20. НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

20. НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Когда произошло покушение на Ленина, Троцкий находился на фронте под Казанью. Он немедленно помчался в Москву — его считали наследником. Правда, он вступил в партию большевиков только недавно, в июле 1917 года, а до того в течение многих лет был известен как противник Ленина и большевиков. Но грехи его были очищены огнем революции, и Ленин «приял» его. В глазах страны и партии он стоял рядом с Лениным, хоть и немного ниже его, олицетворяя Советскую власть.

Смерть витала в комнате раненого Ленина. Если бы он умер, верхушка партийного аппарата, вероятно, воспротивилась бы тому, чтобы Ленину наследовал человек ей чуждый. Однако Троцкий больше не был чужаком. В трудном для большевиков 1918 году мало кто решился бы передать скипетр все еще мало известному Сталину, или прозаическому чиновнику Свердлову, или молодому Бухарину, или, наконец, Каменеву и Зиновьеву, которые, несмотря на старый партийный стаж, голосовали против октябрьского переворота. А Троцкий голосовал за переворот и руководил его проведением. С этим считались бы больше, чем с его меньшевистским и центристским прошлым. Дерзкий и динамичный Троцкий напоминал статую героя — не мраморную, из одного куска, и не бронзовую, а скорее вырытую из земли греческую, с полосками глины, наложенными реставратором. Он был не Ленин, но других Лениных вообще не было, а по способности увлекать за собою массы никто не мог сравниться с Троцким.

2 сентября Троцкий выступил на заседании ВЦИК. Он говорил о фронте, «на котором жизнь Владимира Ильич борется со смертью». «И какие бы поражения нас ни ожидали на том или другом фронте, — сказал он, — я твердо верю в близкую победу вместе с вами, — но отдельные частичные поражения не оказались бы для рабочего класса России и всего мира такими тяжкими, такими трагическими, каким оказался бы роковой исход борьбы на фронте, который проходит через грудную клетку нашего вождя».

«…в лице тов. Ленина мы имеем фигуру, которая создана для нашей эпохи крови и железа… Ибо природа поработала на славу, для того чтобы создать в одной фигуре воплощение революционной мысли и непреклонной энергии рабочего класса… Это — фигура Ленина, величайшего человека нашей революционной эпохи».

«Я знаю, и вы вместе со мной, товарищи, — предостерег Троцкий, — что судьба рабочего класса не зависит от отдельных личностей; но это не значит, что личность безразлична в истории нашего движения… Карлу Марксу указывали его критики, что он предвидел революцию гораздо ближе, чем она осуществляется на деле. На это отвечали с полным основанием, что он стоял на высокой горе, и потому расстояния ему казались короче. Владимира Ильича многие — и я в том числе — критиковали не раз за то, что он как бы не замечал многих второстепенных причин, побочных обстоятельств. Я должен сказать, что для эпохи «нормального», медленного развития это, может быть, было бы недостатком для политического деятеля; но это величайшее преимущество т. Ленина, как вождя новой эпохи, когда все побочное, все внешнее, все второстепенное отпадает и отступает, когда остается только основной непримиримый антагонизм классов в грозной форме гражданской войны».

Почему Троцкий вспомнил о своих разногласиях с Лениным? Зачем было напоминать о прошлых спорах? Потому что, оставшись неупомянутыми, они могли бы послужить оружием в руках его соперников. Вспоминая о них, Троцкий, по-видимому, надеялся убрать их с пути. И сейчас же за этим он вспомнил о своем сотрудничестве с Лениным после революции: «И те, кому, как мне, суждено было в этот период близко наблюдать работу Владимира Ильича, работу его мысли, те не могли не относиться с прямым и непосредственным восторгом, — я повторяю: именно с восторгом, — этому дару проницательной, сверлящей мысли, которая отметает все внешнее, случайное, поверхностное, намечая основные пути и способы действия». Того, кто придает слишком много значения «поверхностному», побеждают мелочи жизни. Ленин смотрел с горы и видел основной путь.

