Допросы, допросы, допросы…

Допросы, допросы, допросы…

Среди вещей, отобранных у арестованного, внимание следственной комиссии привлекли флакон с жидкостью и порошки. Все это было направлено на анализ, и через несколько часов стало известно, что «жидкость содержит синильную кислоту, один порошок со стрихнином и восемь порошков с морфием».

Заинтересовавшись этим фактом, следственная комиссия уже далеко за полночь вызвала Петрова на новый допрос.

— Среди вещей, изъятых при аресте, оказались порошки с морфием. Откуда они у вас? Кто вам их выписывал? Кобылин?

Петров удивленно поднял голову: каким образом следственная комиссия установила фамилию врача? Между тем фамилия Кобылина — врача 2-го сухопутного госпиталя была обнаружена на обрывке записки, найденной в кармане арестованного при обыске. Скрывать дальше не было смысла.

— Да, доктор Кобылин.

— Он имеет частную практику?

— Я с ним познакомился в клинике профессора Боткина.

— Когда?

— Точно число не помню. Дней двадцать, наверное, назад.

— При каких обстоятельствах?

— Я обратился с жалобами на состояние здоровья. Был им принят. От него же я получил и рецепты.

— Он знает вашу фамилию?

— Я ему представлялся Владимировым.

Небольшая передышка, и члены комиссии собираются вновь.

Петрова-Владимирова снова вызывают для допроса. А идет уже второй час ночи.

— Значит, медику Кобылину вы были известны под фамилией Владимирова?

— Да.

— Где же вы проживали в Петербурге?

— В разных местах.

— Точнее?

— Жил на Выборгской стороне, на Оренбургской улице, в доме Шиль, у мещанина Павла Семеновича Цеткина.

— Под какой фамилией?

— Под своей.

— Под фамилией Владимирова?

— Да.

— У вас были документы на имя Владимирова?

— Нет.

— Как же вы остановились у Цеткина?

— Цеткину я объяснил, что я мещанин Владимиров, приехавший сюда из Москвы искать какого-нибудь конторского или иного дела.

— И он от вас не потребовал паспорта?

— Потребовал, но я сказал, что поторопился уехать из Москвы, а поэтому не захватил с собой паспорта, но что у меня есть там довольно значительные по своему положению и влиянию знакомые и благотворители, которые могут и без меня выхлопотать увольнительный вид… и выслать его мне.

— И сколько же времени вы прожили таким образом без вида в квартире Цеткина?

— Около двух недель, пока хозяйка не предложила мне сама удалиться.

Ни пятого, ни шестого апреля Владимиров так и не сказал своего настоящего имени. Допросы продолжались и днем, и ночью. Несколько раз его принимался увещевать священник. Владимирову не давали отдыха. Требовали, чтобы он назвал сообщников.

Между тем Александр II потребовал от председателя следственной комиссии подробного отчета. Тот был вынужден признать:

— Все действия следственной комиссии, ваше императорское величество, остаются до сих пор безуспешными… Подсудимый из. каких-то видов с упорством скрывает свое настоящее имя и звание.

— Может, он все-таки поляк?

— Нет, ваше величество… Преступник пишет по-русски грамотно, я бы даже сказал литературно… Все усилия снять с него фотографический портрет не увенчались успехом: он умышленно закрывает лицо рукой.

— Что же вы думаете делать дальше?

— Все необходимое для того, чтобы преступник сказал правду.

— Потомите еще, пока он не согласится на откровенность! Запирательство преступника необходимо сломать. Я обязываю вас принять по отношению к нему самые деятельные и энергичные меры. С завтрашнего дня мы всемилостивейше назначаем председателем комиссии графа Михаила Николаевича Муравьева.

