Жизнь и смерть

Жизнь и смерть

Существование в средние века было ненадежным. Имелись основания помнить о том, что «нет ничего более определенного, чем смерть, и нет ничего более неопределенного, чем смертный час». Люди страшились скоропостижной смерти, когда человек не успевал подвести итоги своей жизни перед Богом и людьми. Прежде чем отправиться на войну или пуститься в опасное путешествие, были все основания исповедаться и сообщить свою последнюю волю. В церквах фрески напоминали прихожанам о Судном дне, когда спасшиеся вознесутся на небо, а осужденные будут низвергнуты в ад на вечные муки. А до Судного дня предстояло пребывание в чистилище. Его срок мог быть сокращен добрыми деяниями и покаянием, и многое можно было заслужить, принеся дары монастырям, где монахи или монахини вели чистую жизнь, или заказывая богослужения в честь Девы Марии и святых. Устраивались специальные богослужения во спасение души, когда священник молился за устроителя и его род. Это могло вылиться в проведение ежедневных месс во спасение души (за исключением воскресений и праздников) и одного большого богослужения раз в год.

Фрески, которые сохранились в чрезвычайно большом количестве в сельских церквах, с их житиями святых и другими возвышающими душу сюжетами создавались для поучения прихожан, однако центральное место в церквах занимали изображения страданий Христа и его смерти во имя спасения людей. Такие изображения делались на досках алтаря. Самые крупные и лучшие из них — это картина работы Бернта Нотке на алтарной доске в Орхусском соборе (около 1480 г.), работа Клауса Берга в церкви францисканцев в Оденсе (около 1513 г.) и большие распятия для мирян, которые в ту пору располагались в промежутке между хорами и нефом, а теперь перемещены на одну из стен.

Церковное искусство периода позднего средневековья, письма с заказами на проведение богослужений, завещания и большие средства, которые поступали в церковную казну, свидетельствуют о чрезвычайно большом значении христианства и церкви. Однако эти исторические источники отражают, разумеется, не всю действительность. Если взять другую большую группу источников — многочисленные документы на право владения землей (купчие, закладные, судебные свидетельства), создается впечатление, что существование, во всяком случае, дворянства вращалось вокруг того, как заполучить или обеспечить владение землей. И наконец, политические документы, — они, разумеется, касаются политики и войны.

Когда видный датский историк Кристиан Эрслев вознамерился дать описание жизни дворянства в XII и XIV вв., он использовал народные песни, понимая при этом, что мир этих песен отражает лишь некоторые стороны дворянской жизни. Перед ним предстала ментальность, для которой были характерны разгул страстей, щепетильная забота о своих правах и чести, столь необходимая для того, чтобы ограничить произвол со стороны короля. Христианство не оставило глубоких следов. «Когда слышишь, как жена перед Богом всевышним призывает мужа к кровной мести, начинаешь понимать, сколь поверхностным является господство церкви». Эта картина, которую рисует одна из народных песен, не лишена наблюдательности, однако нужно помнить, что здесь речь идет о художественном вымысле и что тексты песен, к сожалению, были записаны только во второй половине XVI столетия.

Отдельные случайные источники проливают свет на средневековую жизнь. Младшая Зеландская хроника (Yngre Sjdellandske Kronike) повествует в части, относящейся к 1357 г.: «В тот год на Зеландии случилось нечто странное. Рождественским вечером к одному крестьянину в деревне явилось привидение и попросило дать ему приют. Оно поселилось в печи у этого человека с молодой женщиной, которую можно было видеть, но само привидение оставалось невидимым. Оно говорило по-датски и по-латыни и сказало, что оно родилось в Треллеборге и ходило в школу в Роскилле. Оно оставалось там, ело и пило, предпочитая употреблять в пищу яйца. Оно разговаривало со всяким приходящим в дом, часто ходило на крестьянские пирушки и рассказывало своему хозяину, что там происходило... То, что привидению подносили, женщина принимала и использовала для его пропитания. Однако крестьянин, которому надоел постоянный приток любопытных в его дом, посадил женщину на телегу и отвез ее в субботу после Масленицы в Копенгаген. А Педер Йордансен — так называло себя привидение — последовал за ними». Этот короткий, но точный рассказ дает некоторое представление о крестьянской жизни, городах, школьной учебе и мошенничестве.

А вообще самым лучшим источником являются завещания. Выбранные здесь два образчика рисуют картину двух более или менее различных типов обстановки, в которой жили дворянин и связанный с крестьянской средой бюргер, и дают представление об окружавших членах их семей и людях из прислуги. Общим для них, конечно, было то, что они не забывали о церкви и бедных.