«К дару могучей мысли у Владимира Ильича присоединяется непоколебимость воли, — и вот эти качества в соединении создают подлинного революционного вождя», смелого, безжалостного, твердого и непреклонного.

Затем Троцкий перешел к гражданской войне, к войне «с чехословаками, белогвардейцами, наемниками Англии и Франции». Высказывая уверенность в том, что Ленин «встанет вскоре — для мысли и творчества», Троцкий пообещал «бороться с врагами рабочего класса до последней капли крови, до последнего издыхания»{506}.

Сталин в те дни в Москву не приехал. В первой половине 1918 года он был занят подготовкой федеративной конституции и делами окраин, населенных национальными меньшинствами. В том томе его сочинений, который покрывает описываемый период, нет ничего важного с политической или теоретической точки зрения{507}. 29 мая Совнарком назначил Сталина общим руководителем продовольственного дела на юге России, облеченным специальными полномочиями. Он выехал из Москвы 4 июня и 6 июня прибыл в Царицын (позже — Сталинград, а еще позже — Волгоград). 7 июня он телеграфировал Ленину, что «в Царицыне, Астрахани, в Саратове хлебная монополия и твердые цены отменены Советами», т. е. местные Советы поддались административной анархии. «Идет вакханалия и спекуляция», — прибавил Сталин, по-видимому действовавший быстро. «Добился введения карточной системы и твердых цен в Царицыне». Железнодорожный и речной транспорт был совершенно разрушен. Батайск, узловая станция неподалеку от Ростова-на-Дону, был, по сообщению Сталина, взят немцами{508}.

Ровно через месяц Сталин написал Ленину письмо: «Спешу на фронт. Пишу только по делу. 1) Линия южнее Царицына еще не восстановлена. Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб все же дадим. Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им». Военные специалисты были царскими офицерами, набранными, с одобрения Ленина, Троцким. «5) Дела с Туркестаном плохи, Англия орудует через Афганистан. Дайте кому-либо (или мне) специальные полномочия (военного характера) в районе Южной России для принятия срочных мер пока не поздно»{509}.

Другое письмо Ленину из Царицына, от 10 июля: «Товарищу Ленину. Несколько слов. Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты Трифонову (Донская область), Автономову (Кубанская область), Коппе (Ставрополь), членам французской миссии (заслужившим ареста) и т. д., то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном Кавказе, и этот край окончательно потеряем… Хлеба на юге много, но чтобы его взять… мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит. И. Сталин»{510}.

Таковы были первые грубые проявления вражды между Сталиным и Троцким, которая потрясала советскую и мировую политику в течение десятилетий. За много лет до того, как возникли вопросы аграрной коллективизации, индустриализации и Китайской революции, которые якобы вызвали этот исторический поединок, Сталин уже пытался возбудить сомнение в лояльности и способностях Троцкого и выказывал всепоглощающую жажду власти и решимость взять ее с боя у своего соперника Троцкого. Ленин сдерживал завистливость Сталина, но никак не мог ее подавить.

Соперничество Сталина с Троцким проходит черной нитью сквозь историю гражданской войны. Ленину оно доставляло немало хлопот. Советская власть, когда пули Фанни Каплан повергли ее вождя, была окружена со всех строи войсками обеих коалиций Мировой войны и армиями русских противников большевизма. Германия лишила Россию Польши, балтийских земель, Финляндии, Украины, Крыма и Кавказа: три кавказских республики — Азербайджан, Грузия и Армения — отделились от Советской России и были частично оккупированы немцами. Кроме того, Турция захватила Каре и Ардаган и держала под своим контролем черноморский порт Батум. Четверной союз оккупировал русскую территорию общей площадью в 400 000 кв. миль, с населением в 60 миллионов. Таким образом, Германия образовывала западную и южную сторону той клетки, в которую был втиснут большевизм.