8 апреля в «Сенатских ведомостях» было опубликовано сообщение о приеме сенаторов, где Александр II, между прочим, заявил: «Личность преступника до сих пор еще не разъяснена, но очевидно, что он не тот, за кого себя выдает. Всего прискорбнее, что он русский». На сии последние слова сенатор, тайный советник Матюнин сказал: «Государь, мы питаем себя надеждою, что дальнейшее следствие разъяснит личность преступника, и имя русского останется незапятнанным». На это Его Императорское Величество изволил ответить: «Дай бог».

Александр II надеялся, что с приходом в комиссию Муравьева дело изменится. И он не ошибся. Муравьев был известен в то время всей России под именем Муравьева-вешателя. Грубый и жестокий человек, он снискал себе печальную славу при подавлении польского восстания в 1863–1864 годах. Муравьев трезво оценивал свою деятельность и даже говорил сам о себе, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые сами вешают». Покушение на Александра II он считал делом большого заговора.

Через некоторое время заместителю председателя следственной комиссии генерал-адъютанту П. П. Ланскому доложили, что его уже около часа дожидается какой-то посетитель, назвавшийся Никодимовым — служителем Знаменской гостиницы.

— Пригласите! — распорядился Ланской.

Через минуту в комнату вошел как-то боком невысокий человек и, остановившись у дверей, поклонился. Поклонился с подобострастием.

— Садитесь, — произнес Ланской.

— Ничего-с, благодарствуем, — ответил вошедший и приблизился к столу, но не сел.

— Садитесь… я вас слушаю, — вторично произнес свое приглашение Ланской.

Человек сел, но сел на краешек стула и опять как-то боком.

— Итак?..

— Никодимов — я… стало быть… служитель гостиницы Знаменской, ваше сиятельство.

— Что же вас привело ко мне?

— Дело одно подозрительное…

— У меня есть подчиненные, дежурный по отделению офицер, наконец… Вы могли сказать им.

— Нет, ваше сиятельство, это государственной важности дело… как я его своим умом разумею и я могу только вам…

— Ну?

— Жилец у нас пропал… Второго занял номер, а четвертого не вернулся…

— Четвертого? — переспросил Ланской.

— Четвертого, ваше сиятельство. Как ушел с утра, так и все… День нет, два нет… А сегодня утром зашли к нему и на столе обнаружили мелкие такие пылиночки — порох стало быть!..

— Фамилия?

— Никодимов, стало быть…

— Нет! Его фамилия?

— Владимиров, ваше сиятельство, Владимиров Дмитрий Алексеевич!

Ланской чуть не подскочил на стуле:

— Адъютанта!

Вошедшему адъютанту он немедленно приказал доставить арестованного террориста.

— Он? — спросил Ланской, когда в комнату ввели Владимирова.

— Он.

— Кто?

— Владимиров… Наш бывший жилец… В шестьдесят пятом номере проживать изволили… И вещички там свои оставили… Ни бог весть какие, но все же вещички…

— Провести немедленно там обыск! Вещи доставить сюда! — распорядился Ланской.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— Будьте добры расписаться в протоколе очной ставки, — произнес Ланской, обращаясь к Никодимову. Затем повернулся к Владимирову.

— И вы тоже.

Владимиров медленно поднялся, подошел к столику секретаря и расписался.

В это время в кабинет вошел адъютант:

— Ваше приказание выполнено! Наряд в составе трех низших чинов под командованием полицмейстера 2-го отделения Банаш фон дер Клейма направлен для проведения обыска в Знаменскую гостиницу!

— О результатах обыска прошу немедленно доложить мне. Арестованного распорядитесь увести.

Владимирова вывели из кабинета.

— Я хотел бы спросить… — сказал Никодимов после того, как расписался в протоколе очной ставки. — Мне ведь, должно быть, за сообщение награждение полагается?

Ланской пристально посмотрел на служителя гостиницы. Никодимов как-то весь сжался, низко поклонился и выскочил из кабинета.

А через час в комиссию были представлены «отысканные в Знаменской гостинице оставленные там в номере шестьдесят пятом неизвестным лицом армяк… шкатулка, бумаги, пузырек…»

Лакской распорядился вызвать Владимирова.

