34. Ночь полководца

34. Ночь полководца

Молодой генуэзец-часовой вполголоса, но сердито перекорялся с кем-то в темноте спящего лагеря.

— Я сказал — не пущу, и не пущу! Откуда я знаю, кто вы такие и правду ли вы говорите? И дежурного офицера не стану звать, и не просите! Вы говорите, что сердцем с нами, что Галубардо для вас все равно что отец, но у вас, как видно, нет сердца! Людям надо дать покой после такого дня, как этот, а вы хотите, чтоб я всех перебудил! Наверное, генерал только что заснул, я недавно видел у него в палатке свет, а вы его не жалеете.

— Мы понимаем, друг, мы все понимаем, — возражал ему взволнованный голос мужчины, — но и ты пойми нас… Сегодня, в день великой победы, у меня родилась дочь. А раз она родилась именно сегодня, то и я и все наши родичи решили: нельзя, чтоб это прошло, как обыкновенное рождение… Вот мы и пришли просить милости у генерала и у той девушки-героини, про которую у нас рассказывают чудеса… Ведь ты знаешь: если мы не увидим ее и Галубардо нынче ночью, то завтра будет уже поздно, вы все уйдете дальше… И в нашей семье рождение дочери не будет ничем отмечено…

Молодой часовой не сдавался.

— Девушка эта — дочь старого друга Галубардо, почти его воспитанница, и теперь тоже спит в его палатке. У нее убили дружка, и она очень горюет, и подымать ее сейчас жестоко. Не стану я ее будить, родись у тебя хоть тройня!

— Нехорошо говоришь, парень! Постыдился бы! Вот здесь со мной моя старшая сестра, и старшая сестра моей жены, и сам синьор священник, а ты так некрасиво говоришь…

Генуэзцу стало неловко. Он посветил фонарем и увидел женщин, закутанных до глаз в черные шали, и старика священника. Не послать ли и вправду за дежурным офицером, справиться, как быть в таком необычном деле?

Но в ту минуту, когда часовой уже решился вызвать дежурного, из палатки Гарибальди, которую бойцы смастерили из седел и собственных плащей, выскочила взъерошенная такса и неожиданным басом залаяла на ночных гостей.

— Герелло, назад! Молчать, Герелло! — приказали одновременно два голоса — негра Агюйяра и Гарибальди.

В палатке вспыхнула свеча, и Гарибальди появился перед часовым. По-видимому, он еще не ложился. Во всяком случае, на нем была его обычная одежда и даже круглая шапочка надвинута на брови.

— С кем это ты разговариваешь? В чем дело? — спросил он молодого генуэзца.

Тот почтительно ему отсалютовал.

— Генерал, вот люди пришли к тебе снизу, из селения. Они непременно хотят тебя видеть. Я не пускал их, чтоб ты мог спокойно отдохнуть, но они не уходят и все повторяют, что им нужен ты.

Он поднял фонарь и осветил всю группу. Бородатый и мускулистый мужчина в бархатных штанах с кожаными наколенниками выступил вперед и низко поклонился.

— Мы пришли попросить об одной милости, — сказал он с сильным сицилийским акцентом, — тебя, Галубардо, и ту девушку-бойца, что зовут Лючией. Наши люди вернулись сегодня в селение и рассказали всем, что сделала эта девушка. А у меня как раз сегодня в полдень родилась дочь. И я хочу, чтоб ее назвали Лючией — в честь твоей воспитанницы и в память этого великого дня нашего освобождения. И я, и синьор священник Эджисто, который пришел со мной, и моя сестра, и сестра моей жены — все мы просим тебя и ее оказать нам эту милость.

И, говоря так, человек в бархатных штанах потихоньку вытолкнул вперед двух пожилых женщин в национальных одеждах и темных шалях и хилого старика в сутане, который от старости все тряс головой, будто отнекивался от всего, что слышал.

Гарибальди всмотрелся во взволнованные, полные ожидания лица всех четырех. Слова отца новорожденной означали, что Лючию просят быть крестной матерью девочки, а Гарибальди — почетным свидетелем.

— Но сейчас ведь ночь, — вымолвил он нерешительно.

— А рано утром вы уже уйдете, — поспешно перебил его мужчина. — И я тоже уйду вместе с вами, потому что хочу свободы для Сицилии и для всей Италии. Но, перед тем как уйти, я хочу окрестить мою девочку и в память победы назвать ее именем храброй Лючии.