За германским вмешательством последовала интервенция Антанты, которой достались север и восток. Царские офицеры, бежавшие от советов в самом начале революции, закрепились в юго-восточном углу, в области войск Донского и Кубанского. Казаки были большой военной силой в такой стране как Россия, с ее редкой сетью железных и шоссейных дорог, до того, как появились танки. Великобритания стала поддерживать генералов сейчас же после октябрьского переворота. 3 декабря 1917 года премьер-министр Ллойд-Джордж и другие члены военного кабинета решили гарантировать Каледину полную финансовую поддержку, не считаясь с издержками.

Генерал А. М. Каледин был избран атаманом Казачьего Войска Донского в июне 1917 года. Среди его соратников был генерал Лавр Корнилов, организатор неудачного похода на Петроград в 1917 году, генерал Михаил Алексеев, бывший начальник штаба Верховного Главнокомандующего, и генерал Антон Деникин, позже командовавший Добровольческой армией. Отдаленному наблюдателю это могло показаться цветом русского генералитета. Но казаки, прошедшие многочисленные битвы мировой войны, вовсе не торопились встать под знамена генералов. Им тоже нужна была передышка. Британский офицер специально посланный, чтобы оценить их боеспособность, телеграфировал: «Казаки абсолютно бесполезны и дезорганизованы»{511}. Каледин, потерпев поражение от большевиков в феврале 1918 года, сложил свои полномочия и покончил самоубийством. Корнилов 13 апреля погиб в бою под Екатеринодаром (ныне Краснодар){512}. Англичане продолжали сотрудничать с казацкими атаманами и позже добились за свои деньги несколько лучших результатов. Но о восстановлении Восточного фронта не могло быть и речи без прямого вмешательства союзных войск.

Прелюдией и, в определенном смысле, поводом для интервенции послужили примечательные действия 40–50 тысяч членов Чехословацкого Легиона, блуждавших по огромным пространствам России в течение нескольких месяцев, сражаясь с советами и свергая их по пути своего следования. Их знаменитый Анабазис начался под Киевом, откуда они медленно проследовали по железной дороге Владивосток, а оттуда вернулись в Сибирь и проникли до самой Волги.

В первые годы Мировой войны многие чехи и словаки, служившие в Австро-Венгерской армии добровольно сдавались в плен русским, не желая сражаться в рядах своих угнетателей. Вместе со штатскими чехами и словаками, проживавшими в России, они решили образовать легион, который сражался бы на стороне союзников. Царь отверг это предложение: создание легиона рассердило бы Австро-Венгрию и закрыло бы дверь к сепаратным переговорам с венским императором. Кроме того, оно могло дать толчок к сепаратизму среди вечно недовольных национальных меньшинств самой России. Чехи и словаки были, конечно, братья-славяне, но они были республиканцами, антимонархистами и к тому же большей частью католиками. У этих факторов было больше веса, чем у панславизма, всецело подчиненного политическим соображениям. Военнопленные остались военнопленными.

Временное правительство, свергшее царя, приняло другую политику. Под влиянием будущего президента Чехословакии Томаша Масарика, тогда жившего в России, и главы французской военной миссии в Петрограде генерала Мориса Жанеяа, был отдан приказ освободить пленных и снарядить их для участия в военных действиях. Военное обучение легиона взяла на себя французская миссия. В мае 1917 года, писал Масарик, «я пришел к соглашению с французской военной миссией об отправке 30 тысяч пленных во Францию… Нам обещали, что при ближайшей возможности транспорты будут отправлены через Архангельск»{513}. Ко всем частям Легиона были прикреплены французские связные офицеры, а также русские. При встрече Масарика с начальником штаба русской армии генералом Николаем Духониным 9 октября 1917 года «было прямо условлено, что наша армия выступит только против внешнего врага». Уже произошел мятеж Корнилова, и в любой момент мог начаться новый мятеж, а Масарик не хотел, чтобы Легион вмешивался в запутанные внутренние дела России. Чехословацкий Легион хотел воевать во Франции, на виду у всего мира. Это заслужило бы Чехословакии независимость.

