьез встал вопрос о переходе Галицкой земли в состав Венгерского королевства. Яркие лидеры, вроде Владимира Всеволодовича Мономаха, на время задерживали процесс деградации бывших «русских Славиний», но после их смерти кризис набирал новую силу.

Об общих причинах кризиса Средневековой Руси сказано много разумных слов. Но я бы здесь хотел еще раз сосредоточиться на одной, но ключевой проблеме. На проблеме противоречий между интересами государства, концентрированным выражением которого и являлся сакральный род облеченных властью потомков Рюрика, — и интересами конкретных земель и населяющих эти земли «людей».

Причем эта важнейшая проблема обычно как-то теряется на фоне рассуждений о бедах «феодальной раздробленности», о которой мы уже сказали немало теплых слов в первой главе: подлинной бедой стало не неизбежное формирование относительно самостоятельных и устойчивых земель, но формирование устойчивого порядка вещей, в котором князь некоторой земли бился не за её расширение, не за торговые интересы её «людей», а за своё продвижение на новые, более престижные и богатые столы. Иллюстрировать этот тезис можно практически бесконечно, и обсуждавшаяся Смоленская альтернатива дает достаточно примеров. А вот в Ростово-Суздальской земле в 1152 г., как раз во время активной войны «местного» князя Юрия Долгорукого на юге за родной Остерский городок, «приидоша болгаре по Волзе к Ярославлю и оступиша градок…» [ПСРЛ. Т. 24. С. 77], и чудом его не взяли. Князь занят борьбой за новые столы, тогда как в его земле хозяйничают страшные и ужасные булгары. По мне — яркая картина упадка княжьей Руси.

Этот порядок вещей привел Русь к катастрофе. И именно в XIV в. этот катастрофический порядок был, наконец, сломан. Литовские князья сформировали ядро своего полиэтничного государства и заключили союз хотя бы со своими элитами. Со времен Гедимина и его сына Ольгерда (первая половина XIV в.) Литва приступает к масштабной экспансии в интересах своих князей и своего общества, и противостоять таким объединенным усилиям князья и земли Руси не могут, да иногда и не хотят. В это же время на Северо-Востоке (в Твери, в Суздале, в Галиче, в Стародубе, в Москве) ряд Рюриковичей сообразил, что «дальше так жить нельзя», и также заключил союз с элитами своих княжеств. Символично, что именно с началом XIV столетия начинается эпопея московских «примыслов», верный признак того, что правители тогда еще не «белокаменной» и вполне «резиновой» оставили надежду найти себе новые почетные столы и принялись всячески укреплять имеющийся. На Северо-Востоке и Северо-Западе нужда привела к тому, что интересы и цели князей и «людей» в ключевых вопросах совпали. Как следствие с XIV в. появляются новые и новые земли, где живут потомки «людей» из «русских Славиний» (Великое княжество Литовское колонизует Подолию, Москва — Тулу, Мещеру, Пермскую землю). В XVI в. этот процесс приобретает лавинообразный характер.

Неформальный союз между государством и обществом привел также к медленной, но верной эволюции политических и социальных структур в направлении к «служилому государству», о котором тут стоит сказать особо. Я уже говорил выше о том, что социальное и политическое устройство Великого княжества Московского и Московского Царства лично у меня не вызывает особого восторга. Уж больно оно, устройство это, «сурово». Но и «справедливо», этого не отнять. Это и неудивительно, ведь суровые времена требуют справедливых и рациональных решений.

Служилому сословию России времен Ренессанса (в отличие от дворянства XVIII–XIX вв.) не было нужды выдумывать сложные обоснования своего привилегированного положения. Всем и так было понятно, что часть от крестьянского тягла они получают за службу, за то, что рискуют жизнью на Берегу, защищая тяглых, за то, что по два-три месяца в году спят в походах под войлочным пологом и едят овсяную болтушку. Тяглое сословие, отдающее часть своих трудов в обмен на защиту, — это тоже участник упомянутого союза «государство — общество», пусть и «младший». Причем в ситуации, когда земли хватало, а рабочих рук был явный дефицит, этот «младший» участник вполне мог рассчитывать на относительно приемлемые условия существования в треугольнике государство — элита — народ». Тот же Судебник Ивана III ограничивает возможности закабаления дворянством и боярством тяглого сословия, оберегая крестьянство и посад как источник для несения «государева тягла»:

«56. А холопа полонит рать татарскаа, а выбежит ис полону, и он слободен, а старому государю не холоп.

