VI

VI

Сначала мы будем несколько разочарованы. Перед нами обычная новоаттическая комедия со стандартным набором сюжетов и персонажей, которые с горькой иронией перечисляет Плавт, — бесчестный сводник, злая куртизанка, хвастливый воин, любовь, интриги, подкинутые дети, мошенничества с деньгами, влюбленный юноша, тайно от отца выкупающий подружку (Plaut. Capt., 54–58; 1033–1034). К тому же действие происходит в Афинах: ни одной римской черты, ни одной римской детали. Но мы не должны отчаиваться. Ведь и комедии Плавта перенесены в Афины, а что может быть более римского! Для нас важны сейчас не исторические реалии — они, вероятно, совершенно не интересовали юных авторов — важны чувства. И действительно. Мы скоро замечаем, что поэта более всего интересует один вопрос, одна тема — это проблема отцов и детей. О ней он пишет с таким жаром, с такой болью, словно у него самого были самые бессердечные родители и самое безотрадное детство.

Согласно Теренцию, отцы жестоки, черствы, бездушны. Самые же несчастные, угнетенные люди — это юноши. Их воспитывают в чрезмерной строгости, с детства их запугивают, давят на них, лишают свободы, в результате они становятся лживыми и робкими. Отец способен совершенно безжалостно сломать жизнь сыну. Вот «Девушка с острова Андроса». Юный Памфил страстно полюбил бедную приезжую девушку. Она совершенно одинока, у нее нет никого, кроме сестры. Но и сестра умирает и на смертном одре завещает беречь ее Памфилу. Юноша дает слово на ней жениться. Теперь они вместе, Памфил уже робко начинает надеяться на счастье и вот встречает отца, который хладнокровно сообщает, что сегодня вечером его свадьба. Памфил в полном отчаянии уходит, не посмев возразить отцу, но у него вырываются горькие слова: «Так делать человечно ли? И в этом долг отца!»(Andr., 235).

В «Формионе» сын женится на бедной девушке. Но вот приезжает отец и преспокойно велит им развестись, хотя они безумно любят друг друга и у них уже ребенок. В «Самоистязателе» отец своей жестокостью доводит сына до того, что он бежит из дома.

Детей отцы не понимают и не хотят понять. «Несправедливы к сыновьям всегда отцы, что правильным считают, чтобы смолоду родились стариками мы и не мешались ни во что, что молодость несет с собой. На свой лад направляют нас, по собственным стремлениям, какие есть у них сейчас, не тем, что были некогда» (Heut., 210–220). В «Самоистязателе» сын влюблен. Узнав об этом, отец «не кротко обошелся с ним, как надо бы с душой больного юноши, а грубо — у отцов оно так водится» (Heut., 98–100). Идеал отношений отца с сыном — дружба. Увы! В жизни этого никогда не бывает. Между ними полное непонимание. Когда один раз отец мягко разговаривает с пришедшим в отчаяние сыном, тот в изумлении восклицает: «Неужели это отец! Он отец, но обошелся со мной, как друг, как брат» (Adelph., 707–708). Про одного юношу отцу говорят: «Он послушен, если только обращаться с ним умело, мягко, но ни ты не знал его, ни он тебя; так бывает постоянно там, где жизнь идет неправильно» (Heut., 578).

«Неправильно». Да, согласно комедии, отношения в семье строятся неправильно. Один-единственный раз автор показал, как они, по его мнению, должны строиться. Это сделал он в последней своей комедии «Братья». Пьеса — поистине вершина творчества поэта, его квинтэссенция, его венец и завершение. Все мысли автора выражены ясно, последовательно и доведены до конца. Кроме того, она настолько сценична, действие в ней развертывается так стремительно, так живо, что даже читатель, не говоря уже о зрителе, не в силах от нее оторваться. Вот почему я остановлюсь на ней подробнее.

Сюжет ее таков. Живут два брата, Микион и Демея. Микион, весельчак, всегда окруженный людьми, остался холостяком. Демея женился. У него два сына: Эсхин и Ктесифон. Бездетный Микион усыновил Эсхина. И вот он начал воспитывать его совсем не так, как принято. Был всегда ласков, дружелюбен.