Гарибальди думал: уже глубокая ночь, а он еще и не прилег. С минуты на минуту должны приехать посланные от Розалино Пило, большого сицилийского патриота, который уже занял со своими людьми несколько селений у Палермо. Перед рассветом придут Сиртори, Биксио, Орсини и другие командиры, чтоб обсудить план похода на Палермо. Если он сейчас поедет с этими людьми в селение, на сон уже не останется времени и посланные Пяло будут тревожиться, что не застали его на месте. Но отказать невозможно. Глаза этих людей сильнее всяких слов. Это сама Сицилия.

Он спросил ласково:

— Как тебя зовут, друг?

— Тресини Луиджи, — отвечал бородатый силач. — Возьмешь меня к себе, Галубардо?

— Возьму, — кивнул генерал. — С таким, как ты, мы непременно добьемся победы. — Он позвал: — Агюйяр! Разбуди Лючию и приведи лошадей. Мы едем в селение.

Тресини на лету схватил руку Гарибальди, горячо поцеловал.

— Благодарю тебя! Век не забуду этой милости!

Агюйяр привел не только лошадей, но и самого Биксио с тремя младшими офицерами, которые намеревались сопровождать Гарибальди в селение.

— Ты не знаешь, что это за люди, — шептал Биксио Гарибальди. — Кругом много врагов. Пускаться ночью неизвестно куда, одному…

— Кругом множество друзей, — громко отвечал ему Гарибальди. — Мне не нужна охрана в Сицилии. Со мной будут Лючия и Агюйяр. Больше мне никого не нужно.

И, как ни настаивал Биксио, генерал остался непреклонен.

Не сразу удалось объяснить насилу разбуженной Лючии, чего хотят от нее Гарибальди и кучка молчаливых крестьян. Наплакавшись, девушка в конце концов так крепко заснула рядом с Агюйяром в палатке генерала, что теперь никак не могла взять в толк, куда и зачем они едут среди ночи верхами. Окончательно она пришла в себя только в битком набитом людьми и животными крестьянском доме. Там, посреди выбеленной комнаты, стояла деревянная кровать роженицы, худенькой и бледной, и рядом — тростниковая корзинка, из которой выглядывало крошечное личико новорожденной.

Связки чеснока, перца и лавра висели над очагом, и две начищенные медные кастрюли блестели, как золотые, в свете нескольких свечей, зажженных ради торжества. По земляному полу, между ногами людей, ходили куры, кошки и собаки. Затесался было и поросенок, но его быстро убрали.

Приехавших встретили гулом приветствий и благословений. Роженица порозовела, увидев Гарибальди, и непременно хотела поцеловать руки ему и Лючии. Девушка смутилась чуть не до слез. Она случайно взглянула на себя и увидела, что одета в рубаху и штаны гарибальдийца. — «Вот так крестная мать!» — растерянно подумала она. Однако вокруг Лючии никто, казалось, не придавал значения ее костюму, и она мало-помалу оправилась.

Тресини зажег еще свечи, и священник почти тотчас начал обряд крещения.

Гарибальди вынул из корзинки новорожденную и поразился легкости и худобе крохотного тельца. «Наверное, мать никогда досыта не ела», мелькнула у него мысль. И такая жалость, такая любовь к этим людям, ко всей прекрасной, истерзанной чужаками, обнищалой и раздробленной Италии затопила его, что он на миг задохнулся и на глазах его выступили слезы. Он так хотел счастья своему народу, так хотел служить ему!

А за ним пристально следили глаза молодой матери и еще десятки глаз крестьян, пастухов, виноградарей. Он любил их, и они любили его, своего Галубардо, — крестьянина, моряка, рабочего, а теперь их военачальника, и они возлагали на него все свои надежды.

По земляному полу пробежал мышонок, пестрая курица что-то клевала у самых ног Гарибальди. Раскрасневшаяся Лючия, чуть дыша от волнения, взяла у него Лючию-младшую, — он ничего не замечал, ничего не видел из-за жгучих, сладостных, из самой души бьющих слез.

Священник служил, шамкая, бормоча латинские слова. Ему помогал мальчик-служка в накидке из вязаных домашних кружев. На всем лежала печать бедности, постоянных лишений. Но для Гарибальди и Лючии весь этот обряд ночью, в крестьянском доме, был полон особого, высокого смысла. После, когда Лючия вспоминала об этой ночи, она представлялась ей удивительным, на всю жизнь запечатлевшимся сном.

— …нарекается Лючией, — раздались заключительные слова священника.

