Глава IV «Нижайше прошу у вас прощения»
Глава IV «Нижайше прошу у вас прощения»
Женитьба брата. Тучи над головой Фрэнсиса Бэкона
Подобно всем своим современникам, Джордж Вильерс обладал сильным чувством семейной солидарности. Он любил и почитал свою мать, которой был многим обязан, и хорошо понимал, что благосклонность к нему короля идет на пользу всему семейству. Впрочем, король и сам располагал к такому настроению, ибо в его любви к Джорджу и вправду было нечто супружеское, и она распространялась на всех Вильерсов. Летом 1615 года, когда молодой человек стал камергером, король, путешествуя по центральной Англии, остановился вместе со свитой в Гоудсби, где его «с великолепием» {51} приняла мать Джорджа леди Комптон: то была исключительная милость монарха, сразу показавшая придворным, что молодого Вильерса ожидает необычайная карьера.
В 1616 и 1617 годах почести и материальные выгоды дождем сыпались на братьев и сестру Джорджа. Эдвард Вильерс, приходившийся фавориту всего лишь сводным братом, стал рыцарем и начальником Монетного двора, а в 1618 году получил хорошую должность в опекунском суде. Кристофер, «неумный и не имевший никаких достоинств», был возведен в ранг камергера, получал ежегодное жалование в двести фунтов стерлингов и был назначен хранителем королевского гардероба. Сьюзан вышла замуж за сэра Уильяма Филдинга, а это была выгодная партия с хорошими видами на дальнейшее возвышение. «Клан Вильерсов» все более вторгался в придворную жизнь по мере того, как укреплялась на небосводе звезда Джорджа.
Однако наибольшую выгоду из возвышения того, кто в январе 1617 года стал Бекингемом, извлек его старший брат Джон, тот самый, которого считали неуравновешенным и даже умственно отсталым. В июне 1616 года он получил звание рыцаря, затем стал хранителем гардероба принца Карла. Но главное: матушка вбила ему в голову желание заключить выгодный брак с Фрэнсис Кок, дочерью бывшего верховного судьи Эдварда Кока и его невероятно богатой супруги леди Хаттон. Эта история, подробно изложенная в хрониках 1616-1617 годов, стала серьезным этапом в карьере Бекингема и потому достойна подробного описания.
Итак: действующие лица.
С одной стороны, леди Комптон – именно такой титул носила в то время мать Джорджа и Джона. Ей было сорок два года, она отличалась властностью, которая увеличивалась по мере роста могущества ее любимого сына. Кроме того, она любила деньги и не стеснялась – как мы увидим, с годами она стеснялась все меньше и меньше – брать плату за свои услуги по заступничеству перед королем. Брак между Джоном и Фрэнсис Кок стал для нее делом принципа, и она повела интригу с упорством и удивительным отсутствием какой бы то ни было деликатности.
С другой стороны, супружеская пара Коков. Впрочем, можно ли действительно говорить о супружеской паре? Муж, сэр Эдвард, был юристом, человеком честолюбивым и желчным, обладавшим способностью раздражать короля и ссориться с его окружением. В 1613 году он получил пост верховного судьи и стал членом Тайного совета, однако в ноябре 1616 года угодил в опалу из-за своей недисциплинированности, из-за чего сильно переживал «со слезами и скрежетом зубовным». Что касается его жены, леди Хаттон, то она обладала огромным состоянием, унаследованным от первого мужа, сэра Уильяма Хаттона, чье имя она продолжала носить. Ее стычки с Коком были достоянием гласности и смаковались светскими хронистами. Однажды, устроив у себя прием, она запретила мужу являться перед гостями и объявила, что, стоит ему показаться в дверях, она сразу же выйдет в противоположную дверь. Супруги жили порознь, и было бы излишним подчеркивать, что леди Хаттон зорко следила за тем, чтобы ни один шиллинг из ее состояния не достался мужу, который не имел к ее деньгам ни малейшего доступа.
Упомянем еще одно, четвертое, действующее лицо, стоявшее за кулисами, но всегда присутствовавшее и активно действовавшее. Это – Фрэнсис Бэкон, хранитель печати, друг леди Хаттон, которой он, вроде бы, приходился кузеном, и враг Эдварда Кока.
