50. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА
50. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА
12 декабря 1922 года Ленин в последний раз работал у себя в кабинете. 13 декабря прозвучал второй звонок, и он подчинился требованию врачей, настаивавших, чтобы он отошел от активной государственной деятельности и переехал в Горки для длительного отдыха. Но руля Ленин не передал никому. Он все еще собирался в конце месяца выступить на съезде Советов. Он все еще намеревался сам сформулировать решения по таким важным вопросам, как вопрос о роли национальностей в будущем СССР. Поэтому он отверг предложение Рыкова о том, чтобы личный прием его происходил по отбору заместителей или секретаря ЦК. Он хотел «полной свободы, неограниченности и даже расширения приемов» и так и сообщил своим заместителям в письме, продиктованном в полдень 13 декабря, после ухода врачей. Относительно других вопросов Ленин дал свое согласие, но не на три месяца, как хотели заместители, «а впредь до моего возвращения к работе, если оно состоится ранее чем через три месяца»{1072}.
Он продиктовал также письмо в ЦК, в котором протестовал против решения Политбюро о предоставлении профессору Рожкову права жительства в Москве (Ленин никогда не оставлял дела, пока не доводил его до благополучного завершения), и другое письмо, М. И. Фрумкину, о монополии внешней торговли.
«В 12 часов 30 минут дня к Владимиру Ильичу пришел И. В. Сталин, с которым Владимир Ильич беседовал до 2 часов 35 минут»{1073}.
Об этом длинном разговоре не известно ничего. Наверное, речь шла о национальном вопросе и монополии внешней торговли. После ухода Сталина, Ленин продиктовал письмо для него, посвященное последнему вопросу. На другой день в 2 часа 25 минут дня Ленин передал записку В. А. Аванесову, бывшему заместителю наркома Рабкрина, ставшему заместителем наркома внешней торговли, для посылки ему вместе с письмом о внешней торговле: «Посылаю свое письмо. Верните к 7 часам. Обдумайте получше, что добавить, что убавить. Как поставить борьбу»{1074}. Письмо о внешней торговле было передано Сталину 15 декабря.
13 декабря, составив письмо к Сталину, Ленин написал записку Троцкому: «…я бы очень просил Вас взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии… предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли»{1075}.
Сталин и Троцкий придерживались противоположных взглядов на необходимость монополии внешней торговли. На пленуме ЦК 6 октября Сталин провел резолюцию, которую Ленин счел нарушением этой монополии. 13 октября он подверг позицию Сталина критике в письме, адресованном Сталину, но предназначенном для всего ЦК. Резолюция, писал он, временно разрешает «ввоз и вывоз по отдельным категориям товаров или в применении к отдельным границам»- Критические замечания Ленина приняли вполне конкретную форму: «Для ввоза и вывоза открываются закупочные конторы. Владелец конторы вправе покупать и продавать лишь особо указанные товары. Где же контроль? Где же средства контроля? Лен стоит в России 4 рубля с полтиной, в Англии 14 рублей… Какая сила удержит крестьян и торговцев от выгоднейшей сделки? Покрывать Россию еще сетью надзирателей? Ловить соседа закупочной конторы и доказывать, что его лен запродан для тайного вывоза?.. Не успев испытать режима монополии, который только начинает нам давать миллионы (и будет давать десятки миллионов и больше), мы вводим полный хаос».
Монополия, как указывал Ленин, позволяла советскому правительству платить низкую цену за сельскохозяйственную продукцию и получать большую прибыль, перепродавая ее на мировом рынке. «Вопрос был внесен в пленум наспех, — жаловался Ленин в письме от 13 октября. — Ничего подобного серьезной дискуссии не было… Я крайне жалею, что болезнь помешала мне быть в этот день на заседании… Никакая «законность» в деревенской России по подобному вопросу абсолютно невозможна».
В постскриптуме Ленин прибавил, что слышал от Сталина о плане «предположительного открытия на время портов Питерского и Новороссийского». Это, предостерегал Ленин, усилит контрабанду. «С Внешторгом мы начали рассчитывать на золотой приток. Другого расчета я не вижу, кроме разве винной монополии, но здесь… серьезнейшие моральные соображения…{1076} (Винная монополия была введена после смерти Ленина.)