«Я наконец приучил сына, — говорит он, — не скрывать от меня того, что другие делают тайно от отцов — я имею в виду поступки, которые влечет за собою юность… Я уверен, что легче воздействовать на детей добротой, воспитывая в них чувство стыда, чем страхом. Но это возмущает моего брата и не нравится ему. Он часто приходит ко мне и кричит: «Что ты делаешь, Микион? Зачем портишь нам мальчика?»… По моему убеждению, жестоко заблуждается тот, кто уверен, что тверже и устойчивее та власть, которая держится на насилии, а не та, которая скреплена дружбой… Долг отцов — приучить сыновей поступать правильно по собственному почину, а не из страха перед другими. Этим и отличаются отец и деспот. И кто не может этого понять, должен сознаться, что не может управлять детьми» (Adelph 52–77).

Этот новый метод воспитания не нашел, однако, никакого сочувствия у друзей и знакомых Микиона. А родной отец Эсхина, тот прямо-таки возмущен. Оба брата — Эсхин и Ктесифон — выросли и мало походят друг на друга. Старший, Эсхин, — безрассудный повеса, младший, Ктесифон, — паинька и тихоня. Конечно, младший брат — любимец отца, в нем он совершенно уверен, старшего же постоянно осуждает и ставит ему в пример Ктесифона. Они представляют собой что-то вроде Тома Сойера и Сида. Сцена открывается тем, что Микион сообщает, что его Эсхин вчера вечером ушел на пирушку, да так и не вернулся. Отца не пугает обычная мысль, что сын влюблен. Он уже привык к тому, что мальчик постоянно находится в этом состоянии. Его беспокоит, что сын простудился, сломал себе ногу и т. д. Пока он занят этими тревожными мыслями, появляется его брат. Даже не поздоровавшись, Демея сообщает мрачно, но с внутренним торжеством ошеломляющую новость. Эсхин ворвался в чужой дом, выломал дверь, избил хозяина и силой увел приглянувшуюся девушку. Вот к чему ведет вредное баловство. Разве Ктесифон мог бы так поступить?

Микион делает вид, что относится легко к этой новости, на деле же он очень огорчен, просто не хочет дать Демее повод торжествовать. Только оба брата уходят, на сцену врывается шествие: впереди идет Эсхин, держа за руку девушку. За ним с воплями бежит сводник. Девушка плачет, Эсхин ее успокаивает: он не отдаст ее своднику. В конце концов скандал улегся. Эсхин платит деньги[24], и сводник удаляется. И тут вбегает брат-паинька Ктесифон и что же выясняется? Оказывается, девушка — его любовница. Брат только из дружбы принял на себя всю вину, позор и вызволил для него его милую. Сейчас Ктесифон нежно благодарит брата — их связывает самая тесная дружба; он счастлив, но боится отца. Вдруг тот узнает правду? Эсхин его успокаивает — он все возьмет на себя.

Оказывается, Ктесифон такой же, как Эсхин, просто страх сделал из него лжеца и притворщика. Этого мало. Страх сделал его трусливым и робким. Действительно, всю комедию он сидит, запершись в кладовке, и дрожит. А все делает за него брат.

Итак, Ктесифон прячется, а между тем происходят следующие события. У Эсхина, оказывается, есть в городе возлюбленная, бедная приезжая девушка.

Сейчас она ждет уже ребенка. Эсхин мечтает на ней жениться, но боится отца. Юноша решил, что, как только у него родится ребенок, он понесет его к отцу и вымолит себе разрешение на брак. А пока каждый день ходит к своей милой.

В тот роковой день, когда происходит действие пьесы, Памфиле — так зовут подругу Эсхина — приспело время рожать. В доме, кроме нее, только мать и старуха кормилица. Их единственный раб куда-то пропал. Обе женщины боятся уйти из дома за врачом, чтобы не оставить Памфилу одну. Они с нетерпением ждут Эсхина, чтобы послать его за бабкой. Но Эсхина именно сегодня как назло нет. Мы-то знаем, что он в этот момент взламывает дверь у сводника. И тут вдруг прибегает их раб Гета и сообщает ужасную новость: ждать нечего. Они брошены. Эсхин похитил у сводника красавицу Вакхиду и ввел ее в свой дом. Можно представить себе отчаяние несчастных женщин! Отчаяние придает им силы. Они решают требовать возмещения у родителей обманщика.