Что до жениха и невесты, Джона Вильерса и Фрэнсис Кок, то они были в этой игре всего лишь пешками. Их мнения никто не спрашивал, и в конечном счете они стали жертвами чужих интересов.
В брачной интриге, затеянной летом 1616 года, инициатива, судя по всему, исходила от Кока, готового использовать все возможные средства, чтобы вернуть благосклонность короля и снова занять пост верховного судьи. Леди Комптон, подыскивавшая для своего сына Джона супругу с хорошим приданым, остановила взгляд на Фрэнсис Кок, которой в то время было около шестнадцати лет. То была одна из самых блестящих партий во всей Англии. Взаимопонимание между отцом девушки и матерью молодого человека установилось очень быстро, несмотря на то, что финансовые требования леди Комптон (не менее тридцати тысяч фунтов стерлингов приданого) несколько ужасали прижимистого магистрата. Однако в конце концов он уступил, зная, что возвращение должности в правительстве стоит таких денег.
Однако Кок не распоряжался деньгами. Они лежали в сундуках жены. И едва Кок пожелал для дочери этого брака, леди Хаттон твердо решила, что свадьбе не бывать. Вдобавок она терпеть не могла леди Комптон по причинам, которые нетрудно угадать: обе были властолюбивыми и алчными женщинами.
Став графом Бекингемом в январе 1617 года, Джордж Вильерс, должным образом наставляемый матушкой, также счел вопрос о браке Джона и Фрэнсис делом принципа. Ему легко удалось получить согласие короля. Однако сопротивление возникло с той стороны, откуда его никто не ожидал: со стороны Фрэнсиса Бэкона.
Бэкон понял смысл маневра Кока: дочь (и причитающееся ей приданое) в обмен на возвращение в Тайный совет. Хранитель печати решил этому воспрепятствовать. Ему помог скандальный случай, произошедший летом 1617 года: леди Хаттон, желая удалить Фрэнсис от отцовского влияния, спрятала ее у одного из родственников и объявила, что она – невеста графа Оксфорда, который, проживая в Италии, ничего об этом не знал. Кок рассвирепел и приказал увести дочь силой. В доме, где она скрывалась, взломали дверь и учинили «варварское насилие». Леди Хаттон тотчас подала жалобу в Тайный совет. Она сравнивала себя с «коровой, у которой отняли теленка». Бэкон же решил воспользоваться случаем, чтобы помешать браку Вильерса.
В письме от 12 июля, адресованном Джорджу – тот находился вместе с королем в Шотландии, – Бэкон излагает свою позицию: «Мой дражайший господин, я пишу Вам по поводу дела, которое в величайшей степени затрагивает Вашу Милость. Любовь моя к Вам столь сильна, что я ставлю ее выше моих собственных интересов [sic!]. Похоже, что секретарь Уинвуд [20] официально занимается подготовкой бракосочетания Вашего брата с дочерью сэра Эдварда Кока. У меня есть все основания считать, что он делает это из склонности к интригам, а не из чувства привязанности к Вашей Милости. Говорят, что сэр Эдвард Кок согласен на выгодные для Вашего брата условия этого брака, однако Ваш брат может обрести такие же условия в другом месте. Кроме того, мать невесты не дала своего согласия, а без него дело не может быть решено. Уверяю Вас, что подобный брак оказался бы вредоносным как для Вашего брата, так и для Вас самого. Он может повредить Вашей службе у Его Величества, ибо всем известно, какие неудобства возникли в свое время по вине сэра Эдварда Кока…» {52}
Джордж, которому Бэкон впервые посмел перечить, ответил сурово: «Милорд, Вы вредите себе, пытаясь воспрепятствовать браку моего брата. Я узнал от моих друзей в Лондоне, что Вы ведете себя в отношении меня весьма враждебно и оскорбительно. Из этого я заключаю, что я Вам более не нужен и Вы не считаете меня более полезным для себя. Винить в этом я могу только себя самого, верный друг Вашей Милости, Джордж Вильерс» {53}.