Тресини поднес Гарибальди церковную книгу, и при благоговейном молчании присутствующих генерал поставил свою подпись под актом о крещении. Расписалась и Лючия, и церковная книга пошла ходить из рук в руки. Каждый рассматривал подписи, и каждый считал своим долгом что-то сказать или же просто перекреститься. Теперь все наконец заговорили в полный голос, зашевелились. Кто теснился к Гарибальди, чтобы перемолвиться с ним словом или хоть дотронуться до его плаща, кто хотел поздравить роженицу и молодую крестную мать в необычном наряде.

— И не страшно тебе было в бою? — спрашивала Лючию какая-то старуха.

— А что сказал твой отец, когда ты пошла за Галубардо? — спрашивала другая.

Девушка, ровесница Лючии, смотрела на нее с благоговением, трогала ее пояс, просила позволения примерить шапочку.

— Знаешь, я тоже, может быть, сбегу, — шепнула она Лючии.

Лючии непременно хотелось что-нибудь подарить своей крестнице «на зубок». Она пошарила в карманах, но, кроме платка и походной складной ложки, там ничего не было. Что ж, неужели на ней нет ни одной женской вещи? И тут она вспомнила о колечке с синим камешком, подарке отца. Она всегда, с двенадцати лет, носила его на безымянном пальце левой руки и не снимала, даже когда мылась. Ей было немножко жаль отдавать отцовский подарок, но именно поэтому она, не медля ни минуты, сняла колечко с пальца и отдала матери маленькой Лючии. Женщины столпились у кровати и рассматривали подарок. Раздались восторженные восклицания. Тресини предложил гостям чашку кофе «на дорогу». Он, как сказал, и сам собирался уйти с Гарибальди, и сестра в сторонке укладывала его мешок.

Вошел Агюйяр, карауливший лошадей.

— Генерал, пора. Светает.

Кое-кто из старух закрестился, увидя черного человека, но Гарибальди сказал, что Агюйяр его старый и верный друг, с которым он проделал немало походов, и к негру отовсюду потянулись руки. Все наперебой приглашали его выпить кофе, посидеть. Однако пора было отправляться в лагерь.

Снова благословения, горячие напутствия, благодарности. На прощание Лючия поцеловала свою крестницу, заглянула в перламутровые глазки: встретит ли она когда-нибудь еще эту девочку? И когда это будет? Может, Лючия сама уже будет тогда старухой. Вот если бы жив был Алессандро, ее любимый, они вместе приехали бы когда-нибудь в свободную, счастливую Сицилию и Лючия повела бы его сюда, в этот дом, посмотреть на крестницу. И она рассказала бы ему об этой ночи…

Но тут так замерло и больно защемило сердце, что додумать до конца было уже невмоготу. Стараясь сдержать слезы, она поспешно вышла и взобралась на своего коня. Гарибальди и Агюйяр ожидали ее. Тресини держал ей стремя. Он был уже в полном походном снаряжении, со старинным кремневым ружьем за плечами.

— Это ружье еще повоюет за Италию, — сказал он, поймав взгляд Лючии.

Тресини оставался в селении поджидать нескольких соседей, которые тоже должны были присоединиться к Галубардо. Приехав ночью в крестьянский дом, на крестины, Гарибальди завоевал много сердец и много новых бойцов.

Уже таяли звезды и светлело небо над горами. Чуть тянуло ветерком, но росы не было, и день снова обещал безжалостный зной. Гарибальди тихонько разговаривал с Агюйяром, лошади осторожно переступали по камням, подымаясь в гору, и всадники слегка покачивались в седлах. Лючию начинало убаюкивать это покачивание, как вдруг рука Агюйяра взяла у нее повод. Лошади остановились.

— Генерал, кто-то едет за нами, — сказал негр.

Гарибальди прислушался.

— Две лошади, — определил он. — На одной всадник, другая — на поводу.

Только Лючия все еще ничего не различала в тишине ночи, хоть и старалась услышать перестук копыт. Она начинала уже думать, что ей все это снится, когда сзади раздалось ржание коня. Ему ответила лошадь Агюйяра. И почти тотчас же у лошадиных ног завертелось, запрыгало, грозно зарычало что-то лохматое и неистовое.

— Ирсуто, ко мне! Сюда, Ирсуто! — закричал испуганный мальчишеский голос.

Услышав этот голос, Лючия чуть не упала с лошади.

— Ирсуто? Лука Скабиони! Лука, это ты? Ты жив?! — завопила она, совсем забыв о присутствии Гарибальди и Агюйяра. — Сюда, сюда, скорее, скорее!