Об этом новом скандале тут же узнает Демея. Новое преступление Эсхина. У него еще, оказывается, незаконный ребенок. И он идет, чтобы открыть глаза брату. Но Микион успел уже все узнать. Он выяснил, чья же возлюбленная Вакхида. Более того, он решил позволить Эсхину брак с Памфилой. Услыхав, что брат хочет женить сына на бесприданнице, да еще держит у себя в доме Вакхиду, Демея решает, что Микион спятил.

Видимо, уже вечер. К дому Памфилы медленно подходит Эсхин. Он устал за этот день: ломал двери, сражался со сводником, истерзался сердцем за свою Памфилу, которая, может быть, в эту минуту рожает, и, наконец, встретил по дороге кормилицу с бабкой. Он, конечно, тут же кинулся к ней и в невыразимом волнении стал спрашивать: как Памфила? Что? Началось? А она шарахается от него, как от зачумленного. Эсхин тут же понял, в чем дело. Они узнали про Вакхиду. Положение безвыходное. Сказать правду — предать брата. Не сказать — проститься со счастьем. И Эсхин в совершенном отчаянии, измученный, садится на ее порог, хватается за голову и поет арию — ох, душа болит[25].

В конце концов он решает постучаться. И всегда-то он дрожит, касаясь ее дверей. А сейчас и подавно. Вдруг перед ним появляется Микион. Охваченный страхом Эсхин уверяет, что и не думал стучать. Отец, которому все известно, решает его разыграть. Он говорит, что мать девушки обратилась к нему за советом. И он будто бы уже приискал для нее подходящего жениха. Тут Эсхин уже больше не может сдерживаться. Он открывает отцу сердце. Микион ласково успокаивает его, дает согласие на свадьбу и уходит.

Пьеса кончается счастливо. Эсхин женится. Демея узнает правду и увозит Ктесифона с подружкой в деревню, чтобы они там работали и хоть так приносили пользу.

Такова эта комедия. Она, несомненно, самая увлекательная, яркая и живая из всех пьес Теренция. Что до морали, то она так ясна и понятна, что не нуждается в комментариях. И все же читатель, дойдя до конца, не может отделаться от тяжкого недоумения, которое не проходит и после того, как он закрыл книгу. Дело в том, что комедия кончается не веселой свадьбой, как следовало бы ожидать. Нет. Ее завершает поистине удивительная сцена. Такая удивительная, что я позволю себе привести ее почти полностью.

Все уже близится к счастливому концу. На сцене мы видим обоих стариков — Демею и Микиона — и молодого героя Эсхина.

Демея:

— Начнем с того, что у его жены (указывает на Эсхина) есть мать.

Микион:

— Да. Что же дальше?

Демея:

— Честная и скромная женщина.

Микион:

— Да, так говорят.

Демея:

— Уже пожилая.

Микион:

— Да, я знаю.

Демея:

— Она уже не сможет рожать. И нет никого, кто о ней позаботился бы, — она совсем одна.

Микион (в сторону):

— Что он затевает?

Демея:

— Справедливость требует, чтобы ты женился на ней. (Эсхину.) А ты должен похлопотать об этом деле.

Микион:

— Жениться?! Мне?!

Демея:

— Да, тебе.

Микион:

— Мне?!

Демея:

— Тебе, конечно.

Микион:

— Бред!

Демея (Эсхину):

— Был бы ты мужчиной, он уступил бы.

Эсхин:

— Отец!..

Микион:

— Зачем ты-то еще, осел, его слушаешься?!

Демея:

— Ничего не поделаешь, иначе нельзя.

Микион:

— Ты спятил!

Эсхин:

— О позволь я упрошу тебя, отец!

Микион:

— Да ты с ума сошел! Отстань!

Демея:

— Послушай, уступи сыну!