Король, по словам очевидца, «окружил себя грозовыми тучами», рассердившись на хранителя печати. Бэкон сразу же понял, что накликал на себя беду, и отправил Джорджу письмо с извинениями: «Милорд, моя любовь к Вам столь сильна, что я готов отдать за Вас жизнь. Клянусь, что я озаботился женитьбой Вашего брата исключительно из почти отеческой заботы о Вас (я пользуюсь здесь словом, которое Вы сами не раз употребляли, говоря со мной). Если я ошибся, то нижайше прошу у Вас прощения…» {54} Отметим, между прочим, приниженный тон, к которому прибегает знаменитый философ, королевский министр, человек пятидесяти шести лет, обращаясь к двадцатипятилетнему фавориту. Этот тон показывает, какое место эти два человека занимали в иерархии власти начала XVII века.
5 сентября Бекингем написал Бэкону весьма сухое письмо: «Милорд, я получил от Вашей Милости столько посланий, что не могу ответить на них в одном письме. Вы опасаетесь, что я настроен против Вас, однако Вы можете быть уверены, что я, как и Вы, не прислушиваюсь к враждебным наговорам против людей столь достойных, как Вы. Вам известно, что Его Величество мудр, всегда спокоен и никого не осуждает без серьезных на то оснований» {55}.
Однако Джордж, который умел изобразить, что сердится, если подозревал, что ему пытаются противодействовать, был по характеру человеком великодушным и разумным. Вернувшись в Лондон, он понял, что Бэкон вовсе не намерен вредить ему, и вскоре они помирились, тем более что брак в конце концов был заключен по приказу короля, и леди Хаттон пришлось дать свое согласие на замужество дочери и на требуемое приданое в тридцать тысяч фунтов стерлингов. Церемония бракосочетания состоялась в королевской часовне в Хемптон-корте 29 сентября 1617 года в присутствии короля, королевы и принца Карла, однако – знаменательная деталь! – в отсутствие леди Хаттон.
Можно было бы вслед за Шекспиром сделать вывод, что «все хорошо, что хорошо кончается», поскольку Эдвард Кок вернул себе должность верховного судьи и место в Тайном совете, Бэкон вскоре получил высокий пост лорда-канцлера королевства, Джон Вильерс стал виконтом Пербеком, а леди Комптон была удостоена незаслуженной чести именоваться графиней Бекингем, получив этот титул в сугубо личное пользование (ее муж остался просто Томасом Ком- птоном).
Однако радоваться такому исходу событий означало бы забыть о несчастной судьбе двух невезучих героев драмы, втянутых в нее вопреки собственной воле: о Джоне Вильерсе и Фрэнсис Кок, которые терпеть не могли друг друга, открыто друг другу изменяли и весьма печально окончили свои дни – он, впав в безумие, а она, как наложница другого человека, мать незаконного ребенка, осуждаемая за адюльтер.
Это дело, занимавшее английское общество в течение всего лета 1617 года, сделало еще раз очевидным влияние Бекингема на настроение короля и явилось строгим напоминанием всем, в том числе и хранителю печати, что отныне ничто не может совершаться без его участия и тем более вопреки его желанию.
Стини и малыш Карл
Первого января при английском дворе традиционно устраивался праздник в честь Нового года (несмотря на то, что изменение номера года вплоть до 1752 года приходилось на 25 марта) [21]. 1 января 1618 года не было исключением. Год назад Джордж Вильерс стал графом Бекингемом; теперь он сделал следующий шаг по иерархической лестнице, получив титул маркиза, что ставило его выше графов и всего на ступень ниже герцогов. Наш герой занял достойное место среди английских пэров.
На следующий день, дабы отблагодарить государя за столь великую милость, Джордж устроил в Уэнстеде, подаренном ему королем эссекском поместье, пышный банкет. Очевидцы с восхищением отмечали, что там «на одном блюде подавали семнадцать дюжин фазанов и двенадцать дюжин куропаток». Пожалуй, этот факт не удивил бы современного читателя, не будь столь невероятным размер самого блюда. Банкет обошелся в 60 тысяч фунтов стерлингов {56}.