Рыцарь Андерс Нильсен, проживавший в Дроннингхольме у озера Арресё, написал 14 октября 1447 г. завещание. Прежде всего, он позаботился о больших монастырях Северной Зеландии, Эсруме (где его должны были похоронить) и Эбельхольте; затем о своей супруге, своей сестре и роскилльском епископе Йенсе, которые стали исполнителями завещания. Далее идут Роскилльский собор, три сельские церкви и монастырь Марибо, его братья и сестры (которые были его наследниками), дети его сестры и их супруги, один каноник из Роскилле, священник и пара госпиталей в Копенгагене, сосед, приходский священник, приемный сын, челядь, прислуга, некоторые не поддающиеся опознанию лица и, наконец, бедные. Жена завещателя получила самую крупную долю — ей он завещал половину своей доли в их совместном имуществе (исключая, однако, земельную собственность). Церковные учреждения получили свою долю в виде денег, в то время как наследники из дворянского сословия получили серебряные чаши и тому подобные предметы; правда, его «дорогой сосед» получил золотое кольцо, а его сестра и епископ Йене — даже и то и другое. Короля Кристофера завещатель скромно одарил серебряным кубком — Андерс был одним из доверенных лиц Эрика Померанского, однако не пользовался реальным влиянием после 1439 года. Приемный сын получил кое-какую заложенную земельную собственность в округе Хорнсхерред. Некоторые из его помощников и работавших у него по найму получили лошадей или деньги; его паж получил его латы, паж его жены получил и его латы, и лошадь. Двое мужчин, статус которых из завещания неясен, но которые, должно быть, состояли у него на службе, получили его корабль. Одной из служанок его жены была завещана довольно крупная сумма денег, вторая получила его сюртук багряно-красного цвета, но без серебряных пуговиц. Шуба из лисьих шкур и пурпурная мантия достались двум из его предполагаемых помощников, в то время как остальная часть его гардероба была отписана церкви, двум большим монастырям и собору. Особое внимание Андерс уделил той сельской церкви, в которой он был крещен. От упомянутого выше сюртука багряно-красного цвета церковь получила серебряные пуговицы, чтобы употребить их на изготовление чаши или дароносицы. Монастырь Марибо получил партию железа, госпитали и бедные — зерно и свинину.

Андерс Нильсен ранее был высокопоставленным военным чиновником в Копенгагене, позднее ленсманом в Швеции, где он женился на шведке, заседал в государственном совете, но происходил он из зеландской мелкопоместной дворянской семьи. Андерс родился в Херлеве, деревне, которую его отец получил в ленное владение от монастыря Эсром, и умер в Дроннингхольме, который его отец получил в залог от королевы Маргрете. Где находились частные земельные владения семьи, неизвестно. Однако не похоже, чтобы он передал монастырю Эсром земельную собственность как покрытие расходов на похороны, ограничившись крупным денежным даром.

Завещание из Роскилле, датированное 1489 г., проливает свет на жизнь в среде бюргеров. Нильс Йенсен завещал каменный сельский дом, принадлежавший ему и жене (разумеется, с ее согласия), одному из алтарей собора, оставил по бочке пива каждому из женских монастырей города, а также пиво и другие съестные припасы учащимся и беднякам, которым, кроме того, была предоставлена возможность посетить баню. Завещатель был родом из прихода Скуллелев в округе Хорнсхерред, а его брат был там крестьянином-арендатором, сестра же была замужем за крестьянином на Лолланне. Эти двое были его наследниками, однако от более раннего брака у него был сын, который, должно быть, отделился, когда он в 1483 г. женился на Барбаре. Мы, конечно, не знаем объема его движимого имущества, половина которого принадлежала его жене (поскольку движимое имущество считалось совместной собственностью). Неизвестно и то, сколько получили наследники, однако завещание сообщает, чем Нильс Йенсен считал возможным самостоятельно распорядиться помимо дорогого каменного дома. Речь шла о его военном снаряжении, его одежде, трех серебряных ложках, некоторых предметах домашней обстановки, небольшой сумме денег, но прежде всего о быках и другом скоте. Сын получил пару быков из числа самых лучших, одну серебряную ложку, самую лучшую одежду завещателя, его меч и арбалет, в то время как его латы отошли брату, а другой меч и капюшон из лучшей материи — его помощнику. Дорогой родственник в Ерси (возле Кёге) и сестра получили каждый по серебряной ложке, племянник и племянница — по паре быков, а племянница еще и набор постельного белья. Церкви, где он крестился, двум служанкам, приходскому священнику и дьячку были оставлены или небольшая сумма денег, или бык, монастырю францисканцев, где его должны были похоронить, — несколько более значительная сумма денег, которая, однако, составляла всего лишь 2% того, что Андерс Нильсен в 1447 г. оставил монастырю Эсром. Самый крупный капитал по завещанию причитался его жене: помимо различного домашнего имущества две лошади, четыре быка и две коровы. Нильс Йенсен был родом из сельской местности, и данное завещание является хорошим свидетельством подвижности в крестьянском обществе, однако он наверняка не был собственником земли. Об одном из быков мы узнаем, что он содержался у мельника в Корнерупе, о паре других — что они находились во Флёнге (в обоих случаях это деревни в окрестностях города Роскилле). Быки, надо полагать, были либо сданы в аренду, либо поставлены на откорм в указанных местах, однако и другие быки, упомянутые в завещании, явно не могли содержаться в городе. В той или иной форме Нильс Йенсен, должно быть, занимался торговлей быками.

Датский период позднего средневековья характеризуется весьма сильным немецким влиянием. Любек и другие ганзейские города играли доминирующую роль. Это касалось их купцов, которые держали в своих руках торговлю, резчиков по дереву, таких, как Бернт Нотке и Клаус Берг. Церковная архитектура носила на себе отпечаток северогерманской готики, а датское духовенство проходило обучение в северогерманских университетах. Имела место сильная иммиграция дворянства из Голынтейна и Мекленбурга и купцов из ганзейских городов. Иммиграция и обычное общение носили столь широкий характер, что датский язык испытал на себе влияние немецкого в такой степени, в какой ни до, ни после на него не оказывал влияние никакой другой язык. Например, современные датские слова, начинающиеся с be- или for-, заимствованы в период позднего средневековья из нижненемецкого (северогерманского) говора. Процесс облегчался тем, что нижненемецкий говор стоит несколько ближе к датскому, чем верхненемецкий язык, который приобрел столь важное значение после Реформации. В то же время нижненемецкий язык существовал в хорошо развитой письменной форме и был языком общения во всем районе Балтийского моря.