Приближался декабрьский пленум. Поэтому Ленин вел долгую беседу со Сталиным 13 декабря и в тот же день написал письмо Троцкому, прося его встать на защиту монополии внешней торговли. Ленин не только боялся потерять «золотой приток». Он боялся, чторусский мужик может заключить союз с иностранными дельцами. В отличие от Сталина, он стремился к укреплению монополии.
Между тем Ленин выиграл баталию, происходившую из-за профессора Рожкова{1077}. 14 декабря Политбюро изменило свое решение и разрешило Рожкову поселиться в Пскове. Так Ленину, вернувшемуся из ссылки, разрешено было когда-то проживать в Пскове, но не в столицах. Рожкова предупредили, что при первом же антисоветском акте его вышлют на Запад, В тот же день Ленин продиктовал второе письмо Зиновьеву по поводу Рожкова.
С Троцким Ленин, по-видимому, был в контакте, ибо рано утром 15 декабря он написал ему: «Считаю, что мы вполне сговорились. Прошу Вас заявить на пленуме о нашей солидарности. Надеюсь, пройдет наше решение, ибо часть голосовавших против в октябре теперь переходит частью или вполне на нашу сторону».
«Если паче чаяния не пройдет наше решение, обратимся к фракции съезда Советов и заявим о переносе вопроса на партсъезд».
«Известите меня тогда, и я пришлю свое заявление»{1078}.
Через несколько часов зам. наркома внешней торговли Фрумкин, разделявший взгляды Ленина на монополию, письменно сообщил ему, что, по слухам, вопрос о монополии «может быть снят на Пленуме» и отложен до следующего пленума, под предлогом, что тогда Ленин сможет принять участие в его обсуждении.
Ленин немедленно переслал сообщение Фрумкина Троцкому в сопровождении записки (второй записки Троцкому за этот день): «…покончить с этим вопросом раз навсегда абсолютно необходимо. Если существует опасение, что меня этот вопрос волнует и может даже отразиться на состоянии моего здоровья, то думаю, что это совершенно неправильно, ибо меня в десять тысяч раз больше волнует оттяжка, делающая совершенно неустойчивой нашу политику по одному из коренных вопросов… очень прошу поддержать немедленное обсуждение этого вопроса… Может быть, приемлем такой компромисс, что мы сейчас выносим решение о подтверждении монополии, а на партсъезде вопрос все-таки ставим и уславливаемся об этом сейчас же… Никакой другой компромисс… принимать… не можем».
В ночь на 16 декабря у Ленина произошел приступ, длившийся более 30 минут. «Несмотря на это, утром, до прихода врачей, Владимир Ильич продиктовал Надежде Константиновне еще одно письмо о работе заместителей председателя СНК и СТО. Вечером в секретариат позвонила Н. К. Крупская и просила от имени Владимира Ильича сообщить Сталину, что выступать на съезде Советов он не будет»{1079}. Фотиева вспоминает: «Невозможность выступить на X съезде Советов очень тяжело повлияла на здоровье Владимира Ильича. Состояние его резко ухудшилось…»{1080}. Ленин был в безвыходном положении. Каждое ухудшение в его состоянии ограничивало возможность его участия в политической деятельности, а каждое такое ограничение возможностей вело к ухудшению его здоровья.
16 декабря Ленин предполагал уехать из Москвы в Горки. Накануне он сделал распоряжение о своих книгах и продиктовал письмо членам ЦК: «Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно. Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли. Осталось только одно обстоятельство, которое меня волнует в чрезвычайно сильной мере, — это невозможность выступить на съезде Советов». Но Ленин не терял надежды. Он просил, «не приостанавливая подготовки другого докладчика, сохранить за ним возможность выступления», если врачи позволят выступать{1081}.
Врачи советовали уехать в Горки. Но дороги были завалены снегом, и на автомобиле ехать было невозможно, а поездка на аэросанях была бы слишком утомительна.
Каждое утро начальник охраны П. П. Пакалн приводил собаку Ленина, Аиду, в квартиру. Ленин играл с любимым животным. Казалось, его мозг и тело боролись против смерти. В течение нескольких дней он не занимался ничем.