На банкете присутствовал принц Карл: все уже заметили, что он помирился с фаворитом отца. Король, будучи в восторге от подобной семейной гармонии, произнес на банкете такой тост: «Милорды, я пью за здравие всех вас. Если бы среди вас был кто-то, кто еще не стал от всего сердца другом моего Джорджа, я послал бы его к дьяволу!» {57} Имеющий уши да услышит…
Спустя несколько дней, во время праздника Крещения Господня, давалось представление, так называемая «маска» «Лицезрение услад», сочиненная поэтом Беном Джонсоном. Во время спектакля все были поражены отношениями между наследным принцем и молодым маркизом. «Маски», любимое придворное развлечение, представляли собой комические полубалеты-полуоперы на аллегорические или мифологические сюжеты с пышными костюмами и декорациями, с использованием машин и искусственного освещения. В этом представлении впервые участвовал принц собственной персоной в сопровождении Бекингема, который никогда не упускал возможности блеснуть своей красивой наружностью и умением танцевать. Венецианский посол приводит даже забавный эпизод, весьма типичный для двора Якова I: утомившись длинными диалогами пьесы Бена Джонсона, король внезапно воскликнул: «Черт возьми! Почему до сих пор не танцуют?» Тогда Бекингем вышел вперед и исполнил «несколько прыжков и пируэтов с таким изяществом, что не только король был очарован, но и все присутствующие пришли в восхищение» {58}.
Настали прекрасные дни, и замок Уэнстед превратился в арену увеселений, скрепивших отныне нерушимую дружбу между Стини и тем, кого король все еще называл «малышом Карлом» (Baby Charles), несмотря на то, что принцу исполнилось уже 18 лет (это позволяет составить вполне определенное представление о том, каково было мнение отца о наследном принце). Незадолго до этого Карл чем-то рассердил короля и обратился к Бекингему: «Я прошу Вас передать мое покорнейшее почтение Его Величеству и сказать ему, что я весьма раскаиваюсь в том, что противился его воле. Никто не знает меня лучше Вас…» {59} Понятно, что Яков сразу же простил сына, и именно в честь этого примирения Бекингем устроил в своем замке праздник, известный под названием «Празднество Принца» или «Празднество дружбы». Во время пиршества король произнес тост во славу семейства Вильерсов: «Пусть все знают, что я имею намерение вознести маркиза Бекингема и его семью на вершину славы в нашем королевстве. Я надеюсь, что мои наследники станут поступать таким же образом» {60}. Даже учитывая возбуждение Якова под конец банкета, нельзя не отметить, что подобные слова редко можно услышать из уст монарха.
А 8 июля мать фаворита, как мы уже упоминали выше, получила почетное, но незаслуженное право именоваться графиней Бекингем.
Одновременно с титулами на головы маркиза и его семейства сыпались материальные блага. Когда Джордж стал фаворитом, он получил в подарок земли стоимостью 24 тысячи фунтов стерлингов, причем у него достало деликатности отказаться от поместья Шерборн, конфискованного у бывшего фаворита Елизаветы I Уолтера Рэли {61}. В 1617 году Джорджу был пожалован ежегодный доход в 15 тысяч фунтов стерлингов. Вскоре он получил право на откуп таможенных налогов в Ирландии, что приносило ему ежегодно две- три тысячи фунтов. Уэнстед был резиденцией, достойной человека его ранга: там можно было принимать придворных и друзей. Позже он приобрел поместье Ньюхолл, также расположенное в Эссексе, – это место стало его любимым домом, куда – весьма редко! – король позволял ему удаляться на несколько дней. В Лондоне Бекингем жил в Уоллингфорд-Хаузе (Wallingford House), купленном у кого-то из родственников Говарда. Там он жил до тех пор, пока не перебрался в роскошный Йорк-Хауз (York House), который ему был вынужден уступить канцлер Бэкон. Джордж превратился в одного из богатейших вельмож королевства, как ему и обещал король Яков.
