Глава шестнадцатая

Глава шестнадцатая

После разгрома на Могильном отряд пополнился новыми добровольцами, в него пришли с кораблей и из береговых частей краснофлотцы и старшины, настойчиво просившие зачислить их в разведку.

Но в поредевшей норвежской группе разведчиков становилось все меньше и меньше. Если в самом начале войны, осенью сорок первого, немного норвежцев перешло на советскую землю с остатками группы Кудрявцева, то теперь бойцы Сопротивления, что помогали заброшенным на долгое сиденье разведчикам, в Советский Союз не уходили. Они оставались на родине и там несли опасную службу. Изредка кого-нибудь переправляли на короткое время в Полярное или в Мурманск, чтобы проинструктировать, снабдить всем нужным для работы. И снова через море на родину.

Разведку на Варангере необходимо было усилить, но норвежская часть отряда задачу эту в полной мере решать уже не могла.

В отделе скрупулезно исследовали все обстоятельства провала групп, извлекали уроки.

И хотя не докопались до полной ясности, в северную Норвегию в начале октября высадили с моря еще две группы: одну — в район мыса Нордкин, другую — к северной оконечности Порсангер-фьорда.

Наряду с долговременными группами отряд получил приказ высаживать на Варангер разведчиков на несколько суток или на ночь, добывать документы, приводить пленных.

Всем боевым ядром перебазировались на Рыбачий. У самой вершины губы Большой Волоковой, на перешейке между Рыбачьим и Средним отряду подыскали большую землянку. До войны тут помещался минный склад. Война постепенно опорожняла его, раз за разом выгребала смертоносные чудища. Настал день, когда он совсем опустел.

В этом бывшем складе и поселился отряд. Вдоль длинных стен поставили сплошные двухъярусные нары, потолок из-за нехватки досок обтянули плащ-палатками, чтобы не сыпалась в щели между бревен накатника торфяная труха. В середине вытянутого в длину сводчатого помещения на кирпичное основание положили большую железную бочку, пристроили к ней дверцу, вывели трубу. Получилась печь. Топить ее приходилось круглосуточно, иначе воздух до углов не прогревался, чуть только дрова в топку переставали подбрасывать, мгновенно выстуживало недавнее тепло. У входа и у дальней стены повесили два фонаря «летучая мышь», возле печки на неоструганном дощатом столике стояла керосиновая лампа.

Жилье получилось сравнительно теплое, здесь можно было и поесть, и переодеться, и оружие почистить, имущество привести в порядок. Спать, правда, приходилось все же одетыми.

До причала было всего с сотню метров. Там стояли торпедные катера, когда два, когда четыре, а то и целый дивизион собирался. В дополнение к изрядно побуравившим море катерам Д-3 пришли от союзников, из США, «хиггинсы» и «восперы». Они были крупнее советских, быстроходнее. И торпед на каждом находилось тоже по две. Только «хиггинсы» покрашены в шаровый цвет, как и североморские корабли, а «восперы» почему-то американцы прислали белые. Может, рассчитывали маскировать на фоне заснеженных берегов и плавающих льдов?

В ту зиму катеров стало столько, что они образовали целое соединение. А в войну вступали одним звеном.

Невдалеке от жилья разведчиков на склоне небольшого увала находились землянки катерников.

Первое время разведчики кормились сухим походным пайком. Он питательный, калорийный, с мясными и рыбными консервами, галетами, сгущенным молоком и шоколадом, но для оседлой жизни непрактичен: сухомятка скоро приедается.

У катерников в одной из землянок был камбуз, там они готовили и питались. Боцман катера и одновременно кок Володя Ягоджинский — матрос богатырского роста и сложения, хоть картину с него пиши, — ловко управлялся с бачками, мисками и чумичками. В землянке-столовой у него порядок, все вымыто, прибрано.

Отряд тоже встал к ним на довольствие. Выписали паек по базовым нормам, внесли свою долю и стали ходить в эту общую столовую.