Сталин следил с подозрением. Он мог с полным правом заключить, что Ленин и Троцкий создали против него единый фронт, может быть, желая удалить его с должности. От Дзержинского ему было известно, как остро реагировал Ленин на грубость Орджоникидзе и на сталинский план «автономизации». А тут еще подоспело письмо Ленина к ЦК от 16 декабря: «Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли» — Защите от Сталина. Пленум и в самом деле нанес Сталину поражение и принял предложение Ленина, представленное и поддержанное Троцким.
Ленин торжествовал. 21 декабря он продиктовал Крупской письмо Троцкому (Архив Троцкого в Гарварде, документ Т-770). «Лев Давыдович, — писала Крупская от руки. — Проф. Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо к вам: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление… В. Ленин».
В. И. просит также позвонить ему ответ. Н. К. Ульянова».
«Простое маневренное движение» была демонстрация единодушия между Лениным и Троцким.
Это письмо каким-то образом дошло до Сталина, так как на другой день, 22 декабря, Сталин перешел в контрнаступление — против Крупской. На Сталина была возложена персональная ответственность за соблюдение режима, установленного врачами для Ленина. Под этим предлогом он обругал Крупскую за то, что она беспокоит мужа, снабжая его информацией по текущим партийным делам, и пригрозил ей Контрольной комиссией.
Неизвестно, рассказала ли Крупская Ленину об этом телефонном разговоре. Уход за Лениным утомил ее до изнеможения, нервы ее были напряжены, и Ленин, наверное, не мог не заметить, что она чем-то расстроена.
В эту ночь правую руку и правую ногу Ленина разбил паралич. Как только рассвело, пришли врачи. Ленин попросил у них разрешения диктовать 4 минуты каждый день. Они согласились. В начале 9-го 23 декабря Ленин вызвал к себе на квартиру М. А. Володичеву и сказал: «Я хочу вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!» И он начал диктовать свое знаменитое завещание.
Распространено мнение, что это завещание состояло из требования удалить Сталина с поста генсека, потому что он сосредоточил в своих руках слишком много власти. Но в завещании было и многое другое.
«Письмо к съезду», — диктовал Ленин.
«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде РЯД перемен в нашем политическом строе. Мне хочется поделиться с Вами теми соображениями, которые я считаю наиболее важными. В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни». (В ЦК в то время было 27 членов.) «Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас… — если бы мы не предприняли такой реформы.
Затем, я думаю предложить вниманию съезда придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому, до известной степени и на известных условиях». Расширение ЦК нужно, по словам Ленина, «и для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии»{1082}.
Копия этого письма в тот же день попала в руки Сталина{1083}. Она могла только укрепить создавшееся у него впечатление о союзе между Лениным и Троцким.
На следующем, XII партийном съезде, собравшемся в апреле 1923 года, когда Ленин уже утратил умственные способности, ЦК был расширен до 40 человек. На XIII съезде, в мае 1924 года, 63 человека было избрано в ЦК, и с тех пор членство в этом органе продолжало расти, но благоприятных последствий, вопреки ожиданиям Ленина, это не имело. Чем больше становился ЦК, тем меньше был удельный вес каждого цекиста, тем легче делалась задача Сталина.
Выпад Сталина против Крупской заставил ее почувствовать, что она нуждается в защите от него. В тот день, когда Ленин продиктовал «Письмо к съезду», она написала письмо Каменеву, одному из трех заместителей Ленина, выполнявшему во время его болезни обязанности председателя Политбюро. «Лев Борисович! — писала Крупская. — По поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина». Далее Крупская писала, что обращается к Каменеву и к «Григорию» (Зиновьеву) как к «гораздо более близким» товарищам Ленина, и просила оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз». «В единогласном решении Контрольной комиссии, — писала Крупская, — которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская»{1084}.
На основании имеющихся данных невозможно судить, видел ли Ленин письмо Крупской, прежде чем оно было отослано по адресу, или же он узнал о ее внутренних мучениях каким-нибудь другим путем. Но на другой день после того, как она его написала, Ленин продиктовал ту часть своего письма к съезду, которая стала известна во всем мире под названием «Завещания Ленина». Ленин несколько раз предупреждал Володичеву, что письмо это должно остаться «строго секретно». Все, что Ленин диктовал в течение этого месяца и позже, переписывалось по желанию Ленина в 5 экземплярах, из которых один он просил оставлять для него, три экземпляра — Крупской и один — в секретариат («строго секретно»). «На запечатанных сургучной печатью конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, — пишет Володичева, — он просил отмечать, что вскрыть может лишь В. И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна. Слова: «а после его смерти» на конвертах я не писала». Черновики копий сжигались{1085}.