Падение дома Говардов
Блестящий взлет Джорджа Вильерса к вершинам власти не мог не иметь последствий для английской политики. Мы помним, что его появление при дворе было организовано архиепископом Эбботом и некоторыми вельможами, которые хотели противостоять влиянию Роберта Карра (Сомерсета) и клана Говардов, чьим орудием был последний. Говарды являлись сторонниками союза с Испанией и смягчения законов против католиков. Логично было бы предположить, что новый фаворит Вильерс станет сторонником политики протестантов и антииспанского направления. Эббот и, в меньшей степени, Бэкон действительно подталкивали его к этому. Однако для того, чтобы занять подобную позицию, надо было игнорировать личные предпочтения короля, а молодой Джордж – судя по всему, весьма равнодушный и покладистый во всем, что касалось подобных вопросов, – был слишком умен, чтобы вызвать недовольство своего «дорогого папы и крестного», выступая против линии, которой тот придерживался с момента вступления на престол.
В описываемое нами время Яков I был более чем когда- либо увлечен идеей союза с Испанией. С 1613 года послом испанского короля в Лондоне являлся блестящий молодой дипломат дон Диего Сармьенто де Акунья, получивший в 1617 году титул графа Гондомара. Его влияние при дворе Якова удивительным образом постоянно возрастало. В характере Гондомара сочетались самые разные черты: светскость, образованность, умение льстить, когда это нужно, и навязывать свою волю, когда это возможно, а также мастерство в плетении интриг. Он располагал большими деньгами, которые Испания посылала ему для подкупа нужных людей и вербовки агентов на всех ступенях английской социальной лестницы. Короче говоря, он был типичным образцом дипломата-шпиона. Гондомару очень быстро удалось войти в ближайшее окружение Якова Стюарта, который ценил его как веселого собеседника, любителя пикантных анекдотов, при этом склонного к богословским дискуссиям не меньше, чем к сальным шуточкам. Испанского посла часто видели на королевской охоте, во время прогулок Его Величества, в узком кругу на королевских приватных вечеринках. Это вызвало беспокойство придворной антииспанской партии.
И не зря: скрываясь под личиной светского льва, Гондомар проводил вполне конкретную политику, от успеха которой зависели его честь и карьера. Его целью было женить принца Карла, будущего английского короля, на испанской инфанте и вернуть Англию в лоно католической церкви. Яков I пока не был готов заходить так далеко, однако Гондомар умел подбираться к цели постепенно. «Я – неплохой посредник и даже сводник», – заявил он однажды королю, на что тот, смеясь, ответил: «Испытайте свое искусство на моем сыне; думаю, у вас получится» {62}.
Джордж Вильерс появился при дворе как раз в то время, когда подобные, благоприятствовавшие англо-испанскому союзу настроения явно господствовали. Он быстро понял, что открытое выступление против Гондомара и его сторонников – а именно к этому его побуждал его «отец» архиепископ Эббот – бесполезно. Несмотря на намеки врагов Джорджа, у нас нет оснований полагать, что Бекингем получал деньги от испанского посла; впрочем, мы не можем с такой же уверенностью сказать это о матери фаворита, которая все больше склонялась к католичеству (об этом речь впереди).
Таким образом, несмотря на падение Сомерсета, клан Говардов сумел бы сохранить позиции при дворе и в правительстве, если бы сам Говард не совершал раз за разом неосторожные поступки и если бы его противники не использовали в борьбе против него Бекингема. Судя по всему, последний не принимал во всем этом осознанного участия, хотя в конце концов оказался в большом выигрыше.
В начале 1618 года придворные обратили внимание на то, что в окружении короля появился новый юнец, всеми силами старающийся попасть в поле зрения государя. Вскоре стало известно, что это – Уильям Монсон, сын дворянина из числа сторонников Говарда, к этому времени скомпрометированного делом об отравлении в лондонском Тауэре несчастного Овербери. Идея сделать юного Уильяма конкурентом Бекингема в борьбе за королевскую любовь принадлежала леди Суффолк. Она велела причесать и разодеть молодого человека и заставляла его каждое утро умываться теплым молоком, чтобы лицо стало белее. Однако Якова к этому времени уже не так легко было воспламенить очарованием юнцов: постоянное присутствие юного Монсона не только не возбуждало, а, напротив, начало раздражать короля, и он запретил юноше попадаться ему на глаза. Леди Суффолк потерпела поражение {63}.
