Рим

Рим

7. Римский пастушок

Уже несколько дней, как перестал дуть ледяной ветер, словно перерезающий людей пополам. С моря потянуло теплом, ленивые облака поплыли по разомлевшему небу, и жаворонки высоко завели свои песни. И сразу в мертвых до того лесах выскочили из шоколадной земли мохнатые лиловые анемоны и асфодели, похожие на канделябры розовых свечей.

На холме у каменной изгороди виноградника удобно расположились Александр и Лев, уже успевшие загореть и потерять петербургскую чопорность манер. Александр улегся на клочок свежей травы, даже не подстелив пледа. Шла уже третья неделя с тех пор, как юноши приехали в Италию, а молодой Есипов все еще ходил, как в тумане, все еще не мог привыкнуть к мысли, что он на римской земле и видит воочию пробуждение удивительной итальянской весны.

А весна и впрямь была удивительна! В еще голых розоватых каштановых лесах просыпались птицы и цветы, сухие прошлогодние стебли шелестели среди острых язычков новой травы. Начинали серебриться оливковые деревья, а вода в ручьях и в Тибре была рыжей и мутной по-весеннему. В лилово-голубых горах пятнами лежал снег. И в легкой дымке вдали проступал огромный даже на расстоянии купол собора Святого Петра.

Итальянская весна несла Александра Есипова, как несет бурный весенний поток легкое деревце, вырванное с корнем из родной почвы. Новые впечатления, новые чувства обступали его со всех сторон, и он захлебывался в этом потоке.

Коммуна, долгие ночные споры с Мечниковым об уставе коммуны, о выборе наиболее пригодного места, сидение над географической картой Италии, новые знакомые, великие произведения искусства…

Но среди всего нового, что увидел и почувствовал Александр в Италии, одно было самым важным: он полюбил.

Это случилось здесь, в Риме. Когда именно и как это началось, Александр не мог бы объяснить. С первой же минуты он знал это — любовь поглотила его всего. Отныне все, что окружало его, — памятники архитектуры, великолепие солнца, цветов, ароматов — сделалось как бы фоном, на котором то отчетливее, то бледнее сияло женское лицо с гордой золотой головой, с умными, смелыми, единственными в мире глазами.

Для Александра Рим стал городом его любимой, весна — ее весной, птицы, краски, смеющиеся люди — все-все принадлежало только ей и было особенно дорого. Она была его тезкой, и как же он шептал теперь каждую минуту «Сашенька», как содрогался при одной мысли, что когда-нибудь, во сне, проговорится и выдаст Льву свою великую, дорогую тайну!

Вот и сейчас, лежа на холме и глядя на голые виноградные лозы за каменной изгородью, он повторял про себя: «Сашенька». Острый запах примятой травы наполнял его невыразимым счастьем. Весна! Весна! Узкая тропинка вела в селение — десяток белых домишек с зелеными ставнями и розовой черепицей крыш. Зеленое, розовое, шоколадно-коричневое, и надо всем этим — масляный блеск солнца!

Мимо шло стадо грязно-белых овец. Несколько пастухов то и дело останавливались, чтобы поставить на слабые ножки новорожденных ягнят.

— Эй, рагаццо, поди-ка сюда! — окликнул Лев одного из пастушат. Присядь-ка вон на тот камень и посиди спокойно несколько минут — получишь целую лиру. — Он повернулся к Александру: — Взгляните на этого плутишку. Едва он взял на руки ягненка, как тотчас стал как две капли воды похож на сладкие изображения Иоанна Крестителя. И ведь понимает, мошенник, что художник непременно соблазнится подобным сюжетом. Недаром он здесь остановился и принимал живописные позы… Вот я возьму да и сделаю нарочно из него не Крестителя, а простого овечьего пастуха.

И Лев стал раскладывать походный этюдник, вынимать холст, уголь, краски, между тем как пастушонок, не выражая ни удивления, ни интереса, уселся на камень и стал гладить своего белоснежного ягненка.

— Как тебя зовут? — спросил Александр, который за последние недели научился уже кое-как объясняться по-итальянски.

— Лука, — сказал пастушонок.