Следующая часть «завещания» была продиктована 24 декабря:
«Продолжение записок.
24 декабря 22 г.
Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты…
Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить.
Я имею в виду устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства.
Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.
Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.
Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим ему (по-видимому, описка Володичевой, по смыслу следует «им») в вину лично, как небольшевизм Троцкому.
Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил) и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)».
По-видимому утомленный, Ленин здесь прервал диктовку. На другой день он дополнил свои замечания следующими двумя абзацами: «25 дек. Затем Пятаков — человек, несомненно, выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.
Конечно, и то и другое замечание делаются мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая пополнить свои знания и изменить свои односторонности. Ленин. 25. XII, 22 г. Записано М. В.»{1086}.
В это время врачи снова разрешили Ленину читать. «Беллетристика Владимира Ильича не интересует», — отметила одна из секретарей Ленина в Дневнике дежурств, куда они заносили все большие и маленькие события его жизни с ноября 1922 года{1087}. Он начал читать третий и четвертый тома «Записок о революции» Н. Суханова (Гиммера). Суханов, одно время пытавшийся примирить народничество с марксизмом, позже стал «внефракционным социал-демократом», а в конце концов примкнул к меньшевикам. После революции и вплоть до 1930 года он работал в разных советских учреждениях и был членом Коммунистической академии. Его мемуары представляют собой детальный отчет очевидца о Февральской революции и о большевистском перевороте{1088}.
26 декабря Ленин продиктовал Фотиевой следующую страницу своего завещания. Речь шла о необходимости увеличить ЦК и улучшить аппарат, «в сущности унаследованный от старого режима». Нельзя было ожидать, писал Ленин, чтобы такой аппарат мог быть переделан за 5 лет. «Достаточно, если мы за пять лет создали новый тип государства, в котором рабочие идут впереди крестьян против буржуазии, и это при условии враждебной международной обстановки представляет из себя дело гигантское. Но сознание этого никоим образом не должно закрывать от нас того, что мы аппарат, в сущности, взяли старый от царя и от буржуазии и что теперь с наступлением мира и обеспечением минимальной потребности от голода вся работа должна быть направлена на улучшение аппарата». Ленин хотел, чтобы несколько десятков рабочих вошло в ЦК. Ленин считал, что, присутствуя на заседаниях Политбюро, эти рабочие придадут ЦК «устойчивость»{1089}.
Как всегда, Ленин хотел видеть лекарство от всех бед в смене персонала. Настоящих причин бюрократии он не замечал. Большевизм не только унаследовал старую бюрократию, он увеличил ее до гигантских пропорций тем, что национализировал большую часть хозяйства. Сто членов ЦК не были тут в состоянии изменить ничего…
27, 28 и 29 декабря Ленин диктовал записки о придании законодательных функций Госплану. «Эта мысль выдвигалась тов. Троцким, кажется, уже давно. Я выступил противником ее… Но по внимательном рассмотрении дела я нахожу, что, в сущности, тут есть здоровая мысль…» Госплан состоял из спецов, снабжавших государственные отделы необходимыми данными для принятия решений. Ленин предложил увеличить компетенцию Госплана, так что Госплану предоставлялось право самому принимать решения, имеющие силу закона. Только ВЦИК имел бы право «опрокинуть» такие решения{1090}.
В этих трех частях завещания незаметно никакого ослабления умственных способностей Ленина. Он выказывает свою обычную умственную живость, понимание сложных организационных вопросов, откровенность, простоту и ясность в выражениях.
В тот же день, когда он продиктовал последнюю записку о Госплане, 29 декабря, Ленин продиктовал и добавочную страницу к отделу об увеличении числа членов ЦК — для «улучшения нашего аппарата, который никуда не годится». Он решил теперь, что было бы правильно сочетать деятельность ЦК с усилиями Рабкрина, предполагая упразднить его как отдельный наркомат и сделать отраслью ЦК{1091}.