Именно тогда и пошли разговоры о странностях в поведении Суффолков. Еще год назад король был крайне недоволен нежеланием лорда-казначея финансировать его поездку в Шотландию, а случай с Монсоном заставил его прислушаться к тем, кто осуждал Суффолка.
Томас Говард, граф Суффолк, был сыном графа Норфолка, казненного в 1572 году за участие, вместе с Марией Стюарт, в заговоре против королевы Елизаветы. Говард принадлежал к тем, кто способствовал в 1603 году воцарению Якова I и был за это осыпан милостями, в частности, назначен лордом-казначеем, то есть министром финансов. Однако он был женат на честолюбивой и алчной женщине, которая, находясь рядом с ним, создала целую систему изощренного взяточничества, усовершенствованную с помощью сэра Джона Бингли, канцлера казначейства. Как язвительно выразился во время процесса канцлер Бэкон, «господин держал лавочку, госпожа стояла за кассой, а подручный приманивал покупателей, покрикивая у дверей: "Чего изволите-с?"» {64}
Антииспанская партия, для которой Говард был одним из объектов ненависти (он втайне исповедовал католичество и получал пенсию от короля Филиппа), старалась разжечь недоверие Якова I к лорду-казначею. Сделанные Бэконом разоблачения и последовавшие за тем обвинения со стороны нового контролера финансов Лайонела Крэнфилда подпитывали это недоверие: в 1617 году дефицит бюджета достиг 150 тысяч фунтов стерлингов, общий долг казны составлял 726 тысяч фунтов, в то время как Суффолк и его супруга жили на широкую ногу. Яков, питавший неприязнь к высокомерной графине, запретил ей появляться при дворе и, поскольку она не подчинилась, пригрозил, что велит «провезти ее по улицам в телеге, как обычную проститутку». Наконец, в июле 1618 года, когда накопилось много обоснованных подозрений, была создана следственная комиссия для рассмотрения деятельности лорда-казначея. Комиссия, включавшая таких людей, как Крэнфилд, Бэкон, Кок, Эббот, и им подобных, не могла не составить обвинительного акта против министра и его окружения. 12 июля он подал в отставку. То была большая победа антиговардовской партии.
В связи с этим интересно посмотреть, какую позицию занимал Бекингем. Казалось бы, все подталкивало его к тому, чтобы радоваться падению человека, бывшего, помимо прочего, тестем Сомерсета и главой партии, ради борьбы с которой сам он появился при дворе. Между тем мы видим, что Бекингем, напротив, заступался за Говарда и пытался уговорить короля смягчить принимаемые против него меры. «Дружба, которую я питаю к Вашей Светлости, – пишет он смещенному лорду-казначею, – заставляет меня сообщить Вам, что члены комиссии в чьи обязанности входило рассмотрение деятельности казначейства, подали Его Величеству доклад, в котором они излагают все, что сумели обнаружить против Вашей Светлости, Вашей супруги и сэра Джона Бингли. […] Они побуждают Его Величество проявить суровость, дабы явить миру пример, способный предотвратить повторение подобных дел. Его Величество выразил намерение выслушать Вас наедине, однако члены комиссии воспротивились, объявив о незаконности подобной процедуры и о том, что она может дать повод для возникновения определенных подозрений. […] Я желал бы сообщить Вам более благоприятные сведения и всегда готов передать Его Величеству любое сообщение, какое Вам будет угодно мне поручить. Прошу Вас иметь в виду, что мое письмо к Вам носит сугубо личный характер; клянусь честью, никто о нем не знает» {65}.
Это письмо свидетельствует, что Бекингем был человеком великодушным и даже милосердным. Оно полностью подтверждает слова его биографа Уоттона, утверждавшего, что фавориту не были свойственны ни зловредность, ни злопамятность. Бекингему не удалось воспрепятствовать процессу над Суффолком; он состоялся на следующий год и завершился тем, что бывшего лорда-казначея приговорили к штрафу в 30 тысяч фунтов стерлингов и тюремному заключению, «если того пожелает Его Величество». Спустя несколько недель король выпустил его на свободу и сократил штраф до 7 тысяч фунтов. Однако Суффолк на всю жизнь сохранил признательность Бекингему и продал ему свое поместье Ньюхолл, перешедшее впоследствии во владение внука фаворита. Что до Бингли, то он отделался штрафом в 2 тысячи фунтов стерлингов.
