42. ТРЕТИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

42. ТРЕТИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

С прошлым бесполезно спорить. И все-таки нельзя не прийти к мысли, что, будь у большевиков другое руководство, они могли бы создать единый фронт с меньшевиками и эсерами и до революции и после нее, обеспечив себе, таким образом, более широкую поддержку и избежав необходимости прибегать к массовому террору.

Ленин перенес принцип монополии одной коммунистической партии и на международное коммунистическое движение, с весьма печальными результатами — и не только для коммунистов. Этот принцип впервые был утвержден на Третьем конгрессе Коминтерна, заседавшем в Москве с 22 июня по 12 июля 1921 года и посвятившем много внимания «итальянскому вопросу».

На почве экономической депрессии и разочарования Италии в результатах мировой войны начал развиваться фашизм. В городах Италии происходили стычки между чернорубашечниками, коммунистами и фашистами. Здравый смысл говорил, что всем антифашистским силам необходимо объединиться. Но Москва решила иначе.

Москва правила Коминтерном. Первый конгресс его, в марте — апреле 1919 года, был почти чисто русским предприятием: присутствовало очень мало представителей иностранных коммунистических партий. Второй конгресс собирался в Петрограде и в Москве, с 19 июля по 6 августа 1920 года. Благодаря блокаде и интервенции, многие делегаты от недавно образовавшихся коммунистических партий и старых, полукоммунистических, социалистических партий не смогли прибыть на конгресс. Во всяком случае, Меккой коммунистического движения стала Москва, и Москва заправляла всеми конгрессами Коминтерна. Москва — значит, Ленин. Ленин составил 19 тезисов о задачах Коминтерна{919}, превратившиеся позже в знаменитое «21 условие приема в Коминтерн».

И тезисы и все прочее, что предлагали русские, было «принято единогласно», но вождь настоящей, а не фиктивной западной партии, вождь радикально настроенной Итальянской социалистической партии Г. Серрати воздержался от голосования, считая, что тезисы «не вполне соответствуют запросам революции на Западе»{920}. Кроме того, в частных беседах итальянцы советовали поставить еще одно, 22-е, условие членства в Коминтерне, а именно, исключение из коммунистических партий всех масонов. Ленин и Троцкий отнеслись к этой идее с пренебрежением. Некоторые итальянцы объясняли это тем, что кремлевские вожди сами тайно принадлежали к ордену вольных каменщиков. Другие, рассуждавшие более трезво, думали, что Ленин просто не понимает всего значения этого вопроса на Западе.

21 условие Ленина требовало, чтобы партии, вступающие в Коминтерн, исключили из своих рядов «ревизионистов», «оппортунистов», «лакеев буржуазии» и представителей тому подобных весьма туманно и ненаучно описанных социальных вероисповеданий и стали отрядами профессиональных бойцов, готовых к мировой революции. Ленин утверждал, что последствия мировой войны, приведшей к большевистской резолюции, остаются решающим фактором в общественно-политической жизни Европы. Ленин все еще видел перед собой призрак красной Европы, а между тем она уже одевалась в черное. Впрочем, во время Второго конгресса Коминтерна Красная Армия еще прощупывала штыком Польшу в надежде на мировую революцию.

Хотя к III конгрессу, т. е. к июню 1921 года, иллюзий на этот счет в Кремле больше не было, разногласия с итальянцами и, в некоторой степени, с немцами продолжали оживлять течение конгресса. Между конгрессами Вторым и Третьим Коминтерн зарегистрировал два триумфа. Первым из них был так называемый «Съезд народов Востока», созванный в сентябре 1920 года в Баку. Чичерин как-то назвал этот съезд «перстом, указующим на Азию». Председательствовали на съезде Зиновьев, Радек и Бела Кун. Как видно, предполагалось, что необрезанные председатели имели бы меньше общего с по большей части мусульманским собранием (1891 делегат представлял на съезде 37 национальностей Азии). Перед революцией Ленин как-то подсчитал, что империалистические державы с населением в четверть миллиарда управляют колониями с населением в два с половиной миллиарда. Об этом Зиновьев и говорил на съезде, обращаясь к «народам Востока» с призывом от имени Коминтерна: «Братья! Мы зовем вас на священную войну с английским империализмом».

Итак, вечером 1 сентября 1920 года Г. Зиновьев провозгласил «Священную войну» — газават. Присутствующие в зале, выхватывая кинжалы, сабли и револьверы, поклялись на оружии в верности газавату. Была создана постоянная организация народов Востока, планировались новые съезды, но первый съезд остался последним{921}.

Второй победой Зиновьева в течение этого года было его неожиданное, беспрецедентное появление в Халле, где он в течение четырех часов выступал перед членами Независимой социалистической партии Германии и убедил значительную часть делегатов оставить свою партию и перейти к коммунистам.