30 декабря Ленин продолжал диктовать мелкие главки своего завещания. В этот раз он залез в самую колючую крапиву — в вопрос о национальностях, в «грузинский вопрос», в вопрос о «роковой» роли Сталина в этом отношении. Диктуя, Ленин все время жаловался секретарям, что ему трудно диктовать, он привык видеть перед собою написанное. Но то, что он продиктовал, тем не менее спаяно очень крепко.
«Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации, официально называемый, кажется, вопросом о союзе советских социалистических республик.
Летом, когда этот вопрос возникал, я был болен, а затем, осенью, я возложил чрезмерные надежды на свое выздоровление и на то, что октябрьский и декабрьский пленумы дадут мне возможность вмешаться в этот вопрос. Но, между тем, ни на октябрьском пленуме (по этому вопросу), ни на декабрьском мне не удалось быть и таким образом вопрос миновал меня совершенно.
Я успел только побеседовать с т. Дзержинским, который приехал с Кавказа и рассказал мне о том, как стоит этот вопрос в Грузии. Я успел также обменяться парой слов с т. Зиновьевым и выразить ему мои опасения по поводу этого вопроса. Из того, что сообщил тов. Дзержинский, стоявший во главе комиссии, посланной ЦК для «расследования» грузинского инцидента, я мог вынести только самые большие опасения. Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чем мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея «автономизации» в корне была неверна и несвоевременна.
Говорят, что требовалось единство аппарата. Откуда происходили эти уверения? Не от того ли самого российского аппарата, который, как я указал уже в одном из предыдущих номеров своего дневника, заимствован нами от царизма и только чуть-чуть подмазан советским миром.
Несомненно, что следовало бы подождать с этой мерой (т. е. с созданием СССР. — Л. Ф.) до тех пор, пока мы могли бы сказать, что ручаемся за свой аппарат, как за свой. А сейчас мы должны по совести сказать обратное, что мы называем своим аппарат, который на самом деле насквозь еще чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, преодолеть которую в пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобладании «занятий» военных и борьбы с голодом не было никакой возможности.
При таких условиях очень естественно, что «свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустою бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ. Нет сомнения, что ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической русской швали, как муха в молоке…
Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма». Озлобление вообще играет в политике обычно самую худшую роль.
Я боюсь также, что тов. Дзержинский, который ездил на Кавказ расследовать дело о «преступлениях» этих «социал-националов», отличился тут тоже только своим истинно русским настроением (известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения) и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризуется «рукоприкладством» Орджоникидзе. Я думаю, что никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства и что тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно… Орджоникидзе не имел права на ту раздражаемость, на которую он и Дзержинский ссылались…
Тут встает уже важный принципиальный вопрос: как понимать интернационализм?» (В стенографической записи здесь следует еще одно предложение, зачеркнутое: «Я думаю, что наши товарищи не разобрались достаточно в этом важном принципиальном вопросе».){1092}
Ленин говорил не только, что право на отделение, обеспеченное советской конституцией, стало простым клочком бумаги, но что и стремление национальных меньшинств к ограниченному самоуправлению, к свободе от московского диктата заклеймлено названием «социал-национализм». Старый коммунист, соратник Ленина, Буду Мдивани получил от Орджоникидзе по физиономии за защиту прав инородцев от поползновений великорусского шовинизма, а поляк Феликс Дзержинский обелил Орджоникидзе и обвинил Мдивани в политическом «преступлении», в социал-национализме, якобы вызвавшем справедливое раздражение Орджоникидзе. Вину за это извращение интернационализма Ленин возлагал на Сталина. И действительно, Сталин стал деспотом-инородцем, прикрывавшим свое личное самовластие великорусским национализмом. После Второй мировой войны эта же жажда власти, в обличье пролетарского интернационализма, поглотила маленькие страны за пределами СССР.
Ленин ничего не мог сделать. Он не смог бы ничего сделать, даже если бы второй звонок не прозвенел еще, ибо как может быть свобода у национальных меньшинств в стране, где лишена свободы личность? Ленин все повторял, что коммунисты унаследовали царскую бюрократию. Но дело было не в этом. Дело было в централизации, которая при большевиках была еще сильнее, чем при царе. Как могли национальные меньшинства быть независимыми при таких условиях?
Ленин окончил диктовку 30 декабря вопросом: «Как понимать интернационализм?» На этот вопрос он не дал ответа.