Микион:

— Да ты в уме? Чтобы я в 65 лет стал женихом и женился на дряхлой старухе? И вы мне это предлагаете?

Эсхин:

— Ну, пожалуйста, я уже им обещал.

Микион:

— Обещал?! Будь щедр в своем, молокосос!

Демея:

— Оставь! Неужели ты откажешь сыну? А если бы он попросил о чем-нибудь посерьезнее?

Микион:

— Да что может быть серьезнее!

Демея:

— Уступи!

Эсхин:

— Не упрямься!

Демея:

— Послушай, соглашайся!

Микион:

— Отстань!

Эсхин:

— Нет, не отстанем, пока не упросим тебя.

Микион:

— Это просто насилие!

Демея:

— Ну смилостивись, Микион!

Микион:

— Это нелепо, глупо, абсурдно, это так не соответствует моему образу жизни, но, если уж вы так этого хотите, я согласен.

Эсхин:

— Спасибо! Недаром я тебя люблю!

Демея (в сторону):

— Я бью его его же оружием.

(Входит Сир[26].)

Сир (Демее):

— Все, что ты приказал, исполнено.

Демея:

— Ты честный малый. (Микиону.) Ей-ей, мне кажется, нужно сегодня же освободить Сира.

Микион:

— Его освободить? Да за что же?

Демея:

— За очень многое.

Сир:

— О Демея, клянусь, ты достойнейший муж! Ведь я этих вот обоих мальчиков пестовал с детства. Учил, лелеял и как мог наставлял на добро.

Демея:

— Ясное дело. И потом заметьте: приводить шлюх, готовить вечеринку среди бела дня — это немаловажные достоинства у человека.

Сир:

— Чудесный муж!

Демея:

— …Его надо наградить по справедливости. Тогда и другие рабы станут лучше. И, наконец, он (указывает на Эсхина) хочет этого.

Микион (Эсхину):

— Ты хочешь этого?

Эсхин:

— Жажду.

Микион:

— Ну раз вы этого хотите — Сир, подойди ко мне, ты свободен!

Сир:

— Очень благодарен. Спасибо вам обоим, особенно тебе, Демея.

Демея:

— Я рад за тебя.

Эсхин:

— И я.

Сир:

— Спасибо. Но, чтобы эта радость стала бесконечной, я бы хотел, чтобы и мою жену Фригию освободили со мной.

Демея:

— Замечательная женщина.

Сир:

— И потом, она сегодня первая дала грудь твоему внуку, его вот сыну (кивает на Эсхина).

Демея:

— Ну, клянусь Геркулесом, если уж она дала первая грудь, ее, разумеется, надо освободить.

Микион:

— Только из-за этого?

Демея:

— Из-за этого. А если дело в деньгах, возьми у меня, наконец.

Сир:

— Пусть боги исполнят все твои желания, Демея!

Микион:

— Ну, Сир, тебе сегодня здорово повезло!

Демея:

И потом, Микион, ты выполнишь свой долг и дашь Сиру немного денег на руки, он быстро отдаст.

Микион:

— Ни вот столечко не получит!

Демея:

— Он честный малый.

Сир:

— Я отдам, клянусь Геркулесом, только дай!

Эсхин:

— Ах, отец!

Микион:

— Я подумаю.

Демея:

— Он вернет.

Сир:

— О великий муж!

Эсхин:

— Мой дорогой, дорогой отец!

Микион:

— Что происходит? Что так внезапно изменило твой характер? Что за фантазия? Откуда такая щедрость?

Демея:

— Я объясню тебе: я хотел показать, что они почитают тебя милым и покладистым не потому, чтобы ты вел правильную жизнь или был разумно добрым, но потому только, что ты им потакаешь, поддакиваешь и даешь деньги, Микион.

