IV
IV
Карфаген расположен был на полуострове: с севера его омывал морской залив, с юга — озеро, которое летом, по-видимому, превращалось в настоящее болото. Озеро отделено было от моря узкой, как лента, косой, не более 0,5 стадия шириной (ок. 92 м). С материком город соединял перешеек, шириной 25 стадиев (ок. 4,6 км). Этот перешеек изрезан был оврагами, порос непроходимым кустарником и изобиловал крутыми холмами. Словом, город надежно укреплен был самой природой. Карфаген опоясывали мощные стены. Со стороны моря была только одна стена, так как здесь город обрывался отвесными скалами. От материка же Карфаген отделяли три исполинские стены. «Из этих стен каждая была высотой 30 локтей (ок. 15 м), не считая зубцов и башен, которые отстояли друг от друга на расстоянии двух плетров (ок. 60 м)». Ширина стен была до 8,5 метра. Кроме того, город опоясывал громадный ров. Внутри Карфаген разделен был на три части: кремль Бирса, расположенный на высоком, крутом холме; площадь, лежавшая между этим холмом и гаванью; и пригород Мегара. Каждая часть была окружена внутренней стеной (Polyb., 73,4–5; App. Lib., 95)[49].
В полной растерянности стояли консулы перед исполинской крепостью. В конце концов, собравшись с духом, они пошли на штурм. Манилий двинулся со стороны материка, Цензорин — с болот и моря, омывавшего город с востока. Но они были отброшены. Они приступили снова и снова были отброшены. Наконец им удалось пробить брешь в стене. Римляне ринулись внутрь. Лишь один офицер не последовал за другими и удержал свой отряд. Вскоре римляне в полном смятении повалили из отверстия, а за ними неслись пунийцы. И тогда этот офицер, державший свой отряд в боевой готовности, ударил на врагов и прикрыл отступление римлян. Офицер этот был Публий Корнелий Сципион. Тогда он впервые спас римское войско (Арр. Lib., 97–98).
Этот случай отбил у консулов охоту штурмовать город. Они решили перейти к правильной осаде. Они отступили и расположились в двух укрепленных лагерях: Манилий — на перешейке, Цензорин — у озера. Настало лето. Взошел знойный Сириус. Безжалостное африканское солнце сжигало все вокруг. От болота потянуло зловонием, а огромные стены Карфагена загораживали доступ свежего морского воздуха. В лагере открылись болезни. Цензорин в конце концов вынужден был бросить это место и перейти ближе к заливу. А вскоре он вообще уехал в Рим. Командовать остался Маний Манилий. Консул был человек мягкий, добрый, честный, образованный, прекрасный юрист, но завоевание Карфагена оказалось задачей не по нему. В неожиданных ситуациях он неизменно терялся и не знал, что предпринять. В довершение всех бед он был абсолютно неспособен поддерживать дисциплину в армии. Молодые офицеры были с ним непростительно дерзки. К тому же война тянулась уже много месяцев и приобрела позиционный характер. Каждый офицер стал как бы независимым начальником. Они сами начинали боевые действия, заключали временные перемирия, а на консула смотрели с презрением (Арр. Lib., 102; 101; Diod., XXXII, 7).
Вот тут-то на римское войско обрушилась новая пагуба, а именно Гамилькар Фамея. То был, по словам Полибия, пуниец цветущего возраста, сильного, крепкого сложения, великолепный наездник и отчаянный смельчак (Polyb., XXXVI, 8). Он был начальником карфагенской конницы, но вел себя совершенно независимо и фактически стоял во главе партизанского отряда. Этот-то Фамея был для римлян хуже чумы. Он прятался в зарослях, лощинах, оврагах. Но стоило какому-нибудь легиону выйти на фуражировку — трибуны делали это по очереди, — как Фамея «вдруг налетал на них из своих тайных убежищ, как орел», причиняя страшный урон, и исчезал (Аппиан). Римляне стали бояться Фамеи как огня. Они шли на фуражировку, как на смерть, зная, скольким не суждено будет вернуться. Был только один отряд, который выходил из лагеря совершенно спокойно. То был отряд Сципиона. Ни разу страшный Фамея не решился на него напасть. Он даже близко не показывался, если на фуражировку шел Публий, хотя и не робкого был десятка, замечает Полибий (Арр. Lib., 101; Polyb., XXXVI, 8, 1–2).