Спор между Лениным и Сталиным шел вокруг степени самоуправления, предоставленного национальным республикам и областям. Сталин отстаивал автономию, что соответствовало отсутствию самоуправления. Ленин предпочитал «независимость», т. е. ограниченное самоуправление. В записях по вопросу о национальностях, продиктованных в последние дни 1922 года, Ленин пытался указать, как подойти к этому вопросу. В первой из двух диктовок 31 декабря он указывал: «…ничто так не задерживает развития и упроченности пролетарской классовой солидарности, как национальная несправедливость». Во второй он задавал вопрос: «Какие же практические меры следует предпринять при создавшемся положении?» На этот вопрос он отвечал: «Во-первых, следует оставить и укрепить союз советских социалистических республик». Во-вторых, этот союз нужно оставить «в отношении дипломатического аппарата». «В-третьих, нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе… Политически-ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского». Какому наказанию следовало подвергнуть тройку прегрешивших, Ленин не сказал. В-четвертых, в «инонациональных республиках» следует поощрять использование национального языка.
Ленин пошел и дальше: «Нет сомнения, что под предлогом единства железнодорожной службы, под предлогом единства фискального и т. п. у нас, при современном нашем аппарате, будет проникать масса злоупотреблений истинно русского свойства». Потребуется «детальный кодекс», составленный «националами» данной республики. «Причем не следует зарекаться… от того, чтобы в результате всей этой работы вернуться на следующем съезде Советов назад, т. е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов».
Нигде не сказано, чтобы эти наркоматы когда-нибудь обладали «полной самостоятельностью». Но с политической точки зрения слово «восстановить» звучало лучше, чем слово «ввести». Помимо этого единственного слова пропаганды, в этой записи все свидетельствует о том, что Ленин впервые стал задумываться о коренных слабостях советской системы в неортодоксальной манере. Ибо если бы, как он предлагал, деятельность правительства СССР в Москве действительно была ограничена только военной и дипломатической сферами, а во всех прочих отношениях республики были бы самостоятельны, то Кремль можно было бы упразднить за ненадобностью: централизация сменилась бы децентрализацией. Такая мера подразумевала изменения в тех взглядах на философию государственного правления, которые Ленин развивал с самого начала века, и которые определялись двумя факторами: нервным характером Ленина, делавшим его нетерпимым к инакомыслию и заставлявшим его предпочитать маленькую, послушную политическую партию, и традицией царского самодержавия, при котором администрация страны состояла из олигархии, покорной самодержцу и выполняющей нужды узкого высшего слоя общества. Советы вывернули царизм наизнанку, но сохранили его основные черты: самодержавие, олигархию, бюрократию, а также, во всяком случае на словах, служение узкому социальному меньшинству — пролетариату. В идеях русских народников, Фридриха Энгельса и некоторых французских революционеров Ленин нашел доказательства того, что горстка волевых, агрессивно настроенных людей может захватить власть и удержать ее, установив централизованный тиранический режим.
Внезапно, в декабре 1922 года, когда советскому государству исполнилось пять лет, Ленин открыл децентрализацию. Его предложение, чтобы центральное правительство в Москве ограничило свою деятельность лишь войной и дипломатией, легко счесть за пустые слова и не принимать во внимание. Но маневры Сталина и события в Грузии действовали на нервы Ленину не меньше любых самых худших форм нарушения партийной дисциплины. Орджоникидзе в Грузии не только прибил Мдивани, — грузинская ЧК отказывалась превратиться в ГПУ, а крестьян преследовали сталинцы — противники нэпа. Кроме того, Ленин стал замечать, какой вред революции может нанести «типичный русский бюрократ», сочетающий великодержавный шовинизм со склонностью к волоките. Еще на VIII съезде РКП, а марте 1919 года, Ленин говорил о «великорусском шовинизме, прикрытом названием коммунизма». В те дни это было просто критическим замечанием, а теперь наступил кризис: Сталин с великодержавными шовинистами могли погубить революцию. Было достаточно причин для полной переоценки всей советской ситуации. Именно такую переоценку Ленин предпринял в своем завещании и, в еще большей степени, в тех статьях, которые он написал в 1923 году.