— Ваши вещи? — спросил он у него.

— Мои.

В это время адъютант поставил на стол запертую шкатулку.

— Тоже ваша?

— Моя.

— Что в ней?

— Разные мелочи.

— Откройте, — распорядился Ланской.

— Нечем. Нет ключа.

— Взломайте.

— Зачем же ломать? — вмешался Владимиров. — Ключ в моем портмоне, которое вы у меня забрали при аресте.

Шкатулку открыли. В ней действительно, ка первый взгляд, ничего существенного не оказалось. Пять медных двухкопеечных монет, письменный конверт, пилюли, два карандаша, стальное перо, какой-то небольшой сверточек…

Но когда Ланской развернул его, то, к удивлению своему, увидел в нем три пистона.

— Где пистоны, конфискованные у арестованного?

— Вот они, ваше сиятельство, — произнес адъютант, доставая их из шкафа.

— Того же калибра, — произнес Ланской.

Адъютант положил на стол клочки какого-то письма.

— Что это? — спросил Ланской.

— Обнаружено в номере. На полу, за диваном.

Когда же клочки разорванного письма сложили, то прочли следующее: «Милый друг! Приезжай в Москву, тебя очень нужно, поговорим обстоятельно, потом, ежели сочтешь нужным, опять отправишься». На этом письме был указан адрес Цеткина. Письмо было адресовано на имя Дмитрия Владимирова. Сохранился и обратный адрес: «В Москву, на Большой Бронной, дом Полякова № 25. Его Высокоблагородию Николаю Андреевичу Ишутину».

— Кто это такой Ишутин?

— Не знаю.

— Как же так? Он вам пишет, а вы его не знаете?

— Я жил с ним по соседству.

— Значит, знали?

— Да нет, просто шапочное знакомство.

— А о чем же поговорить ему надобно с вами?

— Вероятно, о квартире. Я задолжал там. Вот хозяйка, наверное, и просила написать, — ответил Владимиров.

Ланской внимательно рассмотрел штемпеля на конверте и определил, что письмо было отправлено из Москвы двадцатого марта и получено в Петербурге двадцать первого. Это была уже новая ниточка. И комиссия «положила: просить управляющего Третьим отделением собственной его императорского величества канцелярии о приказании по телеграфу Московскому Жандармскому Штаб-офицеру разыскать в Москве, обыскать и доставить в Петербург в комиссию арестованным Николая Андреевича Ишутина со всеми бумагами».

Поздней ночью Владимирова вызвал к себе на допрос Муравьев.

— Садитесь…

Владимиров ничего не ответил и только начал было садиться, как услышал вновь:

— Садитесь, садитесь, Дмитрий Владимирович…

— Дмитрий Алексеевич… — поправил тот Муравьева.

— Простите, но я имею честь разговаривать с Дмитрием Владимировичем Каракозовым.

— Вы ошибаетесь. Моя фамилия Владимиров. Дмитрий Алексеевич Владимиров.

Тогда Муравьев еле заметным кивком головы подал дежурному офицеру условный знак, тот впустил в комнату Ишутина и проводил его до стола.

— Вам известен этот человек? — спросил у него Муравьев, указывая на Владимирова.

Арестованный повернулся к Ишутину и замер от неожиданности.

— Дмитрий! — воскликнул Ишутин.

— Вы его знаете?

— Конечно! — ответил Ишутин. — Это мой двоюродный брат.

— Фамилия, имя?

— Каракозов Дмитрий Владимирович!

— Ложь! — сказал Каракозов. — Этого человека я вижу впервые.

— Не будем играть в прятки, господин Каракозов! — произнес Муравьев и кивком головы распорядился увести Ишутина.

Только сейчас Ишутин понял, что настоящая фамилия Каракозова до сих пор не была установлена.

Е. Зильберман, В. Холявин

От составителя: Дмитрий Каракозов Верховным уголовным судом был приговорен к смертной казни через повешение. Казнен на Смоленском поле в Петербурге в 1866 году.