Сципион был самым популярным человеком в римском лагере. Римлянам он внушал восторженную любовь, врагам — глубокое уважение. Отряд Сципиона резко отличался от остального войска, где послушание и дисциплина пошатнулись. Воины его всегда двигались в строгом порядке. Во время фуражировки он оцеплял поляну конниками и сам непрерывно объезжал ряды. Если кто-нибудь из пехотинцев хоть немного выходил из очерченного Сципионом круга, его строго наказывали (Арр. Lib., 100). Солдаты повиновались малейшему знаку своего трибуна. Быстрые, собранные, стремительные, они готовы были в любую минуту броситься на помощь тому, кто в ней сейчас нуждался.
И карфагеняне знали Сципиона. И никто из них не рисковал встретиться с ним в битве. Но он стал известен пунийцам не только этим. Как я уже говорила, в те дни часто случалось, что отдельные отряды заключали временное перемирие. И вот другие офицеры зачастую нарушали слово и нападали на отступающих врагов. Публий же не только свято блюл клятву, но, дав слово врагам, сам провожал их до лагеря, чтобы никто не мог на них напасть. В конце концов пунийцы стали заключать договоры только в присутствии Сципиона (Арр. Lib., 101; Diod., XXXII, 7). С пленными он обращался неизменно ласково и мягко. «Вследствие этого по всей Африке распространилась справедливая молва о нем» (Diod., XXXII, 7). Надо быть откровенными — славу ему прибавляло его имя. И в Риме оно звучало прекрасно, но только в Африке он осознал его почти магическую силу: оно, как некое «Сезам, откройся!», растворяло перед ним все двери.
Между тем консул решительно ничего не предпринимал. Газдрубал, видя его неуверенность, смелел не по дням, а по часам. Он задумал повторить подвиг Сципиона Великого, который ночью ворвался в лагерь карфагенян, сжег его и уничтожил все войско. И вот однажды ночью Газдрубал напал на римский лагерь. Все были в полном смятении, войско охватила паника, как всегда бывает при ночных нападениях. Консул совершенно потерял голову. Между тем Сципион вскочил, поднял свой отряд и они стремительно проскакали через весь лагерь, выехали в ворота, противоположные тем, возле которых находился Газдрубал, обогнули лагерь и ударили пунийцам в тыл. Не ожидавший такого отпора, Газдрубал в свою очередь смешался и отступил (Арр. Lib., 99). Так Сципион во второй раз спас римское войско.
Через несколько дней последовала новая ночная тревога. В темноте карфагеняне появились возле кораблей с явным намерением уничтожить римский флот. Врагов было много, римляне не готовы были к отпору. Манилий, как всегда, растерялся и приказал никому не выходить из лагеря. Но ничто в мире не могло удержать Сципиона. Никто не успел опомниться, а он уже вскочил на коня и только со своим маленьким отрядом выехал из лагеря и поскакал во весь опор прямо к гавани. У него было всего 640 всадников. По дороге он дал воинам строжайший приказ не вступать в бой — их всего несколько сотен против огромной армии — и повиноваться каждому его слову. По приказу Сципиона, римляне взяли зажженные факелы и, разделившись на маленькие отряды, стали быстро проезжать мимо гавани. Описав круг, каждый отряд возвращался и вновь проезжал мимо Газдрубала. Пуниец решил, что против него вышло огромное войско, и поспешно ретировался. Так Сципион в третий раз спас римлян. «Имя его было у всех на устах» (Арр. Lib., 101).
Чудесное спасение лагеря и флота, видимо, ободрило Манилия. Он задумал наконец сам нанести удар карфагенянам. Он решил взять Неферис. То был мощный город, расположенный в горных теснинах и окруженный бурной рекой, — оплот и защита Карфагена. Взять Карфаген, не захватив Нефериса, было невозможно. Поэтому сама по себе мысль пойти на Неферис была весьма здравой. Вопрос заключался лишь в том, мог ли это сделать Манилий.
Войско шло вперед. Местность была вся изрезана оврагами, покрыта густыми зарослями, то здесь, то там вздымались крутые холмы. Сципион осмотрелся и решительно заявил, что из предприятия не выйдет ничего хорошего. Но все-таки римляне пошли дальше. Они достигли быстрой реки. На другом берегу поднимались ущелья; среди скал и расселин на высотах были воины Газдрубала. Сципион остановился, внимательно оглядел противоположный берег и сказал, что надо немедленно поворачивать назад.
— Против Газдрубала нужны другое время и другие силы, — заметил он.