Постепенно обжились, ознакомились. Узнали дорожки и тропки к соседям — морским пехотинцам, артиллеристам, отыскали путь к недалекому госпиталю, где служило немало симпатичных медсестер, стали наведываться в клуб. Но местное начальство особого гостеприимства не выказало, пришлось командиру и замполиту просить, чтобы ребят пускали в кино и на танцы.

По вечерам, когда завывал ветер, пуржило, переметало все тропки-дорожки, усталые, намаявшиеся за день на море и в снегу разведчики собирались в своей просторной землянке, жались поближе к печке, к свету. Только те, кто постарше годами да у кого характер не слишком общительный, оставались лежать на нарах, отдыхали да в уединении размышляли о чем-то своем.

Редко к общему разговору присоединялся Миша Черных. И ростом он удался, и статью, и лицо мужское, крупное, привлекательное, но был молчалив, не любил вклиниваться в беседы, лишь изредка бросал меткую, ядреную фразу и опять замолкал надолго. Неразговорчивость его была, видно, от крестьянского происхождения. Родом он из Коми, из самой южной ее окраины, присоседившейся к землям вятским, из села Летки. Хотя большая часть крестьян занималась земледелием, Миша в молодости больше таежничал, охотился. Может, тогда и привык к одиночеству.

Не часто подходил к компании Андрей Пшеничных. Он воронежский, из Лисок, давно на Мурмане. Перед войной и в первое ее время служил по вольному найму в бригаде подплава, потом, когда был мобилизован, попросился в разведку. В отряде было много подводников, знавших его. Они и рекомендовали его в отряд. Годами он был постарше большинства, у него трое или четверо детей, все в эвакуации. Семья жила в Лисках по военному времени трудно. Андрей надеялся получить отпуск, съездить к домашним. Он готовился к поездке, откладывал из пайка в запас сгущенное молоко, шоколад.

Хотя Андрей человек разговорчивый, все же он часто сидел в уединении, видимо, тосковал о родных.

Зато возле печки в полном разгаре «травля». Тут изощрялись Гугуев, Фатькин, Максимов, Барышев. Над ними возвышался Иван Лысенко. Он не острослов, чаще рубил сплеча, но если кто рассказывал явную несуразицу либо через край хвастал, Иван резко осаживал сочинителя:

— Ври, да знай меру… Мы сами из таких… И тебя насквозь видим…

Слегка картавя, покручивая между пальцами спадающую на лоб густую шевелюру, потешал забавными анекдотами Виктор Максимов. Неисчерпаемый запас их он вывез из Ленинграда, где окончил десятилетку и начинал учиться в военно-морском училище. Он водил своих слушателей, как экскурсовод, по зоопарку и с кавказским акцентом рассказывал про зверей и птиц, попутно отвечая на наивные вопросы зрителей.

Изворотливый и продувной Борис Гугуев, родом из Подмосковья, чаще других наседал на Володю Фатькина. Этот интеллигентный парень из семьи врачей из Спасска пришел на флот после десятилетки. Скромный, стеснительный, на загляденье красивый, он часто краснел, смущался, не всегда ему удавалось отбиться от назойливого панибратства Гугуева.

— Иду я как-то в Полярное в увольнение. Навстречу матрос — красна девка. Подкатываюсь к нему, пойдем, дескать, есть одно местечко, где можно сообразить, выпивка недорогая и с закуской не обидят. А он мне заплетающимся языком бормочет, будто ни сам не хочет, ни мне не советует попадать на губу.

Все понимают, что байка адресована Фатькину и скорее всего такого и случая не было, но Борис придумал его, чтобы лишний раз поддразнить целомудренного Володю.

Но за Фатькина всегда вступался Иван Лысенко. Он по-дружески оберегал его. И, повернувшись всем туловищем к Борису, вполголоса произносил:

— Ты Володьку не тронь, портить я его тебе не позволю. На таких непорочных земля русская держится.