Пришла большевистская революция, мирные переговоры большевиков с Германией, германская оккупация Украины весной 1918 года. Чехословакам пришлось оставить Украину. Родилась идея перебросить Легион «из Киева во Францию через Сибирь — фантастический план», по признанию Масарика. Легион стал частью французской армии. «В финансовом отношении, мы зависели от Франции и союзников»{514}.

Франция, ослабевшая от потерь, приветствовала возможность получить чехословацкие подкрепления на Западном фронте. Каждый взвод был на счету. Но, по словам Масарика, «Англия предпочла бы видеть нас в России, а именно в Сибири». Масарик хорошо знал Россию. Он писал: «Я подумывал о войне против большевиков и против России. Мне и нашему корпусу пришлось бы присоединиться к такой армии, которая была бы достаточно сильна, чтобы встать на защиту демократии в борьбе против большевиков и против немцев. Была только одна возможность борьбы с большевиками — мобилизация японцев».

Сходная позиция была намечена в начале апреля 1918 года британским штабом в документе, переданном Постоянным военным представителям союзников. В нем предусматривался поход союзных экспедиционных сил из Владивостока на Урал и, возможно, до самой Волги. Японцы образовали бы «подвижную базу или ядро» этих сил; но со временем им должны были содействовать «чехи и другие элементы, которые смогут быть организованы на месте»{515}.

Британский план, как видно, завоевал поддержку французов, и 27 апреля в Версале был составлен другой документ о диспозиции чехословаков. Согласно этому документы, всем чешским войскам, еще не миновавшим Омск по пути во Владивосток, надлежало проследовать в Мурманск и Архангельск, где, до отправки во Францию, «они смогут быть использованы для обороны Мурманска и Архангельска и несения караульной и охранной службы вдоль Мурманской железной дороги». Чехословакам же, проехавшим Омск, предписывалось сотрудничать с войсками Антанты, расположенными в Сибири{516}.

Джордж Ф. Кеннан комментирует: «Стиль этого документа, наряду с тем фактом, что в течение шести недель оба правительства не предприняли ничего, чтобы обеспечить транспорты из Владивостока или из северных портов, вызывает серьезнейшие сомнения в искренности тех, кто создал план раздела корпуса, в котором на словах признавался в принципе возможным перевод чешских частей во Францию, но на самом деле обеспечивалось их присутствие в России на случай союзной интервенции».

В основе событий лежало намерение оставить

Легион в России, все остальное было лишь последствием. С английской и французской точки зрения, было бы нелепо везти чехословаков из Владивостока через Тихий океан, Северную Америку и Атлантический океан на Западный фронт, когда сами союзники готовились в военной экспедиции в Россию. Не имело смысла и отправлять Легион из Мурманска и Архангельска во Францию, а потом слать английские и французские войска в Мурманск и в Архангельск. Было гораздо более логичным оставить чехословаков в России. Все описываемые ниже инциденты были второстепенными. Иногда из таких событий и состоит история, но, в данном случае, события, происходившие на поверхности, скорее затуманивают историческую картину.

Советы объявили 26 марта о своем решении разоружить чехословаков, оставив им лишь минимальное вооружение для охраны эшелонов и складов. Услыхав об этом в Токио, Масарик выразил американскому послу Роланду Моррису свое удовлетворение: «Армия направляется во Францию, и оружие ей не нужно, так как во Франции ее все равно вооружат заново»{517}. Эдуард Бенеш также высказал свое одобрение, добавив, однако, что на военной конференции 13 апреля 1918 года была принята точка зрения некоторых командиров Первой дивизии, решивших не сдавать большевикам оружия на следующей станции, как того требовало соглашение{518}. Два штатских чешских представителя в Москве, Маха и Чермак, телеграфировали командирам корпуса, настаивая на выполнении соглашения. Но командиры, стоявшие ближе к действительному положению вещей и к своим англо-французским покровителям, не повиновались.