Следующим после Суффолка членом клана Говардов, которому предстояла опала, был его зять виконт Уоллингфорд, глава опекунского суда. На этот раз Бекингем сам сыграл роль зачинщика преследований. Леди Уоллингфорд, злобная мегера, публично распространяла клеветнические слухи о том, что фаворит короля был любовником ее сестры, которую она ненавидела. Рассерженный король потребовал опровержения и публичного извинения. Леди Уоллингфорд не подчинилась, и ее супругу пришлось подать в отставку {66}. Освобожденное им место было одним из самых лакомых кусочков в королевстве. В конце концов его занял сводный брат Бекингема Эдвард Вильерс. Сам же Бекингем купил у Уоллингфорда его лондонский дом, который сделал своей резиденцией.
Теперь у власти оставался только один из Говардов, причем занимаемый им пост делал его положение уязвимым. Речь идет о дяде Суффолка Чарльзе, графе Ноттингеме, который был главным адмиралом Англии, то есть военным министром. В 1618 году Ноттингем был уже почти восьмидесятилетним стариком. Когда-то он прославился как герой морских сражений с Непобедимой армадой; тогда его звали лордом Говардом Эффингемом. Он пользовался всеобщим уважением, был «обходителен, приятен характером и всегда любезен». Яков I был благодарен ему за то, что в свое время тот поддержал его восшествие на престол Англии, а также ценил манеры старого джентльмена. Однако, войдя в преклонный возраст, Ноттингем запустил дела морского ведомства. Доказать его собственную коррумпированность не было возможности, однако его окружение, лишенное твердого руководства, кишело некомпетентными чиновниками и бесчестными поставщиками, а флот, по всеобщему мнению, окончательно пришел в упадок. Лайонел Крэнфилд, утвердившийся в роли «выискивателя злоупотреблений» благодаря союзу с Бэконом и Бекингемом, был назначен генеральным контролером и привел в своем докладе свидетельства о таких хищениях, что старому адмиралу не оставалось ничего другого, как подать в отставку. Для Бекингема это дело обернулось неожиданным обретением реальной власти, о чем мы расскажем в следующей главе.
Итак, в конце 1618 года испанская партия оказалась обезглавленной, а клан Говардов практически потерял власть: его последнему представителю в Тайном совете, государственному секретарю Томасу Лейку, было суждено уйти с поста на следующий год. Не оставалось более никаких видимых препятствий для того, чтобы политическое влияние
Бекингема утвердилось окончательно, в соответствии с желаниями тех, кто представил его ко двору. Другой вопрос, соответствовало ли это его собственным желаниям. К тому же не дремал и Гондомар.
Трагедия Уолтера Рэли
Заканчивая рассказ о 1618 годе, столь богатом событиями, оказавшими влияние на судьбу Джорджа Вильерса, нельзя обойти молчанием трагедию великого героя елизаветинского времени Уолтера Рэли. Бекингем не сыграл никакой роли в этом печальном деле, однако именно его неучастие подверглось суровому осуждению его противников, равно как и многих современных историков. Кроме того, эта история дополняет общую картину той эпохи.
Во времена королевы Елизаветы Рэли считали небескорыстным фаворитом и не любили. После восшествия на престол Якова I он был арестован и заключен в лондонский Тауэр. В 1603 году его даже приговорили к смертной казни за участие в заговоре против Якова, но король не подписал смертный приговор, и Рэли остался в Тауэре, где писал философские и научные сочинения и принимал посетителей. При дворе составилась целая партия, ратовавшая за его освобождение. Его окружал ореол запоздалой популярности, подпитывавшейся ностальгией по морским подвигам времен Елизаветы.
В начале 1614 года друзья Рэли, среди которых были архиепископ Эббот и государственный секретарь Уинвуд (оба известные своей враждебностью к Испании), представили королю разработанный узником проект экспедиции в долину реки Ориноко [22] для поисков там золотой жилы, которую Рэли, по его утверждению, лично открыл во время экспедиции, состоявшейся за двадцать лет до того. По его словам, эта территория не принадлежала ни одному из европейских государств, а следовательно, и Испании. Казалось, что ее завоевание для английской короны будет делом несложным и позволит Англии разрабатывать описанную Рэли золотую жилу, а также все прочие месторождения, какие могут находиться поблизости.