В отряде по штату полагалась должность военфельдшера. Первый военный год ее занимал Коля Заседателев. После тяжелой сентябрьской операции на Могильный Заседателева, получившего орден Красного Знамени, послали учиться в военно-медицинскую академию. На смену ему прислали молодого лейтенанта медицинской службы Сергея Холина. С новеньким дипломом военно-медицинского училища, он начинал в отряде первую практику. Родители наградили его завиднейшим здоровьем. Глядя на его полные, пышущие румянцем щеки, казалось, что кровь может из них вот-вот брызнуть, они не выдержат ее напора. Ему одному комендант главной базы разрешил ходить по городу зимой не в шинели, а в кителе и фуражке. На лыжные тренировки он отправлялся в ботинках, надетых на простой хлопчатобумажный носочек, брюки ни в гетры, ни в теплые носки не заправлял. Перчаток и рукавиц он тоже не носил, палки держал в голых руках.

В таком же виде ходил на шлюпках. В стужу и в пургу купался в Кольском заливе. И очень ему хотелось, чтобы его кто-то поломал на ковре, победил в борцовской стойке.

Володя Ляндэ был пониже Холина, но шире в плечах, с крепкой шеей, которая выдержит тяжелую руку или многопудовую штангу. Еще фабзайчонком на ростовском заводе сельхозмашин он стал заниматься тяжелой атлетикой, борьбой. На Черноморский флот пришел уже основательно натренированным тяжелоатлетом. Война застала его в Одессе на торпедных катерах. Когда войска оставили город, Володя в составе морской бригады защищал Москву. А потом, после госпиталя, пробился в отряд североморских разведчиков.

Натура у него широкая, размашистая.

Так сошлись два любителя испытать силу, помериться хваткой и ловкостью. Ляндэ, постарше годами и поопытнее, знал много приемов. А Холин не столь натренирован, но изворотливее и живее, руки имел очень цепкие, в стойке сдвинуть его с места было нелегко.

В самом просторном отрядном кубрике они основательно мутузили друг друга. Потом вставали, пожимали руки. Их окатывали водой из ведра, растирали полотенцами, затем они садились пить крепкий чай с клюквенным экстрактом, который Саша Манин называл калистратиком. Володя при этом старательно причесывал на пробор свои редковатые волосы, а Холин шумно дул в горячую зеленую кружку и жадными глотками опорожнял одну за другой.

Вечером тихо, вполголоса, пели — про тесную печурку, в которой бьется огонь, про моряка, выплывшего из Севастополя с камнем в руке, про море Баренца, за которое собрались в бой моряки…

Когда звучала команда: «Проветрить помещение… Гаси фонари… Отбой…» — разведчики нехотя расходились по нарам. А завтра их ждали опять тренировки, а может быть, и поход в Норвегию.

Как-то командир приказал сходить в Восточное Озерко, в тыл оборонительного района. Командующий районом генерал Кабанов распорядился поддержать разведчиков крупой, картошкой, квашеной капустой.

В землянке у начальника тыла полковника Зюбченко появилась шестерка довольно экзотичных лыжников: в байковых лыжных штанах, в лыжных ботинках с гетрами, толстых, крупной вязки свитерах, поверх которых меховые, из оленьих шкур жилеты, на головах вязаные спортивные шапочки, с автоматами через плечо, с ножами на поясах. Никто на Рыбачьем в таком виде не ходил.

Полковник принял их, написал записку и отправил в соседнюю землянку, где находилась канцелярия.

Здесь было тепло и чисто. Дощатый пол выдраен до желтизны. В окно падал дневной свет. За столами сидели немолодая женщина в гражданской одежде и девушки в форме, с погонами.

Ребята отдали бумагу, попросили оформить документы, присели на табуретки, на большой кованый сундук.

Высокая, стройная девушка, туго перетянутая ремнем по гимнастерке, встала и, горделиво запрокинув голову, прошла к начальнице за бумагой. И никто из парней не подумал, что кому-то из них она станет судьбой.