Чумазый, одетый в козью безрукавку и заплатанные штаны, он держался очень непринужденно. У него было смышленое и живое лицо уличного римского мальчишки, и для Крестителя он явно не подходил.

— Ага, Лукашка, значит, — засмеялся Александр. — Ты из этого села, Лукашка?

— Si, signor.

— Где твои родители?

— Мать умерла, а отец пасет скот, как и я, синьор.

Пока Александр разговаривал с пастушонком и с некоторым усилием разбирался в его римском диалекте, Лев Мечников успел уже набросать его портрет почти в натуральную величину, с мордочкой ягненка, выглядывающего из-под руки мальчика. Фоном пастушонку служили голубые тающие горы. Весь рисунок был так легок, так естественно передавал живую прелесть оригинала, что Александр невольно ахнул.

— Какие удивительные успехи вы сделали, Лев!

Мечников покраснел от удовольствия.

— Так, значит, не худо нарисовано? — Он прищурился, рассматривая набросок сквозь кулак. — Вот тебе, бамбино мио, даже не одна лира, а две, — поманил он мальчугана. — Позировал ты на славу.

Лукашка солидно взял деньги, прикусил одну монетку блестящими белыми зубами, но не торопился уходить. Внимательно и серьезно он рассматривал свое изображение.

— Ну как? Нравится? — не выдержал Мечников.

Мальчик кивнул, не отводя глаз от портрета:

— Очень красиво, синьор. Только это не я.

— Не ты? Как — не ты? Что же, ты не узнаешь самого себя?

Пастушонок упрямо стоял на своем.

— Не я, синьор. Я Лука Скабиони, простой парень из Романьи, а у вас на картине показан сам святой Джованни, как он сидит в нашей церкви. Весной мы носим ему цветы, чтобы наши овцы ягнились.

Лев захохотал так, что чуть не опрокинул этюдник.

— Нет, вы только послушайте этого мошенника, Александр! — закричал он, хохоча. — И ведь он правду говорит, сущую правду! Мне так и не удалось вырваться из здешних традиций — святой Джованни меня взял-таки в плен!

Миг — он схватил нож и крест-накрест перерезал холст.

Лука вскрикнул, да и Александр не мог удержаться от восклицания, хотя за время путешествия он успел уже привыкнуть к неожиданным поступкам Мечникова.

— Зачем, зачем вы уничтожили такую прелестную работу? — закричал он с упреком.

Лев беспечно махнул рукой.

— Э, к черту эту сладкую мазню! Напишу что-нибудь получше, что-нибудь стоящее… — Он погладил мальчика по плечу. — Лука Скабиони, я нарисую твой настоящий портрет. Будешь мне позировать еще?

— А кто же будет пасти овец, синьор? — солидно спросил пастушок.

— А мы вот кого заставим. — Лев шутливо ткнул кистью в Александра. Мой товарищ, Лука, клялся мне еще в России, что не боится никакой работы и готов взяться за любую.

Александр покраснел. Ему почудился в шутке Льва скрытый упрек. Но где же было ему приложить свои силы? До сих пор они путешествовали, осматривали вместе памятники архитектуры, и Лев как будто вовсе охладел к своему проекту коммуны. Между тем Лука серьезно оглядывал Есипова.

— Синьор, наверное, очень сильный, — сказал он наконец. — Наверное, почти такой же сильный, как мой отец. Но пасти овец надо умеючи. Кто учил синьора? Его отец?

Александру был почему-то неприятен этот разговор. Невольно он вспомнил отца. Несчастные овцы — солдаты, попавшие в руки такого страшного пастуха!

Мечников чутьем угадал настроение товарища и поспешил переменить тему. К тому же из деревни вдруг потянуло запахами свежего хлеба и оливкового масла.

— Ух, как славно пахнет, и до чего же я проголодался! — воскликнул он, принюхиваясь. — Александр, а что, если нам спуститься в селение и поискать там какую ни на есть тратторию?

Александр тоже признался, что голоден. Лукашка, уловив слово «траттория», вызвался проводить их к «дяде Пьетро», который держал в деревне нечто вроде гостиницы с кабачком.