Затрещали, зашелестели ветки, и перед тремя всадниками вырос рыжий конь, на котором как-то боком примостился мальчишка в красной гарибальдийской рубашке, слишком большом кепи и лакированных ботинках на босу ногу. В руке он держал обнаженную саблю, и сабля так трепыхалась и выписывала такие кренделя и зигзаги, что всякий тотчас бы догадался: мальчишка напуган до полусмерти. За рыжим конем следовал на поводу еще один конь — горбатенький и такой же лохматый, как Ирсуто.

— Кто… кто меня зовет? — заикаясь, пробормотал Лука. — Кто вы такие?

— Это я, Лючия. Узнаешь меня? Лука, говори скорей, где твои офицеры? Живы они? Не ранены? — Дрожа, она ждала ответа.

Лука всмотрелся в нее и с явным облегчением опустил саблю.

— Да это, никак, синьорина Лючия! — радостно сказал он. — А я-то еду и слышу вдруг — кто-то меня зовет тоненьким-претоненьким голоском: «Лука Скабиони! А Лука Скабиони»! Ну, думаю, кому здесь ночью, в горах, да еще посреди самых колючек меня звать? Ясно — нечистый. Попался, думаю, ему самому в лапы. Конечно, взяла меня дрожь, еду, а сам молитвы читаю, все, какие помню. И святому Джузеппе, и святому Джованни, и святой Прасковии, и святому Евстафию.

— Да погоди ты со своими молитвами! — вырвалось у Лючии. — Скажи мне хоть одно словечко про синьора Алессандро… Цел он? Не убили его?

— Синьор Алессандро? — повторил Лука. — Вы хотите знать про синьора Алессандро? — Тут он разглядел Гарибальди и кубарем скатился с коня. Святая мадонна! Сам генерал здесь! А я-то не вижу! — Он с обожанием глядел на Гарибальди.

— Скабиони Лука! Синьорина задала тебе вопрос. Почему ты не отвечаешь? — спросил Гарибальди, в свою очередь разглядывая бравую маленькую фигурку.

— Вопрос? Какой вопрос? — растерялся Лука. — Ах да, про синьора Алессандро… Так он же в лагере. Мы с Ирсуто как раз ведем туда лошадей для него и для синьора Леоне. Лошади-то во время боя оставались внизу, и я их стерег, как мне было приказано, а потом, как услышал я, что наверху стреляют, так мне просто невмоготу стало сидеть и ждать, пока наши там дерутся. Ну, я и поручил Ирсуто караулить лошадей, и он их отлично стерег до самой ночи, — тараторил Лука, не замечая, что Лючия склонилась на шею своей лошади и то ли плачет, то ли смеется от радости.

— Вот видишь, я говорил тебе, дочурка, что твой герой жив и найдется, — обратился к ней Гарибальди. — А ты мне не хотела верить и плакала так, что разрывалось сердце.

Лючия радовалась про себя, что еще темно и не видно ее пылающих щек. Гарибальди теперь тоже знал ее тайну.

— Вот вернемся в лагерь, и я вызову его к себе, — продолжал генерал, — ведь ему еще не выдана его медаль…

— Его не придется и вызывать, — вмешался Лука. — Мои синьоры уффициале давно ждут генерала… Теперь ты можешь не бояться своего Датто, — шепнул он Лючии, не замечая, что обращается к ней на «ты». — Он тебе ничего уж не сделает. Мы его вывели на чистую воду!

— Что? — не расслышала Лючия.

Но ее перебил Гарибальди.

— Ты сказал, мальчик, что офицеры ждут меня? — спросил он удивленно. — Им нужен именно я? И срочно?

Лукашка кивнул и весь раздулся от собственной важности.

— Они ждут генерала, чтобы показать ему бумаги, которые мы все вместе нашли в пещере францисканца. Это здесь, неподалеку в горах, есть такая пещера, — прибавил он в виде пояснения. — Очень важные бумаги.

Он шепотом рассказал Лючии, как и когда Датто был уличен в измене. Однако девушка была так поглощена счастливой новостью — нашелся ее Алессандро, что ее почти не тронуло разоблачение Датто.

— Недаром я никогда ему не верила, — только и сказала она Луке.

Гарибальди между тем оглядывал нелепую маленькую фигурку в лакированных ботинках и кепи, сползавшем на самый нос. Выдумывает мальчишка, играет в какую-то фантастическую игру или за его словами кроется в самом деле что-то серьезное? «Бумаги, найденные в пещере Францисканца». Бог мой! Это звучит, как читанные давно, еще в детстве, дешевые авантюрные романы! Однако он сказал Агюйяру:

— В путь, Агюйяр! И поторопи лошадей. Нас ждут.