Отметив возможную необходимость сокращения функций центрального правительства, Ленин, разумеется, принял во внимание и то, что это может привести к «дроблению наркоматов и несогласованности между их работой в отношении Москвы и других центров». Но эта несогласованность, прибавил он, будет парализована «партийным авторитетом, если он будет применяться со сколько-нибудь достаточной осмотрительностью и беспристрастностью». Зная отношение Ленина к партии, следует искать самого главного именно в этом предложении, а весь разговор о децентрализации считать камуфляжем. Но это не конец предложения. Ленин говорит далее, что: «вред, который может проистечь для нашего государства от отсутствия объединенных аппаратов национальных с аппаратом русским, неизмеримо меньше, бесконечно меньше, чем тот вред, который проистекает не только для нас, но и для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, которой предстоит выступить на исторической авансцене в ближайшем будущем, вслед за нами… Одно дело необходимость сплочения против империалистов Запада, защищающих капиталистический мир. Тут не может быть сомнений, и мне излишне говорить о том, что я, безусловно, одобряю эти меры. Другое дело, когда мы сами попадаем, хотя бы даже в мелочах, в империалистические отношения к угнетаемым народностям, подрывая этим совершенно всю свою принципиальную искренность, всю свою принципиальную защиту борьбы с империализмом. А завтрашний день во всемирной истории будет именно таким днем, когда окончательно проснутся пробужденные империализмом народы и когда начнется решительный долгий и тяжелый бой за их освобождение»{1093}.
Этот поток красноречия был продуктом мозга, которому несколько недель спустя суждено было потерять способность речи и связной мысли. Слова Ленина звучат искренно. Ленин недостаточно развил свою мысль. Транспортное единство, фискальное единство, единство планирования в стране, где большая часть индустрии была национализована, способствовало централизации и ограничивало прерогативы союзных республик. Не коснулся Ленин и последствий децентрализации для диктатуры. Ни перед одной страной в мире не стоит такая дилемма, как перед Россией, половина населения которой состоит из инородцев. Расовый вопрос часто неразрешим там, где меньшинство составляет не более 10 % населения. Его можно решить только там, где неограниченные личные свободы и гражданские права дают меньшинствам возможность защищаться и искать возмещения за нанесенные им обиды. Суверенные права без прав человека ничего не стоят. Ленин отстаивал права национальных республик, но не права граждан этих республик. Много ли толку грузинам от того, что они будут свободны от Москвы, но не свободны от своих Орджоникидзе и Сталиных? Из районного, областного и местного самоуправления можно сделать лишь один вывод, и этот вывод противоречит принципу диктатуры. Ленин еще не мог сделать этого вывода, единственного логического вывода из принципа децентрализации. Но Ленин поставил вопрос о нем. Может быть, у него появились сомнения относительно правильности советской политики, а может быть он просто реагировал на поведение Сталина.
Хотя невозможно точно сказать, сообщили ли Ленину тогда же о выходке Сталина по отношению к Крупской и о ее письме к Каменеву, есть все основания предположить, что к 4 января ему об этом инциденте стало известно, ибо в этот день он потребовал ту часть записок, которая была составлена 24 декабря, и продиктовал следующее добавление к ней: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение»{1094}.
Решающее значение этой мелочи превзошло все ожидания Ленина: от нее Россию сотрясало в течение 16 лет, прошедших между смертью Ленина и убийством Троцкого в Мексике. Московские процессы 1930-х годов, во время которых были осуждены на смерть такие вожди партии и правительства, как Рыков, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Раковский, Рудзутак, Сокольников, Радек, Томский (покончивший с собой, не дожидаясь ареста), Крестинский и десятки других первостепенных руководителей, были на самом деле «судами» над Троцким. Он был главным подзащитным in absentia. Сталин пытался представить Троцкого демоном, а себя ангелом, достойным «продолжателем» дела Ленина, «Лениным сегодня». Кровавые чистки, проведенные в 1937 году в армии, в администрации, среди ответственных работников промышленности и среди интеллигенции (многие из жертв этих чисток официально реабилитированы, и некрологи таких «реабилитированных» продолжают и по сей день появляться в советской печати), отчасти тоже были одной из сторон сталинской вендетты против Троцкого. Как дорого обошлись эти чистки в людских потерях во время Второй мировой войны, в промышленных и сельскохозяйственных убытках, причиненных истреблением квалифицированного персонала, в точности сказать нельзя, ибо социальной бухгалтерии в Советском Союзе не ведут и никогда не оценивают стоимость прогресса и побед в человеческих жизнях. Не принимаются во внимание и политические результаты патологической ненависти Сталина к Троцкому: коминтерновская политика, принесшая смерть многим иностранным коммунистам, преждевременная и чересчур быстрая индустриализация, преждевременная коллективизация с миллионами жертв, голодом и упадком сельскохозяйственной продукции, — все это были ответы Сталина на критику Троцкого, направленную против него. Всю историю СССР с 1924 года и до сегодняшнего дня можно без преувеличения считать прошедшей под знаком вражды между Сталиным и Троцким. Эта вражда привела и к тому, что все истории и биографии, выпускаемые в СССР, по сей день запятнаны ложью.