Но тогда три трибуна, которых раздражала его все возрастающая популярность, закричали, что это уже явная трусость, это несмываемый позор для римлян, увидя врага, бежать назад. Тогда Публий посоветовал построить у реки укрепленный лагерь, куда можно будет укрыться, если их разобьют в сражении. Но трибуны подняли шум, а один даже воскликнул, что бросит меч, если командовать будет не консул, а Сципион. И Манилий перешел реку.
Все случилось, как и предсказывал Сципион. Римляне были разбиты и обращены в бегство. Их прижали к бурной реке, Газдрубал наседал на них. И тут Сципион стремительно повел на врагов 300 всадников. Они должны были, чередуясь, бросать в пунийцев дротики и отскакивать назад. Наконец он достиг своей цели — войско Газдрубала оставило римлян и обратилось против него одного. Таким образом, он дал римлянам возможность перейти реку. И только тогда, когда все легионы благополучно перебрались на другой берег, Сципион и его воины сами бросились в реку, хотя их никто не прикрывал. Римляне с мучительным волнением смотрели, как их спаситель борется с течением и одновременно отбивается от пунийцев. Со всех сторон в него летели копья и дротики. Жизнь его висела на волоске. Но вот, наконец, он достиг берега. Он был цел и невредим, среди своих, хотя и измучен тяжелой переправой.
Войско уже собиралось повернуть к лагерю, но вдруг обнаружилось исчезновение трех[50] когорт. Оказалось, что они были отрезаны карфагенянами и остались на том берегу, в ущелье. Стали думать, что делать. Все были очень расстроены, что приходится бросать товарищей, но нечего было и думать возвращаться назад. Нельзя же, говорили трибуны, губить всех из-за нескольких человек. Но Сципион сказал, что считает совсем по-другому.
— Пока силы не тронуты… следует думать не столько о нанесении урона врагам, сколько о том, чтобы урона не испытать самим. Но, когда столько граждан и значков попадают в беду, необходимо действовать с безумной отвагой… Я приведу назад осажденных или с радостью погибну вместе с ними.
Все оцепенели от ужаса. Консул и войско стали умолять Публия не идти на верную смерть. Но все было тщетно. И вот, взяв три когорты и запасов на два дня, молодой офицер повернул и снова вошел в реку, из которой с таким трудом выбрался, и опять вступил в ущелье, чтобы сражаться со всем войском Газдрубала.
Римляне поплелись домой, грустные и унылые.
Они были разбиты, опозорены и, главное, они потеряли Сципиона. Никто даже и не надеялся, что он вернется. И вдруг он появился среди них живой, ведя с собой спасенных римлян. Войско издало такой дружный ликующий крик, словно мучительная война была окончена. Счастливый и пристыженный консул под дружные восторженные клики увенчал Сципиона венком за то, что он в четвертый раз спас войско[51] (Арр. Lib., 102–104; Polyb., XXXVI, 8,3–5; Liu, ер, 49; Plin. NM XXII, 13; Veil. Pat., 1,12; Vir. iUustr. Scipio Minor)[52].
В злосчастной битве при Неферисе погибло много римлян. Среди них и те три трибуна, которые так спорили со Сципионом и настаивали на переправе. Все в лагере считали величайшим позором, что тела их — тела римских офицеров — брошены в пустынном месте без погребения, в добычу зверям и птицам. Тогда Сципион попросил у консула разрешения лично написать Газдрубалу. «Я попрошу у него похоронить их», — говорил он. Маний, разумеется, разрешил. И вот, ко всеобщему изумлению, на другой день в римский лагерь принесли три урны с прахом трибунов. Газдрубал узнал их по золотым кольцам на пальце. Такие кольца носили римские офицеры, а центурионы и другие младшие чины — железные кольца. «Слава Сципиона возросла, так как он достиг великого почета у врагов» (Диодор) (Арр. Lib., 104; Diod., XXXII, 7).
В это время сенат отправил в Африку послов, которые должны были выяснить, что там происходит и почему римляне терпят поражение за поражением. Послы расспрашивали всех — консула, офицеров, воинов. Но они ничего не услыхали вразумительного о Манилии, зато все, перебивая друг друга и буквально захлебываясь от восторга, рассказывали им о Сципионе, с наслаждением вспоминая все новые и новые его подвиги. Послы были поражены необыкновенными талантами и мужеством этого человека и удивительной любовью к нему всего войска. Голоса завистников к тому времени умолкли. Вернувшись в Рим, послы рассказали о Сципионе не только сенату, но всем друзьям и знакомым. Впрочем, квириты и так знали о подвигах Сципиона во всех подробностях. Ведь чуть ли не половина римлян находилась в то время под стенами Карфагена. Поэтому каждая семья постоянно получала письма от милых ее сердцу людей. И в письмах этих события в Африке вставали, как живые[53]. Ни одно имя, кажется, не встречалось в них так часто, как имя Сципиона (Арр. Lib., 105, 109). «Все поражены были… его героическими действиями» (Plut. Praec. gerend. rei publ., 805?). Подвиги Сципиона были столь поразительны и блестящи, что старые воины начали поговаривать, уж не помогает ли ему Даймон, который всюду сопутствовал его знаменитому деду (Арр. Lib., 491). Однако слухи эти как-то очень быстро замолкли — уж очень не соответствовали они характеру Сципиона, в котором не было ничего потустороннего, ничего мистического.