«Раскол» был лозунгом Третьего конгресса Коминтерна. Немцы выступили с поразительной жалобой: «Мы ни одной секунды не упускаем из виду, в какое затруднительное положение попала русская Советская власть, благодаря задержке в ходе мировой революции. Но мы «в то же время предвидим опасность, заключающуюся в том, что из этих затруднений может вырасти действительное или мнимое противоречие между интересами революционного мирового пролетариата и временными интересами Советской России»{922}.

Прошло много десятилетий, пока иностранные коммунисты осмелились снова мягко намекнуть на то, что Кремль хочет запрячь мировой коммунизм в упряжку русского национализма. На Первом конгрессе Коминтерна, в 1919 году, русских большевиков представляли Ленин, Троцкий, Бухарин и Чичерин — нарком иностранных дел{923}. В «Правде» появился, помнится, «Дружеский шарж» карикатуриста Дени, изображающий смущение Чичерина при виде Зиновьева, мечущего молний и призывающего к мировой революции. Появился он в тот период, когда советское правительство, креатура Российской коммунистической партии, пыталось в дипломатических нотах отграничить себя от Коминтерна, другой креатуры той же партии. Но при рождении Коминтерна именно Чичерин олицетворял пуповину, соединявшую маменьку РКП и младенца Коминтерна. Всего полемического дара Чичерина было недостаточно, чтобы скрыть эту связь. Ибо сходство между мамашей и дитятей было поразительное, и обремененная заботами родительница не раз прибегала к услугам своего слабосильного, но исполнительного отпрыска. Новые коммунистические партии за рубежом нуждались в деньгах, в средствах и, главное, в престиже первого коммунистического государства. За все это они продались в рабство советским коммунистам и, в результате, утратили свое лицо и революционный дух и своей деятельностью способствовали в дальнейшем приходу фашизма к власти в Италии и в Германии. В своих отношениях к Коминтерну Москва представляла собой матриархат, практикующий детоубийство.

Итальянская партия особенно цеплялась за свою независимость. «Что значат все россказни Серрати и его партии о том, будто русские только того и желают, чтобы им подражали? — говорил Ленин 28 июня на Третьем конгрессе — Мы требуем как раз противоположного». Ленин знал, что, несмотря на их склонность к коммунизму, итальянские социалисты не хотели покориться Москве. Во время партийной конференции в Реджно Эмилия осенью 1920 года делегат Коминтерна был встречен саркастическими восклицаниями «Да здравствует папа!», а некоторые делегаты «выпустили в зале голубя, чтобы показать, что посол Зиновьева — всего лишь гонец, лишенный собственной воли»{924}.

Вежливо отдав должное принципу независимости товарищеских партий, Ленин сейчас же потребовал от итальянцев именно подражания России: «Тов. Лаццари сказал: «Мы находимся в подготовительном периоде», — цитировал Ленин слова сподвижника Серрати (имелся в виду период подготовки к революции и установлению диктатуры пролетариата в Италии). «Это сущая правда, — согласился Ленин. — Вы находитесь в подготовительном периоде. Первым этапом этого периода является разрыв с меньшевиками, подобный тому, какой мы сами совершили в 1903 году с нашими меньшевиками». Итальянские левые разделялись на социалистов, центристов и коммунистов. «Мы, в России, — утверждал Ленин в речи 1 июля, — имеем уже достаточный опыт борьбы против центристов. Еще 15 лет тому назад мы вели борьбу против наших оппортунистов и центристов, а также против меньшевиков, и мы одержали победу не только над меньшевиками, но и над полуанархистами».

«…в феврале 1917 года… мы составляли еще меньшинство по отношению к меньшевикам… Но мы — организованные и дисциплинированные марксисты… Нам, русским, эти левые фразы уже до тошноты надоели. Мы — люди организации… Достаточно совсем маленькой партии, чтобы повести за собою массы. В известные моменты нет необходимости в больших организациях». Что же до меньшевиков, эсеров и анархистов «быть может, нас обвинят в том, что мы таких господ предпочитаем держать в тюрьме. Но иначе невозможна диктатура».

В своих трех речах на конгрессе Ленин осудил итальянских социалистов за занятие некоторых фабрик и заводов: эти захваты слишком смахивали на анархизм. На основании русского опыта он поучал итальянцев, как подготовлять коммунистическую революцию и пролетарскую диктатуру. Ни единым словом не упомянул он об опасности со стороны Муссолини. Бывший социалист, бывший редактор социалистической газеты «Аванти», Муссолини готовил своих чернорубашечников к захвату власти. Сменявшие одно другое итальянские правительства были слабы. Вместо того, чтобы призвать итальянских социалистов и коммунистов к единству перед лицом фашистской опасности, Ленин призвал их к расколу, к изоляции «оппортунистов» и присоединению к Коминтерну. Ни одна буква 21 тезиса не должна быть изменена, настаивал Ленин от имени делегации РКП. Турати, старого товарища Серрати, Ленин заклеймил именем оппортуниста. Условием вступления итальянских социалистов в Коминтерн было исключение Турати.