Разумеется, для короля, вечно нуждавшегося в деньгах, это звучало заманчиво. Однако существовало и много препятствий: в первую очередь наличие золотой жилы оставалось под вопросом; кроме того – и это было еще важнее – Испания могла заявить, что данная территория входит в состав ее южноамериканской империи, тем более что предупрежденный о проекте Гондомар сразу же выразил протест от имени короля Филиппа. Все еще сомневавшийся Яков I пообещал испанскому послу, что Рэли в любом случае будет строго-настрого запрещено нападать на испанцев, если он встретит их на пути, и что в случае нарушения запрета его выдадут королю Испании как зачинщика военных действий. Гондомар запомнил эти слова.
При обсуждении в Тайном совете Бекингем был настроен против проекта. Он знал, что Яков I сомневается в успехе, и не доверял фантастическим обещаниям фаворита Елизаветы. Как показали дальнейшие события, он был абсолютно прав. Однако сторонники Рэли добились своего: в марте 1616 года узник был освобожден, а в мае 1617 года экспедиция, получившая финансовую поддержку из частных фондов, отправилась в путь.
Год спустя – в июне 1618 года – в Лондон пришло плохое известие. Дело в том, что еще в начале века испанцы построили на Ориноко крепость, носившую имя святого Фомы. Солдаты из гарнизона этой крепости напали на лейтенанта Кемисса из экспедиции Рэли, тот отразил нападение, захватил крепость, а впоследствии был выбит оттуда. В сражении погиб сын самого Рэли. Ему не оставалось ничего другого, как с позором возвратиться в Англию. Когда Рэли ступил на сушу в Плимуте, он был уже фактически приговорен. Яков считал его обманщиком: Рэли подвел его, нарушив обещание не нападать на испанцев, и унизил этим достоинство Англии. Он проявил себя как обыкновенный авантюрист без совести и без чести. Он заслуживал смерти.
Следственная комиссия (в составе которой, по иронии судьбы, оказались Эббот, Бэкон, Кок и новый государственный секретарь Нонтон, все – враги Испании) пришла к выводу о виновности Рэли. Смертный приговор 1603 года не был аннулирован, следовательно, он имел силу: достаточно было, чтобы король подписал указ о казни.
Тогда возмутилось общественное мнение. Со всех сторон Якову I направляли просьбы о помиловании. Сама королева просила Бекингема о заступничестве: «Мой добрый песик! Если я имею на Вас хоть малейшее влияние, прошу дать мне доказательство этого и попросить короля не обрывать жизнь сэра Уолтера Рэли. Если Вам это удастся, можете быть уверены в моей чрезвычайной благодарности» {67}. Однако Бекингем не стал ничего предпринимать, и 29 октября 1618 года Рэли был казнен к великому удовлетворению Гондомара и к великому возмущению англичан.
Разумеется, нельзя возлагать ответственность за трагедию Рэли на Бекингема. С самого начала он пытался обратить внимание короля на связанные с экспедицией опасности и на иллюзорность успеха. Однако Яков, как позже выразился Кларендон, всегда оказывался «слишком близорук, если надо было предвидеть грядущие трудности, и слишком неловок, когда приходилось выходить из затруднения» {68}. Короля соблазнила возможность добыть на Ориноко золото, и, сознательно или нет, он недооценивал опасность неудачи. Бекингем, не заинтересованный ни в успехе, ни в поражении предприятия, по сути не имел оснований ставить под угрозу собственное положение при короле, заступаясь за Рэли в момент, когда гнев Якова был велик. Возможно, он не повел себя геройски, но он ничем себя и не опозорил. Как бы то ни было, в Европе назревали другие проблемы и то был явно неподходящий момент для разрыва с Испанией, а будь Рэли помилован, разрыв последовал бы немедленно. Ведь Яков I дал обещание испанскому королю и не имел права не сдержать его. В этих обстоятельствах жизнь Рэли казалась мелочью, которой можно пренебречь.