Кроме того, всех поразили слова старика Катона. На вопрос, что он думает об этом молодом человеке, Цензор прочел строфу из «Одиссеи»:
— Он лишь с умом, все другие безумными реют тенями.
Поразительным в этих словах было то, что Порций за всю свою долгую, почти вековую жизнь, никого никогда не похвалил. И вот теперь, когда он произнес свою знаменательную фразу, римляне восприняли ее прямо как некое знамение. Тем более что вскоре Катон умер, так что слова его звучали, как пророчество умирающего. Была какая-то злая насмешка судьбы в том, что он, всю жизнь призывавший погубить Карфаген, так и не дожил до его гибели и последнее, что он слышал в жизни, были известия о непрерывных поражениях в Африке. Сам он не мог бы осуществить свой замысел даже в лучшие свои годы, несмотря на славу прекрасного полководца, славу, созданную скорее его языком, чем мечом. И вот, на краю могилы, он вынужден был в греческих стихах прославлять внука своего смертельного врага (Polyb., XXXVI, 8, 6; Diod., XXXII, 15; Liv. Ер., 49).
Римские послы не застали в лагере самого Сципиона. Дело в том, что Масинисса вдруг занемог. Почувствовав, что умирает, он спешно отправил гонца в римский лагерь с приказом отыскать там человека, которого зовут Публий Корнелий Сципион. Публий немедленно вскочил на коня и понесся во весь опор в Цирту, но он уже не застал старого царя в живых. Масинисса умер на руках своих многочисленных детей. Перед смертью он сказал, что завещает своих сыновей Сципиону, пусть он позаботится о них и разделит между ними наследство. Он просил детей во всем слушать молодого римлянина. «Я был другом его деду», — бормотал умирающий. Публий прибыл в столицу Ливии и был несколько смущен обилием отпрысков Масиниссы. У царя было трое законных и огромное количество незаконных детей, младшему из которых было 4 года! Но все-таки Сципион сумел их всех удовлетворить, раздав им деньги и богатые подарки. Через несколько дней он возвратился в лагерь (Арр. Lib., 105–1 Об; Polyb., XXXVII, 10).
Но приехал он не один. Ко всеобщему изумлению, он привез в римский лагерь Гулуссу с войском, то есть достиг того, чего год не могла добиться римская дипломатия. Сципион сразу понял, какие неоценимые услуги может оказать сын Масиниссы римлянам. Прекрасно знавший местность, привыкший к полудикому способу ведения войны, нумидиец рыскал теперь вокруг лагеря и выслеживал Фамею. Пунийцу все труднее стало нападать на римлян.
Настала зима. Подул пронзительный ветер с моря. Римляне стояли под Карфагеном уже почти год. Между тем консул снова задумал осаждать Неферис. Что заставило его опять идти к этой неприступной крепости, где он потерпел такое жестокое поражение, да еще теперь, в самое неподходящее время года? Довольно ясно. Новые консулы вступали в свои права 1 января. Конечно, нечего было и думать, чтобы Манилию продлили полномочия. За год пребывания в Африке они с Цензорином совершили следующие подвиги: дали карфагенянам вооружиться и укрепиться, потерпели массу жестоких поражений, а потом без конца попадали в беду и любезно предоставляли Сципиону возможность спасать их. А ведь не будь Сципиона, вся римская армия была бы давно уничтожена! Поэтому Манилий со дня на день ожидал прибытия преемника. Но ему нестерпимо стыдно было теперь возвращаться в Рим и показываться на глаза согражданам. Можно представить себе тот град ядовитых насмешек, которые они обрушат на голову незадачливого юриста. Поэтому он лихорадочно спешил сделать напоследок хоть что-то замечательное, что отчасти заставило бы забыть его прежние промахи.