Тезисы были приняты без изменений. Партия разделилась. Итальянские коммунисты чистой ленинской пробы присоединились к Коминтерну. Муссолини предпринял «поход на Рим» — в спальном вагоне, — и пришел к власти без боя. Тысячи итальянских социалистов и коммунистов попали в тюрьмы и в эмиграцию.

В основании этой безумной политики, которую большевики почти точно повторили «во время прихода Гитлера к власти, лежала неистребимая привычка коммунистов предсказывать поражение врага и, таким образом, недооценивать его силы. От царской России советская Россия унаследовала чувство неполноценности, которое большевики превратили в миф о непобедимости. В день принятия Петром I титула «Отца отечества, Императора и Великого», 22 октября 1721 года, великий канцлер граф Головкин обратился к монарху с такими словами: «Вашего Царского Величества славные и мужественные воинские и политические дела, через которые токмо единые Вашими неусыпными трудами и руководством (культ личности!) мы ваши верные подданные из тьмы неведения на феатр славы всего света, и тако рещи, из небытия в бытие произведены, и во общество политичных народов присовокуплены…»{925} Русские всегда и стыдились своей страны, и гордились ею. Так стыдились, что скрывали ее за потемкинскими деревнями пропагандных преувеличений и чувствовали, что должны стремиться к равенству с «политичными народами», и так гордились, что считали ее способной показать пример Западу. С помощью Коминтерна Кремль надеялся и повести за собою Запад, и уничтожить капиталистического врага. Большевистская революция не зажгла мировой революции. Одно время надеялись, что ее зажжет Италия, но Ленин в трезвые минуты понимал, что Италия не обладает ни продовольствием, ни топливом, чтобы выдержать испытания революции. Но приятие заграничными партиями самого принципа революции было Ленину совершенно необходимо, во-первых, как подтверждение правоты большевизма, во-вторых, как средство связать их судьбу с судьбой Коминтерна, Кремля, России, как средство предотвращения реформ, в которых нуждался развивающийся капитализм. Чем более отдаленной становилась перспектива мировой революции, тем громче раздавались пророчества, тем полнее было подчинение иностранных коммунистов задачам советской внешней политики.

11 июня 1921 года Ленин пишет председателю исполкома Коминтерна Зиновьеву: «Безусловно настаиваю, чтобы реферат дали ему» — Отто Куусинену, финну, позже принявшему советское подданство — «и только ему (т. е. не Бела Куну) непременно на этом конгрессе. Необходимо. Он знает и ДУМАЕТ (was sehr selten ist unter den RevoIutionaren)» — что очень редко среди революционеров, добавляет Ленин по-немецки{926}. С таким отношением к западным революционерам Ленин вряд ли мог много ожидать от Коминтерна, которому суждена была роль скрипучего пятого колеса под российской телегой.

Незадачливый Бела Кун заслужил такое отношение со стороны Ленина тем, что не сумел удержать власти в Венгрии. Разгром революции объясняли тем, что Кун сотрудничал с социал-демократами, — страшный грех с точки зрения Москвы. Тем не менее, Кун был советским агентом в Германии во время неудачного коммунистического мятежа в марте 1921 года. Мятеж был обречен на неудачу заранее, надежды, которые возлагала на него Москва, увяли в одну ночь. Среди германских коммунистов, советовавших не предпринимать восстания, был Пауль Леви. Раздраженный Леви заявил, что отстраняется от руководства партией и напишет брошюру, в которой разоблачит преступную авантюру тех, кто организовал восстание. В ответ на письмо Клары Цеткин и Леви Ленин написал 16 апреля 1921 года сравнительно дружелюбное письмо, адресованное обоим{927}. Он снимал с себя ответственность за восстание: «Что касается недавнего стачечного движения и выступлений в Германии, то об этом я абсолютно ничего не читал. Я охотно верю тому, что представитель Исполнительного комитета» — имеется в виду Бела Кун — «защищал глупую тактику, слишком левую — немедленно выступить, «чтобы помочь русским»: этот представитель очень часто бывает слишком левым». Что же касается позиции и брошюры Леви, — «Почему не подождать? Первого июня здесь конгресс. Почему не обсудить приватно здесь, перед конгрессом? Без публичной полемики, без выхода, без брошюр о разногласиях. У нас так мало испытанных сил…»

Но Леви уже невозможно было умиротворить. Он выпустил свою брошюру и ушел из руководства. Из партии его исключили.

При жизни Ленина и вплоть до своего конца, наступившего в 1943 году, Коминтерн оставался верен лозунгу «Чтобы помочь русским», но деятельность его больше помогала реакции, чем России.