57. О христианском отказе. А христианам отказыватися из волости, ис села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дни осеннего и неделю после Юрьева дни осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А которой христианин поживет за ким год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора, а два года поживет да поидеть прочь, и он полдвора платит; а три годы поживет, а пойдет прочь, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он весь двор платит».

Но и господарь в XIV–XVII вв. тоже участвует в союзе государства и общества. И этот «абсолютный» монарх, как правило, крепко связан путами традиций. Вопреки распространенному мнению, российский господарь в «темные монгольские времена» никогда не почитался в качестве «живого бога». Великий князь и царь в средневековой России — это лишь высший исполнитель нормы, но никоим образом не её источник. Хотя этот принцип за редчайшими исключениями нигде не формулируется специально (как и вообще все наиболее глубокие и потому как бы самоочевидные основы общественной жизни), его можно выявить по специфической реализации множества элементарных ситуаций, введенных в качестве нормативных в летописный или публицистический нарратив.

Так, воля господаря никогда не ставилась выше норм традиционной морали, а оценка деятельности царя или князя с точки зрения этой морали не является сама по себе мятежом. Об этом нам последовательно сообщает огромное количество источников, начиная с произведений «борисоглебского» цикла, решительно осуждающих «злого» князя, и заканчивая творчеством Ивана Грозного. Этот правитель, весьма близко подошедший к идее «святости» и принципиальной надморальности «царской власти», все же оставил нам следующие строки:

«Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному!., подобает вам, нашим государям, нас, заблудившися во тьме гордости и находящихся в смертной обители обманутого тщеславия… просвещать. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и в чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти…» [Послание в Кирилло-Белозерский монастырь // Послания Ивана Грозного, ПЛДР].

На специфический характер Грозного это яркое изображение картины «Царь и совесть» в русском мировосприятии списать не получится. Алексей Михайлович Романов — дошедший, по словам сурового патриарха Никона, до того, что «божию славу и честь перекладывает на свою честь и славу», — сходился во взглядах на собственную греховность с Иваном IV: «О том зело возбраняет ми совесть писати, что чист от греха; ох, люто тако глаголати человеку, наипаче же мне, что чист от греха» [Записки Отделения русской и славянской археологии. Т. 2. СПб., 1851. С. 726].

Никогда не существовало и реальной традиции приписывать господарям непогрешимость и отрицать саму возможность принятия коллективных решений. Напротив, князья даже в совершенно «нормативных» текстах сплошь и рядом проявляют неблагоразумие, а тема «злых» и «добрых» советов князю красной нитью проходит через все летописные своды XIV–XVII вв. Причем исходить эти советы в нарративе могут и от ближних бояр и дружины, и от городской общины в целом, и от представителей сословий и группировок. Так, в известной истории о том, как Всеволод Юрьевич Большое Гнездо расправился со своими родственниками-конкурентами, летописец спокойно «передает» инициативу владимирцам: «Бысть мятежь велик в граде Володимери. Всташа бояре и купци, рекуще: княже, мы тебе добра хочемъ, и за тя головы свое складываемъ, а ты держишь ворогы свое просты. А се ворози твои и наши — суждалци и ростовци, любо и казни, любо и слепи, але дай намъ» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 385].

Характерный момент: в данном случае мятеж как таковой не возмущает сочувствующего Всеволоду Юрьевичу летописца. Не вызывает возмущения в том же летописании распространенный обычай вообще рассматривать собрания горожан как источник властных решений в самых разных уголках Руси: «Новгородци бо изначалаи смоляне и кыяне (и полочане) и вся власти яко ж на думу на веча сходятся» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 377; ПСРЛ. Т. 38. Л., 1989. С. 142].

Со временем сам процесс «совещаний» упорядочился и формализовался, что зафиксировано, например, в летописном рассказе о подготовке к новгородскому походу великого князя Московского и Владимирского в 1471 г.

На первом этапе планирования стратегическое решение обсуждается в узком окружении великого князя, в который входит в данном случае мать-княгиня, митрополит, «сущии боаре», которые и «советуют ему [господарю] исполнити мысль свою над Новгородци за их неисправление и отступление».

Затем принятое стратегическое решение выносится на обсуждение господарем перед «братью своею…все епископи земли своея… князи… бояре… воеводы, и по вся воя своя» для выработки оптимальной тактики, чтобы «люди многы [не] истерял» [ПСРЛ. Т. 25. С. 286].