14 мая произошел инцидент в Челябинске. Два поезда стояло рядом на путях, один с чехословаками, другой с венгерскими военнопленными. Особой любви между этими меньшинствами Австро-Венгерской империи не было. Случилось так, что венгр запустил куском железа в чешский поезд и смертельно ранил одного из солдат. Чехословаки на месте линчевали венгра. После этого, следуя решению, принятому месяцем раньше, Легион отказался сложить оружие.

Артур Бальфур, британский государственный секретарь по иностранным делам, услышал об этом инциденте «лишь несколько месяцев спустя»{519}, как и его заместитель лорд Роберт Сесиль. Но уже 18 мая, всего четыре дня после инцидента, Сесиль написал французскому премьеру Клемансо, что у него есть «план возможной диверсии на востоке». Чехословакам по этому плану предоставлялась роль зачинщиков. Сесиль был уверен, что «их можно будет использовать, чтобы начать операции в Сибири». У него не было сомнений, что «в таком случае японцы двинутся и американцам тоже трудно будет удержаться»{520}.

Дипломат предполагает, а жизнь располагает. Но план Сесиля сработал, как по писаному.

Первая большая высадка западных войск на территории Советской России произошла на дальнем севере. К 1 июля 1918 года 4000 английских, французских, американских, итальянских и сербских солдат сошло на берег в Мурманске. К середине июля они заняли Кандалакшу, примерно в ста милях к югу от Мурманска, и всю территорию между этими двумя портами, а также Кемь (на Белом море). 2 августа, когда сошел лед в Архангельске, десант был спущен и там. Теперь на севере было уже 10000 западных солдат, но чехословаки так и не прибыли: они выполняли задание в Сибири и на Волге. 4 сентября 4500 американцев сошло на сушу в Архангельске. По мере того, так силы союзников, преодолевая сильно пересеченную местность, бездорожье и тяжелый климат, двигались в глубь страны, большевизм начал таять.

Союзникам нужен был и восточный фронт. В 1918 г. англичане, французы, итальянцы и японцы неоднократно просили санкции правительства США на интервенцию в Сибири и, поскольку возможно, американского участия в ней. Вудро Вильсон оставался непреклонен. Потом его вынудили. Во Владивостоке чехословаки поссорились с местными большевиками и 29 июня разогнали совет, овладев городом. С английских и японских судов, стоявших в гавани, немедленно сошел десант. Государственный секретарь Лансинг сообщил об этом президенту по телефону 3 июля. В тот же день лорд Рэдинг, британский посол в Вашингтоне, снова обратился в Вильсону, от имени Верховного военного совета союзных держав настаивавших на интервенции в Сибири. 4 июля, в день американского национального праздника, Лансинг составил для президента меморандум, в котором заявил, что захват Владивостока чехами и их военные удачи в Сибири «существенно изменили положение, так как к вопросу о нашем долге прибавился и сентиментальный элемент», и рекомендовал немедленно послать американские войска в Сибирь{521}. Сентиментальным элементом, о котором говорил Лансинг, были симпатии, которыми пользовалась у Вильсона идея независимой послевоенной Чехословакии, родившиеся на основании личного общения с обаятельным Масариком. Через двое суток Вильсон и важнейшие члены его администрации одобрили меморандум, предусматривавший посылку 7000 американских и 7000 японских солдат во Владивосток и их проникновение в глубь Сибири. Первые крупные части японской армии вошли в город 3 августа. В начале ноября в Сибири было уже не семь, а семьдесят тысяч японских солдат. Соединенные Штаты не нарушили соглашения. К иностранным вооруженным силам прибавился и один английский батальон.

Германская коалиция и державы Антанты заткали большевиков в границы четырехугольника неправильной формы, включавшего Петроград, Москву, территории к югу и востоку, и изогнутый хвост, тянувшийся к нижнему течению Волги до Астрахани.