Приглянулось разведчикам в землянке тыла. Повеяло домашним уютом: до желтизны вымытые полы, на которые ребята стеснялись ставить свои намокшие от снега ботинки, двойные, плотно подогнанные двери с тамбуром-сенцами, аккуратно сложенная кирпичная печка с чугунной плитой в нише, оштукатуренная и побеленная, нарядные занавески на окошке. На столе керосиновая лампа с начисто вымытым и протертым стеклом. И служащие одеты тщательно. Все подогнано, отутюжено, подшиты беленькие подворотнички.

За два года позиционной войны, неподвижного сидения в стойкой обороне выработался и земляночно-блиндажный быт. Особенно старательно он прививался в штабах, медсанбатах, узлах связи, тылах, на тяжелых батареях.

Однажды Саша Манин принес в землянку соленую треску килограммов на пять.

— Саша, ты где таким деликатесом разжился?

— Во рту мутит от сладкого. Так соскучился по тресочке. Дай, думаю, схожу к солдатам. Взял банку сгущенки да плитку шоколада. Прихожу к их коку, говорю, браток, угости тресочкой, истосковался, аж душа болит. Тот отвечает, как я тебе ее дам: она ведь у меня на едоков рассчитана. А я ему обмен предложил. У него даже глаза заблестели. Тогда, отвечает, другое дело, по калориям вполне соразмерно. Не обидятся.

— Так он и подаст на стол твои гостинцы, жди — не дождешься… — тут же усомнился смекалистый Борис Гугуев.

— Мое какое дело? Мне треска нужна. Как они съедят сгущенку с шоколадом, я не думаю.

— Как бы не так, — опять вмешался Борис, — себя этим баловать не станут. Девчонкам в санбат или телефонисткам отнесут, их порадуют.

— Разговорились, забыли, что перед вами треска, — вернул к лежащей на столе рыбине Семен Агафонов, помор, немало поплававший на подлодке коком. — Давай, я ее сейчас приготовлю…

Он мигом выхватил нож, располосовал рыбину, очистил, разделил на кусочки.

— Саня, ты муки у кока не попросил?

— Так я думал сварить…

— А ну быстро кроши сухари…

В крошках от сухарей Семен обвалял кусочки трески, разложил на большой противень. Кто-то сбегал к Ягоджинскому, принес растительного масла.

На печке зашипело, потрескивая, постреливая масляными брызгами, рыбное жарево. Аппетитный запах потянулся по землянке.

Все сгрудились вокруг печки, шеи вытянулись, ноздри зашевелились, принюхиваясь к рыбному духу.

— Сеня, ты не пережарь…

— Стоп, братва, — сообразил Иван Лысенко, — всем не хватит, делю по справедливости. Вовка, — повернулся он к Фатькину, — будешь называть, кому, а я стану раздавать куски…

— Так не пойдет, Володька сначала свое отделение подкормит, а потом взвод. Другим не достанется, — опять вмешался Гугуев. Он числился связным у Леонова, а потому почувствовал, что при такой дележке его могут обойти.

— Не тебя же назначить делить, ты дважды себя вспомнишь, — обычно молчаливый Миша Черных отвел кандидатуру Гугуева.

— Давай по-другому. Кто у нас прокурор? Я. — Лысенко напомнил о своей неуставной функции выносить товарищеский приговор тем, кто допускал провинности, опаздывал из увольнения, приходил с замечаниями из комендатуры, появлялся в отряде навеселе — за такие погрешности существовал суровый спрос самих разведчиков. И он был взыскательнее и чувствительнее, чем наказания командира. Такой урок никому не проходил бесследно.

— Я отвернусь с противнем, буду вилкой указывать на кусок. Каждый сам станет говорить: мне. Я и подам.

— Так пойдет.

— А кому не хватит…

— В следующий раз получит.

Манин смотрел на принесенную им треску, видел, как радовались друзья.

— Так я еще схожу разок, теперь с их коком я дружбу завел.

— Саша, на вот банку с какао.

— Ладно, потом.

Разделили треску по-свойски. Манин получил первым кусок. А потом уж шло по цепочке через одного. Чуть больше половины разведчиков полакомились соленой рыбой.

К ужину Манин принес еще одну рыбину. Она досталась тем, кто не разговелся днем.