Нет никаких оснований считать, что «совет», например, с теми же епископами по принципиально важным для государства вопросам был профанацией: даже в периоды наивысшего укрепления самовластия великого князя в конце XV в. епископы и церковные иерархи считали своим правом и обязанностью резко критиковать ошибочные, с их точки зрения, действия верховной власти. И снова лучше вам один раз своими глазами увидеть примеры такой «невозможной» критики, чем выслушать сотню моих пересказов.

[Архимандриту Андроникова монастыря Митрофану]… «Коли, господине, был есмь на Москве… государь князь великий, Иван Васильевич всея Руси, говорил со мною наедине о церковных делах. Да после того почал говорити о новгородских еретиках, да молвил мне так: «И яз, деи, ведал новгородских еретиков, и ты мя прости в том, а митрополит и владыки простили мя». И аз молвил ему: «Государь! Мне тоби как прощати?» И он молвил: «Пожалуй, прости мя!» И яз ему молвил: «Государь! Только ся подвигнешь о нынешних еретиках, ино в прежних тебе Бог простит». Да туто же мне было бити ему челом о том, чтобы государь послал в Великий Новгород, да и в иные городы, да велел бы себе обыскати еретиков…

Ино, господине, государю великому князю в том прощении нет ползы, кое словом прощаеться, а делом не покажеть ревности о православной вере християнской, еретиков не велит обыскати. А ведаеть государь, каково злодейство еретическое, каково хулу глаголали на единородного Сына Божиа… [идет долгое перечисление злодейств еретиков]… Ино, господине, тобе о том государю и великому князю пригоже да и должно поминати. Будет государь во многих делах царских прозабыл того дела, ино, господине, ты не забуди, в том деле государя побреги, чтобы Божий гнев не пришел за то, да и на всю нашу землю. Занеже, господине, за государьское согрешение Бог всю землю казнит.

Да лучило ми ся, господине, у великого князя хлеба ести, и он мя призвал, да почал спрашивати: «Како писано, нет ли греха еретиков казнити?» И яз почал говорити, что апостол Павле к евреям писал… Да по та места, господине, мне князь велики велел перестати говорити.

И мне, господине, мнится, кое государь наш князь великий блюдется греха казнити еретиков. Ино, господине, тобе пригоже государю поминати, каково имели подщание и ревность первии благочестивии царие о непорочной христианской вере и како еретиков по проклятии в заточение посылаша, а иных казньми казнили…

А коли, господине, бил есми челом великому князю на Москве о том, чтобы послал по городом, и еретиков обыскал, и князь великий молвил: «Пошлю, деи, часа того, да обыщу…» И яз чаял — тогъдыже государь пошлеть; ино уже тому другой год от Велика Дни настал, а он государь не посылывал, а еретиков умножилось по всем городам, а хрестиянство православное гинет от их ересей. И только бы государь восхотел их искоренити, ин бы въскоре искоренил, поймав дву или трех еретиков, а оне всех скажут» [Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI в. М.-Л., 1955. С. 436–438].

В этом послании Иосифа Волоцкого (Санина), знаменитого деятеля церкви XV–XVI вв., к духовнику великого князя прекрасно решительно всё. И прощение, которое вымаливает самодержавный государь у игумена знаменитой обители; и вполне четко сформулированные «требования церкви» (точнее — одной церковной партии) к верховной власти; и попытка великого князя заболтать (не отвергая прямо!) очевидно неприятные для него кровожадные требования; и борьба церковных партий с увертками верховной власти. Ограниченность русского самовластья в эту эпоху (даже в моменты её наивысшего усиления!), необходимость ежедневно и ежечасно считаться с десятком влиятельных сил и течений здесь как на ладони.

Наконец, в Московской Руси не вызывало никаких сомнений существование не формализованного, но неоспоримого права на восстание общества против власти «неправедного», «злого» царя. Это право четко сформулировано уже в упомянутом выше «борисоглебском» цикле, когда Святополк Окаянный был свергнут, как утверждает «Чтение о житии и погублении святую страстотерпцу Романа и Давида», благодаря «правильному» народному восстанию: «Бог сведыи тайны сердечныя, и хотя всем человеком спастися и в разумъ истиныи приити, не попусти окаянному тако сътворити… от земли сея. Крамоле бывшей от людии и изгнану ему сущю не токмо из града ны изъ области всея…» [Богуславський С. Украино-русские памятники XI–XVIII вв. о князьях Борисе и Глебе. С. 194 (укр.)].