Линии фронта гражданской войны, продолжавшейся с 1917 по 1921 год, были чрезвычайно запутаны. В начале войны непрерывных фронтов не было вообще. Картина театра военных действий напоминала метеорологическую карту, на которой чередуются области высокого и низкого давления. В советской зоне оперировали белые войска и группы правых и левых эсеров. С другой стороны, когда чехословаки, англичане, немцы, турки, японцы или американцы разгоняли Советы в какой-нибудь области, коммунисты и их сторонники не исчезали, а уходили в подполье и вели партизанскую войну против оккупантов. Полосы на карте передвигались во всех направлениях, повинуясь ветрам войны. Города, деревни, целые губернии без конца переходили из рук в руки. Некоторые районы на Украине сменили за время войны до семнадцати хозяев. Каждый печатал свои деньги, которые теряли ценность при перемене власти. Когда я путешествовал по Украине и по другим областям в 1922 и 1923 году, советские граждане, едва познакомившись со мною, немедленно поверяли мне свои тайны и, развернув узлы, в которые были завязаны пачки денег Скоропадского, Петлюры, Керенского и других, спрашивали меня, возбуждая острую жалость своей наивностью, смогут ли они получить что-нибудь за этот грязный мусор, добытый с таким трудом.

Иностранные армии неизбежно должны были искать союзников внутри страны. Двести или триста тысяч солдат, пришедших извне, не смогли бы ни завоевать Россию, ни править ею. Немцы, у которых были на Украине превосходящие силы, не могли даже как следует позаботиться об охране своих высших чиновников и генералов, не говоря уже о вывозе крестьянского урожая. Перед антигерманской коалицией стояла задача свергнуть режим Ленина — Троцкого и заменить его другим, прочным режимом, свободным от рокового недостатка, к которому приводит иностранное покровительство. Но никто не отдавал себе в этом отчета, все планы строились со дня на день. Японцы приобрели Григория Семенова, атамана уссурийских казаков, настоящего разбойника, войска которого грабили и притесняли всех и вся. Самой лучшей армией в России в это время были чехословаки, которые могли бы стать решающей силой, если бы их эшелоны не были растянуты вдоль всей Транссибирской магистрали, обслуживавшейся старинными паровозами и вагонами, больше стоявшими в ремонтных мастерских. Чехи искали респектабельных русских союзников. Они помогали либералам, иногда — социалистам, но иногда и реакционным врагам большевизма. С помощью чехов создавались Советы без большевиков. Союзные военные миссии в Вологде, Мурманске, Архангельске и т. д. сорили деньгами направо и налево. Брюс Локкарт, британский агент в Москве, писал: «Французы, как они сами признавались, снабжали деньгами Савинкова и не скупились на экстравагантные обещания. Белым подавалась надежда на приход военной поддержки со стороны союзников, на то, что им помогут большими силами… В надежде на это, антибольшевистские силы начали развивать деятельность. 21 июня был убит Володарский, большевистский комиссар по делам печати в Петербурге»{522}

Интервенция, политические убийства и мятежи были связаны между собою, прямо, являясь последствием тайного сговора, и косвенно, поскольку их вызывали общие политические условия. 1 июля англичане и французы высадились в Мурманске. 6 июля был убит Мирбах, и в Москве восстали левые эсеры. В тот же день правые эсеры под началом Бориса Савинкова подняли мятеж в Ярославле, там где железнодорожная магистраль, связывающая Архангельск и Вологду с Московской, пересекает Волгу. Через три дня такие же мятежи охватили Рыбинск, Арзамас и Муром, важные узловые станции и речные порты между Москвой и Казанью. 1 августа произошла высадка союзных войск в Архангельске. 6 августа чехословаки заняли Казань. 30 августа был убит Урицкий и ранен Ленин. Если бы иностранным интервентам и русским заговорщикам удалось овладеть подступами к Москве с севера и с востока, большевизм рухнул бы. Но экспедиционные силы интервентов были малочисленнее, чем рассчитывали противники большевиков. Мятеж Савинкова в Ярославле продержался 15 дней, но выдохся еще до того, как поднялось восстание в других городах, а Троцкий между тем стоял со своей армией между Москвой и Казанью, заграждая путь чехам.