* * *

Через час в палатке Гарибальди происходило нечто вроде секретного совещания. Кроме самого Гарибальди, на постланных прямо на землю плащах сидели Сиртори, сухой, бледный, с хмурым взглядом маленьких глаз, и двое русских, тоже очень бледных от бессонной и тревожной ночи. Сиртори коротко доложил о находках в пещере и передал генералу бумаги. Потом повернулся к Мечникову:

— Подробности доложишь ты.

Мечников немного замялся.

— Расскажи все, — отчеканил Сиртори. — Генерал должен знать, кто находился рядом с ним.

Так впервые было произнесено имя Датто, впервые были перечислены все уличающие факты: сигналы в тумане и встреча с Лукой, поведение Датто на телеграфе, разговор Датто с бурбонским офицером на батарее и его исчезновение в пещере. И, наконец, донесения. Гарибальди слушал, поникнув головой. Для него это свидетельство измены было хуже любого поражения. Потом, засветив фонарь, он тщательно просмотрел и прочитал все, что офицеры принесли с собой. Александр и Лев видели глубокую морщину, прорезавшую красивый гладкий лоб Гарибальди, его сразу осунувшееся, постаревшее лицо.

— У меня есть докладные записки, писанные рукой Энрико Датто, — глухо сказал он, отрываясь от чтения. — Можно, разумеется, взглянуть, сличить. Он вздохнул.

Три офицера понимали, как мучительно было Гарибальди доставать эти записки из походной шкатулки, какого труда ему стоило развернуть их и положить рядом с найденными бумагами. А перед Гарибальди внезапно промелькнуло воспоминание о недавних крестинах. Глаза молодой матери… Такое радостное, полное глубокого значения начало ночи, и такой обескураживающий, страшный конец! Там — преданность, любовь, самоотверженность, здесь — низкое предательство, измена, злоба.

Он брезгливым жестом отодвинул от себя бумаги.

— Не знаю, — сказал он так же глухо. — Я не знаток в таких делах и плохо разбираюсь в почерках. По-моему, и похоже и не похоже. Некоторые буквы и цифры как будто писаны одним и тем же человеком, а другие сильно отличаются…

— Генерал, не можешь ли припомнить, какой рукой писал Датто тебе записки? — спросил Сиртори.

Гарибальди долго молчал, припоминая.

— Кажется, правой, — сказал он наконец. — Впрочем, я вспоминаю, он как-то говорил мне, что он левша и поэтому хорошо пишет и левой рукой.

— Что ж, вот и объяснение, — решительно сказал Сиртори. — Тебе он писал правой рукой, а Ланди и Манискалько — левой. Вот почему почерк и похож и не похож.

Гарибальди побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки.

— Предатель будет наказан, — сказал он сквозь зубы. — Позвать его ко мне.

Агюйяр отправился передавать приказание. Офицеры поднялись было, чтоб уйти.

— Останьтесь, — сказал им Гарибальди. — Вы будете свидетелями этого суда.

Все снова сели на свои плащи. Сиртори подперся рукой, сделал вид, что дремлет. Александр и Лев с невольным чувством жалости наблюдали за Гарибальди. Минуты тянулись, как долгие часы. Наконец появился запыхавшийся Агюйяр.

— Генерал, его нигде не могут найти, — доложил он.

Мечников и Александр быстро переглянулись. Обоим одновременно пришла одна и та же догадка.

— Ну что ж, этим бегством он сам признал свою измену, — сказал, кривясь, Сиртори. — Если до сих пор и оставались какие-то сомнения, то сейчас уже все они исчезли.

— Отчего ты не арестовал его? — обратился к нему Гарибальди. — Ведь у тебя в руках были все улики.

— Именно потому, что и я и эти офицеры, — Сиртори кивнул на русских, — еще не были окончательно уверены, что Датто — предатель. И потом, я знал, что такие дела ты всегда решаешь сам, — прибавил он.

Мечников попросил разрешения сказать что-то.

— Мы видели Энрико Датто, когда направлялись к вам, генерал, — начал он. — Мы очень торопились и не успели даже почиститься после нашего похода в пещеру. Там, в пещере, очень заметная, особого цвета, красная глина. Датто видел нас и видел на нас следы этой глины. Видимо, он догадался, что мы были в пещере, и понял, зачем идем к вам.

— Все равно, рано или поздно он будет наказан, — повторил уже с полным самообладанием Гарибальди.