Таких «правильных» восстаний только в домонгольский период книжники XIV–XVII вв. перечисляли бы десятками. После же нашествия тема праведного противостояния «злой» верховной власти со временем вообще занимает одно из центральных мест в прагматичной «идеологии» русского Ренессанса, подчиненной интересам общества (а не подчиняющей общество себе). Завершенную, классическую форму идея о допустимости и даже неизбежности свержения власти незаконного «злого» царя приобретает уже после свержения ига и укрепления самовластия в трудах — вы будете смеяться — помянутого выше Иосифа Волоцкого, апологета божественного происхождения царской власти. Все логично:

«Сего ради слышите, Царие и Князи, и разумейте, — восклицал Иосиф, — яко от Бога дана бысть держава вам. Вас бо Бог в Себе место избра на земли и на Свой престол вознес посади, милость и живот положи у вас».

Причем царь ставится Богом на престол не один, а «с правдою». Он не просто царь, а держатель «правды» — высокого, Богом освященного, нравственного начала в общественной жизни. И следовательно, «аще то сердце немилость покажет к человеком, ихже ради Христос кровь Свою излия, скоро и страшно прииде на того испытание и ярость Господня на нем неисцельна». Отступление от «правды» автоматически лишает, по Волоцкому, правителя его царского достоинства:

«Аще ли же есть царь, над человеки црьствуя, над собоюже имеет царьствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злеиши же всех, неверие и хулу, таковый царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель. Таковаго царя, лукавьства его ради, не наречет царем Господь Наш Исус Христос, но лисом… И ты убо таковаго царя, или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит. Сему свидетельствуют пророци и апостоли, и вси мученици, иже от нечестивых царей убиени быша и поведению их не покоришися. Сице подобает служить царем и князем» [http://www.bibliotekar.ru/istoria-politicheskih-i-pravovyh-ucheniy-1/41.htm].

И пример легитимных (хоть и «поганых») ордынских царей, лишенных с точки зрения официальной пропаганды власти над Русью за свои неправды, показывает, что приведенные выше цитаты не были для своего времени пустыми словами.

Таким образом, господарь в средневековой России — всего лишь высший функционер, первый слуга страны и правды; этой своей «службой» он оказывается в некотором роде объединен со своими собственными подданными, представая в какой-то степени их коллегой, хотя бы и старшим. Для подобной власти есть точная и последовательная аналогия: это власть главнокомандующего на войне. Главнокомандующий также наделен не ограниченными формально полномочиями, но и он, и его подчиненные твердо знают, что сделано это исключительно ради самих подчиненных и их дела, — не армия для командующего, а он для армии. Командующий также считается членом той же военной корпорации, что и его подчиненные, их коллегой, первым солдатом армии. Для обсуждаемого русского «служилого государства», заключившего в целях выживания союз с обществом, такая аналогия особенно актуальна.

Наконец, стоит признать, что описанный союз общества и государства, равно как и рациональное, потребительское отношение общества к верховной власти и государству в целом — это то, чего больше всего не хватает современной России. И опыт первого и единственного в нашей истории «коренного перелома» XIV–XVII вв. кажется мне для решения этой проблемы весьма полезным.

Вот только опыт этот не стоит ничего без понимания ответа на простой вопрос: почему все перечисленные (очевидные, если разобраться) утверждения мне пришлось сейчас вам доказывать? Что сломалось в разумном союзе государства и общества средневековой Руси-России? Откуда есть пошла традиция рассуждений о «русском рабстве», о «необходимости самовластья и прелестях кнута»? Ведь должно же быть что-то под этой давней и основательной историографической, историософской, идеологической традицией!

И даже самому далекому от отечественной историографии человеку при попытке ответить на этот вопрос придет в голову имя Ивана Грозного.

Что ж, попробуем понять, откуда взялся действительно страшноватый промежуточный итог развития русского государства в виде «грозной опричнины». Ведь даже самому благодушному комментатору трудно будет назвать состояние общества в 60-е гг. XVI в. «союзом общества с государством». Откуда взялись утрированно авторитарные замашки Государя, откуда взялась видимость «рабской покорности» жертв опричнины?

Только придется учесть, что центральные персонажи «грозной истории» — Царь, Митрополит, Коварные/Честные Бояре — существуют в том самом общественном сознании (далеком от реальной отечественной истории) в некоем призрачном пространстве, царстве теней, что полностью меняет смысл всех событий той эпохи, превращая многие и многие суждения о ней в очередные притчи о том, как «власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Притчи эти, может, выходят и красивыми. Но к жизни они, видимо, по всей земле не имеют отношения вот уже несколько тысяч лет. Просто потому, что нет и не может быть абсолютной власти у человека над человеком в структуре, хоть немного превосходящей размерами и сложностью первобытное племя.