Бориса Савинкова судили в Москве, вечером 21 августа 1924 года. Как и почему вернулся он в Россию после того, как бежал за границу, когда его роль в гражданской войне была сыграна, неизвестно. Вероятно, его, как многих других, заманило ГПУ. Но его процесс, в отличие от московских процессов 30-х годов, не был сфабрикован. В зале суда, вмещавшем около 150 человек, присутствовал председатель ЧК Дзержинский, Чичерин, Карахан, Радек, Л. Каменев (в то время — запредсовнаркома) и другие советские чины, которые, наверное, не пришли бы слушать показания, прорепетированные и разыгранные по сценарию ГПУ.

Савинков, которому тогда было около пятидесяти лет, прославился как террорист, революционер и беллетрист. У него было асимметричное лицо, правая сторона которого была как бы сдвинута вверх, и глубокой шрам от скулы до подбородка через левую щеку. Глаза его производили такое впечатление, как будто он пристально глядел на что-то давно ему знакомое — смерть.

Отвечая на вопрос председателя Военной Коллегии Верховного суда СССР Ульриха, Савинков показал: «Я назвал консула Гренара, военного атташе Лаверна и французского посла Нуланса. Они мне заявили, что будет свергнута ваша власть… Для этого нужно, мол, сделать вооруженное выступление… занять верхнюю Волгу… и эта Волга будет базой для движения на Москву».

Ульрих спросил о денежных субсидиях. Савинков ответил: «Деньги давали мне, в мое распоряжение… 200 тысяч рублей корейских от чехов через некоего чеха Клецанда; я получил в общей сложности до 2 миллионов корейских рублей от французов».

Ульрих: «Это в мае 1918 г.?»

Савинков: «Да, в мае-июне 1918 г…А потом, когда речь уже шла о восстании, французы дали, если не ошибаюсь, два миллиона сразу»{523}. Это подтверждает слова Локкарта о том, что французы субсидировали Савинкова.

Сам Локкарт тоже давал деньги врагам большевизма. Сначала он пытался установить дружеские взаимоотношения между британским правительством и Советами. Ему казалось, что можно будет организовать интервенцию с одобрения Кремля. Но когда оказалось, что британская интервенция преследует враждебные цели, перед ним встала дилемма. «Еще сам почти не понимая этого, — писал он в своих мемуарах, — я связал себя с движением, которое, несмотря на свою первоначальную цель, должно было быть направленно не против Германии, а против фактического правительства России».

Локкарт попытался «объяснить мотивы, приведшие» его к этому «нелогичному положению»: «Зачем я поддержал политику, которая, казалось, обещала мало успеха и должна была повести к тому, что меня будут часто обвинять в непоследовательности?.. Мне следовало бы уйти в отставку и вернуться домой. Я бы теперь пользовался репутацией пророка, замечательно точно предсказавшего разные фазы большевистской революции… У меня было два мотива. Подсознательно, хоть я тогда и не задавался этим вопросом, я не хотел уехать из России из-за Муры». Мура была двадцатишестилетняя русская дама из аристократической семьи, в которую Локкарт был влюблен. «Другой, самый сильный мотив, вполне мною осознанный, заключался в том, что у меня не было моральной смелости подать в отставку и занять позицию, которая сделала бы меня предметом ненависти большинства моих соотечественников».