Итак, римляне снова подошли к роковой реке. На сей раз консул сделал все, как говорил Сципион. Остановился там, где тот в прошлый раз остановился, и разбил укрепленный лагерь. Но там он и сидел, охваченный мучительной неуверенностью и тревогой, страшась двинуться вперед и стыдясь идти назад. Фамея скрывался где-то возле лагеря.
Однажды в бурный зимний день Сципион ехал со своим маленьким отрядом. Местность, как мы помним, была пересеченная, и Публий двигался медленно, постоянно осматриваясь. Впереди был глубокий, непроходимый овраг. На противоположном берегу Сципион заметил людей. Ему показалось, что он узнает отряд Фамеи. Неожиданно атаман отделился от остальных и подъехал к самому краю оврага. Он поманил к себе римлянина. Не долго думая Сципион сделал знак остальным оставаться на месте и тоже один подъехал к краю оврага. Теперь он мог разглядеть своего врага ясно. Да, он не ошибся: то был сам грозный Гамилькар.
Враги несколько минут молчали. Первым заговорил Сципион:
— Ну, Фамея, ты видишь, куда зашли дела карфагенян. Почему же ты не позаботишься о собственном спасении, раз ничего не можешь сделать для общего?
— А какое может быть мне спасение, — угрюмо отвечал пуниец, — когда у карфагенян так обстоят дела, а римляне претерпели от меня столько зла?
— Даю тебе честное слово, если только ты считаешь меня человеком надежным и достойным доверия, тебе будет и спасение, и прощение, и благодарность от римлян, — сказал Сципион.
Фамея в ответ воскликнул, что нет человека, которому он верил бы больше, чем Сципиону.
— Я подумаю и, когда сочту возможным, дам тебе знать, — сказав это, Фамея исчез.
Через несколько дней один нумидиец принес Сципиону подметное письмо. Публий взял его и, не распечатывая, отдал консулу. Тот с удивлением поглядел на Сципиона, потом на письмо и наконец сломал печать и прочел: «В такой-то день я займу такой-то холм. Приходи с кем хочешь и передовой страже скажи, чтобы они приняли того, кто придет ночью». Ни адреса, ни подписи, ни какого-нибудь опознавательного знака. Консул вертел в руках странное послание и ничего не мог понять. Наконец он с недоумением уставился на Сципиона. Публий сказал, что уверен — это письмо ему от Фамеи. Консула, однако, это ничуть не обрадовало. По его мнению, это была явная ловушка. Коварный пуниец хочет заманить лучшего римского офицера в западню, и он стал умолять Сципиона — приказывать ему он уже давно разучился — не рисковать собой понапрасну. Разумеется, его просьбы, как всегда, не возымели на Сципиона ни малейшего действия. Кончилось тем, что он ночью отправился на свидание. Вернулся он с Фамеей и двумя тысячами его всадников. Гамилькар даже не потребовал никаких гарантий своей безопасности и не спросил, какая ждет его награда. Он сказал, что вверяет свою жизнь Сципиону и уверен в своей судьбе (Арр. Lib., 107–108).
Когда Сципион вернулся в римский лагерь возле Нефериса с Фамеей, все войско вышло ему навстречу и устроило некое подобие триумфа. Пели песни и славили Публия как триумфатора. Консул был очень доволен. Он считал, что теперь может смело отступить от Нефериса, ибо уже совершил славный подвиг — переманил самого опасного врага Рима. И войско уже без приключений вернулось на прежнюю стоянку. В лагере Манилий узнал, что на смену ему присылают Кальпурния Пизона. Консулу надо было уезжать, но вперед себя он решил послать в Рим Сципиона с Фамеей. Конечно, он надеялся, что их блестящее появление хоть немного сгладит впечатление от его непрерывных позорных промахов и настроит квиритов в его пользу.
Итак, консул уезжал. Но его отъезд оставил римлян совершенно равнодушными. Горько было другое — уезжал Сципион. Все войско провожало Публия до самого корабля, а когда он уже поднялся на палубу, все дружно закричали:
— Возвращайся к нам консулом!
Они воздели руки к небу и стали горячо молить всех богов совершить это чудо. Они как заклинание повторяли это в каждом письме домой, ибо были убеждены, что только Сципион сможет покорить Карфаген (Арр. Lib., 109).
Увы! Это было совершенно невозможно. Закон требовал, чтобы человек был сначала эдилом, потом претором и только тогда он мог добиваться консулата. А Сципион еще не занимал ни одной магистратуры. С грустным чувством вернулись воины в лагерь, казавшийся опустевшим без Сципиона.