С утра, еще не дождавшись, пока рассеется серая заполярная мгла, начинались тренировки. Ходили на лыжах, маскировались, отлеживались в снегу. Но больше всего учились владеть резиновыми шлюпками. В этом деле нужен навык, доведенный до искусства. В такой шлюпке сидеть приходилось на днище, под ним ходуном ходила, переливалась вода. Когда шлюпка была основательно загружена, в ней сидели двое или трое, она подтапливалась почти до половины баллона, вода плескалась у заушин и опоясывающего троса. Вытянув или поджав ноги, усаживаться приходилось ниже поверхности воды.

Не сразу приловчишься грести короткими веслами-лопатками, продетыми через резиновые уключины. Шлюпку крутит волна, течение, сильный рывок одним веслом. Руля у нее нет, править надо гребными веслами. А волны накатываются на бортики, осыпают брызгами, наклоняют шлюпку так, что она вот-вот опрокинется, только присоска днища к воде да груз, сложенный ниже ватерлинии, удерживают ее на плаву. Но случается, нахлынет такая волна, что шлюпка мигом оказывается вверх днищем, а седоки барахтаются в воде, стараясь поскорее ухватиться за страховочный трос.

Чаще же выкидывает на камни и перевертывает шлюпку у берега, на мелководье, на откатывающихся водоворотах. Тогда уж надо брести по воде, ухватив шлюпку за трос, чтобы вытащить ее на сушу.

За день семь потов сойдет, одежда не просыхает, а надо садиться, грести, причаливать, выпрыгивать.

На руках от весел не проходят мозоли, сначала они с тонкой кожей, кровавые, лопаются. Потом загрубеют, станут сухими, неспадающими.

Зимой сорок третьего отряд собрался в поход через Варангер-фьорд на южный берег полуострова, к мысу Лангбюнес, куда осенью сорок первого года высаживалась группа Кудрявцева, где на норвежской земле погибли первые разведчики.

Предполагалось выяснить, есть ли на побережье огневые точки, охраняется ли дорога, ездят ли патрули. Попадутся автомашины — взять в плен шоферов или пассажиров.

9 ноября два торпедных катера вышли из Большой Волоковой и взяли курс на маяк Стуршер.

На катере с номером четырнадцать в море вышел командир отряда Николаев с шестнадцатью разведчиками, на тринадцатом — старшим шел его замполит Леонов, которому подчинялось девять человек. Капитан-лейтенант Сутягин с четырьмя разведчиками был назначен вместе с экипажем наблюдать за морем, следить за сигналами с берега и в случае необходимости быстро подать резервные шлюпки. Они, накачанные воздухом еще на базе, были принайтовлены по бортам и у кормы.

Катера шли неторопливо, на подводном выхлопе, с выключенными огнями. Небо кругом было чистое, видимость приличная. Через два часа приблизились к Лангбюнесу с запада, со стороны маяка, видели его сигнальные проблески. Если их и заметят с маяка, скорее всего примут за своих: советские надводные корабли здесь давно не появлялись.

Начали высадку. Командир отряда Николаев на палубе распоряжался спуском шлюпок за борт. Вторая шлюпка уцепилась опоясывающим тросом, протянутым через резиновые заушины, не то за кнехт, не то за основание леерной стойки и повисла. Николаев перегнулся через леер, пытаясь выяснить, что случилось. Волна качнула катер, и он, не удержавшись за поручень, вывалился за борт. Через несколько секунд вынырнул, ему подали опорный крюк, кинули конец пенькового троса. Первая шлюпка подгребла к упавшему, его вытащили, переправили на катер, отвели в кубрик, раздели, растерли спиртом, подали сухую одежду, укрыли одеялами. Он остался отогреваться в кубрике, операция началась без него.

За это время спустили еще четыре шлюпки, в них разместились остальные разведчики. Первая шлюпка с отделением Никандрова уже подходила к берегу. С тринадцатого катера на трех шлюпках отошел Леонов с подчиненными.