Поэтому Локкарт расширил контакт с антибольшевистскими силами. Тем не менее, он все еще до некоторой степени верил Кремлю на слово. 17 июля, когда до него дошла весть о том, что императорская семья была расстреляна в Екатеринбурге, он решил, что «встревоженный приближением чехов, начавших открытую войну с большевиками, местный Совет взял закон в свои руки и поступил самовольно». На самом деле, приказ о расстреле был подписан председателем Уральского ВЦИК Белобородовым, который не стал бы действовать, не посоветовавшись с Москвой. Лев Троцкий утверждает в своем дневнике за 1935 год, что он был сторонником открытого суда над императором. Но Свердлов сообщил ему, когда он вернулся в Москву с фронта, что император, императрица, наследник и великие княжны уже расстреляны. «Мы здесь так решили, — сказал Свердлов. — Ильич считает, что нельзя было оставлять белым живое знамя их дела, особенно при теперешней трудной обстановке». В изгнании Троцкий выступил в защиту решения, принятого Лениным, утверждая, что казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы ужаснуть и обескуражить врага, но и чтобы встряхнуть ряды самих большевиков. В интеллигентных кругах партии, наверное, сомневались и качали головой. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты, они не поняли и не приняли бы иного решения. Это, по словам Троцкого, Ленин хорошо сознавал. Брюс Локкарт, однако, сообщает о совсем других настроениях: «Должен признаться, что население Москвы приняло эту весть с поразительным равнодушием. Оно относилось с полнейшей апатией ко всему, что прямо не затрагивало его судьбы». Когда люди ведут себя так, как будто их судьба ограничена четырьмя стенами их дома, тираны могут чувствовать себя в безопасности.

Локкарт заметил также, что в ответ на британскую интервенцию на севере «широкие массы русских людей остались совершенно апатичны. Интервенция вообще была ошибкой. Интервенция безнадежно слабыми силами была примером параличных полумер, что при данных обстоятельствах было преступлением. Апологеты этой политики считают, что интервенция предотвратила захват России Германией и отвлекла германские войска с Западного фронта. Но в июне 1918 года России уже не угрожала опасность германского вторжения».

Локкарт все-таки начал снабжать финансами просоюзнически настроенные организации. До этого, пишет он, все такие операции проводились французами. «Теперь, когда мы открыто порвали с большевиками, я внес свой вклад». После ареста у Локкарта, сидевшего на Лубянке, оставалась записная книжка с зашифрованным счетом его расходов. Попросившись в уборную, он спустил в канализацию компрометировавшие его листки на глазах у ничего не подозревавшего часового{524}.

Союзники тратили огромные суммы на борьбу с большевиками и посылали в Россию тысячи солдат. В середине 1918 года советский режим был слабее, чем когда бы то ни было. Почему же эти попытки не увенчались удачей? Главным фактором в этом отношении была всеобщая апатия, разлившаяся в результате неудачной войны, террора и голода (голодные люди редко восстают; в 1917 году русские еще не голодали). Распри в лагере врагов большевизма тоже вели к поражению. Локкарт получил письмо от монархиста генерала Алексеева, находившегося на юге, в котором он писал, что «скорее будет сотрудничать с Лениным и Троцким, чем с Савинковым и Керенским»{525}.

Антибольшевистский лагерь был расколот на десятки враждующих группировок и не мог сконцентрировать силы, чтобы нанести смертельный удар коммунистической системе. Сорок или пятьдесят тысяч чехословаков могли бы взять Москву (удержали ли бы они ее — это другой вопрос). Но их войска были растянуты на тысячи верст, чтобы не потерять связи с Владивостоком. Иностранные экспедиционные силы на севере России тоже не могли приблизиться к Москве или к Петрограду на достаточно короткое расстояние, чтобы нанести удар. Расстояния работали в пользу большевиков, а раскол тормозил дело антибольшевизма.

Несмотря на интервенцию, заговоры, удачные покушения и испуг, охвативший большевиков после ранения Ленина, Советы устояли.

Но для поднятия духа им нужна была победа, которая пришла 10 сентября 1918 года, когда большевики выбили чехов из Казани. 11 сентября была взята Самара. На другой день — Симбирск, место рождения Ленина. Чехословацкий Легион поредел и отходил обратно в Сибирь. Советы воспрянули духом.

На Казанском фронте Троцкий получил телеграмму: «Приветствую с восторгом блестящую победу Красных Армий. Пусть служит она залогом, что союз рабочих и революционных крестьян разобьет до конца буржуазию и обеспечит победу всемирного социализма. Да здравствует всемирная рабочая революция! Ленин»{526}.

Эта телеграмма, посланная вскоре после покушения на жизнь Ленина, означала, что Ленин выздоравливал. Это воодушевляло его сторонников.