Если бы Ленин жил и правил Россией еще десять лет, если бы он дожил, скажем, до 63-летнего возраста, то Сталину пришлось бы либо расстрелять его (что, с политической точки зрения, было бы чрезвычайно трудной задачей), либо остаться его подчиненным, лишенным власти казнить и миловать Россию. Вражда между Сталиным и Троцким горела бы медленно, без резких вспышек, как горела она под надзором Ленина с самого начала, с 1918 года. Именно болезнь Ленина заставила эту вражду вспыхнуть ярким пламенем, смерть же его повела к настоящей беде.
Если Ленин в своем завещании советовал товарищам удалить Сталина с поста генсека, то можно с полным правом спросить, почему он не убрал его сам? Он все еще обладал достаточным политическим влиянием и интеллектуальной напористостью, чтобы быть в состоянии это сделать. Остается загадка. Быть может, Ленин думал, что поправится в достаточной степени, чтобы участвовать в следующем партсъезде в марте или апреле 1923 года и самому возглавить товарищей в борьбе за удаление Сталина? Составление завещания вовсе не значит, что человек примирился со скорой смертью. А, может быть, Ленин недооценил способность Сталина вести большие интриги и придал слишком большое значение принципу внутрипартийной демократии. Без Ленина партия оказалась беспомощной в стальной руке Сталина.
Троцкий, на свою беду, тоже недооценил Сталина. Более двух тысяч лет назад Афинянин Фукидид писал в «Истории Пелопонесской войны»: «Низкие умы были, как правило, удачливее; зная свою слабость и силу ума своих противников, перед которыми они не смогли бы устоять в споре… они наносили удары смело и без промедления. Противники их презирали, были уверены, что проникнут в их замыслы, считали ненужным прибегать к насилию там, где, как им казалось, достаточно было силы ума, и поэтому были застигнуты врасплох и уничтожены».
Сталин читал работы Ленина, но не все. Возможно, что референт почтительно предложил его вниманию слова на 441 странице 25 тома «Сочинений» Ленина (2-е изд.), где дано объяснение понятия диктатуры (оно непосредственно следует за потоком злобных ругательств по адресу меньшевиков, кадетов и пр.): «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это, означает понятие: диктатура, — запомните это хорошенько…»
Сталину не могли не понравиться эти слова. Он, по совету Ильича, запомнил их хорошенько.
17 мая 1922 года Ленин писал наркомюсту Д. И. Курскому: «В дополнение к нашей беседе посылаю Вам набросок дополнительного параграфа Уголовного Кодекса… Основная мысль, надеюсь, ясна…: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.
Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его…»{1095}
Вопрос в том, не пришло ли Ленину в голову что-нибудь новое о диктатуре и терроре в то время, когда мозгу его оставалось всего три месяца жизни. Не то в ноябре, не то в декабре 1922 года Бухарин разговаривал с Лениным. Они обсуждали «лидерологию». Ленин так и говорил: «лидерология». Его волновал вопрос о наследовании. Он был более терпим к критике, чем обычно. Бухарин его застал за чтением книги Плеханова «Год на родине». Это сборник статей и очерков, написанных Плехановым в последний год жизни, проведенный в революционной России. Бухарин высказал удивление, что Ленин интересуется взглядами противника большевизма. «Тут много правды», — сказал Ленин{1096}.
Болезнь предоставила Ленину то, в чем нуждаются все государственные деятели, и чем мало кто из них располагает, — свободное время для размышлений. Некоторые из этих размышлений содержатся в тех работах, которые Ленин написал в 1923 году.