Берег надвигался темной громадой. Там было тихо, загадочно, ни проблеска, ни движения.

Катера отошли на один-два кабельтовых мористее, с одного наблюдали за берегом, с другого — за морем.

Никандров и еще две шлюпки — на одной шел старшим Ляндэ, на другой — Гугуев — почти одновременно приткнулись к берегу, небольшой накатной волной их подбросило на сушу, шлюпки днищами осели на мелко обкатанную гальку. Моряки, подтянув их повыше, побежали по черневшей обсушке отлива к заснеженной береговой полосе. В полусотне шагов залегли полукругом, поглядывая по сторонам, и ожидали, пока подойдут остальные. Течение и волны разнесли их поодаль друг от друга. Выбравшиеся на берег разведчики собрались вместе минут через пятнадцать.

Замполит Леонов, старший среди разведчиков и по должности, и по званию, оставил Ивана Баринова, радиста Кожаева, краснофлотцев Толстова и Падерина у берега, приказал им стеречь шлюпки, держать их в готовности, когда отряду придется возвращаться на катера, остальных повел к дороге. В дозорную группу отправил Ляндэ, Гугуева, Михайленко, а в замыкающую цепочку Чекмачева, Зубкова и Тихонова.

Брели по глубокому снегу бесшумно, напрягая слух, настороженно всматриваясь в серую ночную мглу. Больше двух лет не бывали здесь разведчики. Норвежцы сообщали, будто немцы возвели вдоль берега оборонительные сооружения, а по дороге курсируют патрульные машины.

Отошли от берега метров на четыреста. В сумраке ночи возник нечеткий силуэт башни. На картах она не значилась. Отряд развернулся цепью, залег в снегу. Леонов приказал головному дозору подобраться поближе и разузнать, что за сооружение там возвышается.

Вскоре вернувшийся Володя Ляндэ доложил, что перед ними навигационный знак для судов и рыболовных шлюпок. Высота его футов восемь, а диаметр примерно футов пять. Никаких следов возле него нет.

Метров через двести наткнулись на неширокое проволочное заграждение в три ряда высотой чуть больше метра. Отыскали стык в металлических стойках, раздвинули их, через этот проход все прошли цепочкой.

Через полкилометра справа, к северо-востоку, разглядели одиночное строение. Снова залегли в снег, припорошивший мелкие кустики вереска и голубичника. Леонов с отделением пошел к домику. Он оказался необитаемым, двери и окна целы. В таких домах норвежцы живут обычно во время путины.

В начале второго вышли на шоссейную дорогу — Вардё. Отряд укрылся вдоль нее в засаде, а Ивана Матвеева с четырьмя разведчиками Леонов послал по дороге на запад.

Минут через двадцать посыльный сообщил, что в пути попалась телефонная линия, а от дороги свернуло ответвление на север.

Все пошли по обочине к тому месту, откуда дорога, возможно, повела к посту или землянке патрулей. Отросток оказался коротким, видимо, им пользовались как разъездом. Кабель в толстой каучуковой оболочке проложен прямо по дорожному полотну.

Прошли по дороге на запад еще с километр, наткнулись на мост через небольшую речушку. Леонов остановил отряд в засаде, а в сторону Комагвера послал отделение Никандрова. Осмотрели километра полтора и ничего существенного не обнаружили, возвратились к отряду.

Дорога в эти ночные часы оказалась безлюдной. На исходе был третий час ночи. Сходить к Комагверу до рассвета времени не хватало.

Отряд повернул обратно к береговой кромке. Последними шагали по снегу Леонов, Чекмачев и Ильчук. Леонов часто посматривал на дорогу, все еще надеясь, что вдруг вынырнет из темноты какая-нибудь машина. Но этого не случилось.

Наблюдатели с катеров заметили подтягивающуюся колонну к морю. Сигналы подавать не стали. Катера приблизились к берегу и задрейфовали метрах в десяти.

Ветер переменил направление и с каждой минутой набирал силу, шла волна балла на четыре. В шлюпки садиться по четверо стало опасно, могло залить. Теперь переправляться можно было только по двое. Сутягин послал на подмогу Рикхарда Кеньева с другой шлюпкой на буксире.

В три часа утра отряд вернулся на катера.

— Ну что там, Витя? — спросил Сутягин.

— Пусто. Мы пришли поздно. Немцы по ночам не ездят. Надо высаживаться вечером, на ранней темноте.

— Они любят жить по режиму. И воевать тоже. Ночью предпочитают спокойно спать, а мы этого не учли. На будущее наука.

— Да я не сокрушаюсь. Зато теперь знаем, как сюда ходить. Я ведь из удачливых, вот и надеялся, что сразу повезет.

Впередсмотрящие заметили на море два силуэта. Похоже, корабли шли в Киркенес.

Катера повернули на сближение. Распознали миноносец и тральщик. Головной выпустил по тральщику торпеду, но она прошла мимо.

Катер отвернул в сторону, выбрасывая за собой дымзавесу, чтобы прикрыть себя и напарника. Вражеские корабли ощетинились огнем, в небе повисли осветительные ракеты.

Тринадцатый еще раз вышел в атаку, нацелившись на миноносец. Но одолеть стену огня не смог. Теперь напарник прикрыл его дымзавесой. В корму четырнадцатого влетел снаряд, разорвал трубу, по которой подавалась кислотная смесь дымового облака. Смесь эту стало загонять завихрениями в ахтерпик. А в нем, при открытом люке, сидели разведчики. Ядовитая жидкость полилась на них. У самых ближних к люку Ивана Баринова и Якова Чупрова покрытые легкой водонепроницаемой тканью с меховой подстежкой куртки и брюки мгновенно расползлись и свалились ошметками. Ребята кое-как успели выскочить на верхнюю палубу.

— Ничего не вижу!.. — голосил Баринов.

— Горит огнем! — Чупров пытался ладонями смахнуть с лица едкую жидкость. А на них расползались куртки, свитера, кальсоны, сапоги.

Через люк выбрались на верхнюю палубу и остальные девять разведчиков, находившихся в ахтерпике. И с них одежда тоже спадала хлопьями.

— Смывай скорее…

Но холодная вода не унимала ожоги, соль разъедала обгорелую кожу. Полуголых ребят затолкали кого в кубрик, кого в машинное отделение.

От боли скрипел зубами Баринов, пытаясь промыть глаза.

— …Не могу… у кого есть вата — протрите.

Ему помогли.

— Не вижу ничего, братва…

Он присел на корточки, уронил голову на колени, застонал.

Кто-то подсел к нему, взял за локоть, другой положил руку на спину. Иван дернулся, но вскоре затих, лишь грудь колыхалась от сдерживаемых рыданий.

У Якова Чупрова обожгло половину лица, кожа с нее свалилась лоскутами, обнажив мышцы челюстей, подбородка, лба. А другую половину, как по линейке отделенную, кислота не коснулась; она осталась прежней, какой была до ожога. Он тоже стонал от боли, от досады.

Остальным кислота попала каплями на лица, обожгло руки, ладони, когда хватались за комингс, выбираясь из люка.

Пришли в маневренную базу в Волоковой. Пострадавших отправили в полевой медсанбат. Там им сделали первую обработку ожогов. Баринову и Чупрову перелили кровь.

Через несколько дней всех обгоревших катер доставил в Полярное, в госпиталь.

Так неожиданно поход в разведку на Варангер завершился трагедией на море.

Ивана Баринова, полностью лишившегося зрения, после госпиталя демобилизовали по инвалидности. Уехал он к себе на родину, в Благовещенск-на-Амуре.

У Якова Чупрова к лету обгорелая половина лица покрылась свежей кожицей, розовой, как у ребенка. Ни холода, ни жары она не выносила. А другая половина осталась такой же чистой, как у всех белолицых северян.

Летом Яков съездил в отпуск на родину, на приток Печоры Пижму, а оттуда отбыл к новому месту службы — на Черноморский флот. Холодный север оказался негодным для его здоровья.