Что означает вся эта сцена? Несомненно, перед нами тонкая, очень продуманная пародия на всю пьесу. Здесь дана карикатура, причем довольно ядовитая, на все приемы Микиона и поведение Эсхина. При этом выясняется, что мудрец Микион просто жалкий, безвольный человек, который идет на поводу у своего сына и бездумно потакает его прихотям. Сам же молодой герой, его многообещающий сынок, — самый отъявленный эгоист, который ни во что не ставит счастье и спокойствие своего отца и немедленно предает его ради Демеи, как только это становится более выгодным. Смысл этой сцены прекрасно выражен в заключительных словах Демеи: «Я хотел показать, что они почитают тебя милым и покладистым не потому, чтобы ты вел правильную жизнь или был разумно добрым, но потому только, что ты им потакаешь, поддакиваешь и даешь деньги». Эти слова мог бы сказать про себя автор последней сцены: он хотел показать именно это.

Но зачем же она написана? Зачем было Менандру высмеивать свою заветную мысль и, по греческому выражению, расплетать ткань, которую он плел всю жизнь? И тут мы узнаем поразительный факт. Оказывается, сцены этой нет в греческом оригинале, она целиком придумана латинским автором[27]. Но зачем? Невольно напрашивается мысль, что авторов, или одного из них, стала невыносимо раздражать мораль пьесы и ее герои. И когда перевод был окончен, бес насмешки овладел им, он схватился за перо и несколькими твердыми, уверенными штрихами создал пародию. Кто же этот автор?

Это покрыто мраком. Но некоторые черты этого человека мы можем воссоздать. Он насмешлив. Насмешка его необычайно тонка. Например, его слова о Сире: «Его надо наградить по справедливости. Тогда и другие рабы станут лучше… заметьте: приводить шлюх, готовить вечеринку среди бела дня — это немаловажные достоинства у человека». Такого рода насмешки, когда под видом похвалы преподносят горчайшую пилюлю, Цицерон называет греческим словом «ирония». Это, говорит он, «утонченное притворство, когда говоришь не то, что думаешь», и «с полной серьезностью дурачишь всех своей речью, думая одно, а произнося другое» (Cic. De or., II, 269).

Далее. Выражается этот автор немножко резко — слова «осел»[28], «шлюхи» (в подлиннике сказано сильнее) довольно часто срываются с его языка. Между тем до того Микион был образцом любезности. Узнав о диком дебоше Эсхина, он говорит только: «Все-таки Эсхин этим причинил мне некоторую неприятность» (Adelph., 147–148). Объясняя свою мягкость, он замечает: «Я не могу ничего изменить, поэтому терплю все спокойно» (ibid., 736–737) Более того. Даже сам ворчливый Демея выражался не так резко.

Все это до деталей подходит к одному из молодых авторов, к Публию, которого друзья так и называли eipwv. С резкостью же его языка читатель скоро познакомится. Не могу отделаться от впечатления, что, пока они все вместе переводили и сочиняли, Сципион то и дело отпускал колкие замечания, а в конце написал блистательную пародию. Хочу, кстати, отметить одну восхитительную деталь: Микиона в виде самого страшного наказания женят на «дряхлой старухе». Между тем невесте Эсхина лет 15–16, значит, матери ее 35–36 лет! Но юному автору она казалась ужасно старой. Однако почему все же Сципион написал последнюю сцену? Чем не понравилась ему комедия?

Начну с проблемы строгих отцов, которая так занимает Теренция. Откуда у авторов такой интерес к ней? На первый взгляд кажется, что ничего не может быть естественнее. Ведь они молоды, а молодым людям всегда кажется, что старики их угнетают и дают мало свободы. И все-таки, если вдуматься, в этом есть нечто странное. Дело в том, что Теренций был раб, а потому вообще не знал своих родителей. Сципион имел отца любящего и доброго. Кроме того, он перешел в другой род, приемный отец его рано умер, и он жил вполне самостоятельной жизнью. В то время, когда писались пьесы, он раздавал наследства, выплачивал приданое, словом, был главой семьи, а вовсе не жалким запуганным юношей. Что до Лелия, то уже в 163 году он был женат, то есть тоже жил самостоятельной жизнью. Причем женился по любви, а не по отцовской указке.

Но может быть, Сципион как раз принадлежал к типу свободных и смелых юношей, как Эсхин, и он думал и писал не о себе, а о своих многочисленных друзьях — несчастных Ктесифонах, стонущих под тяжким игом отцовской власти. Но тут выясняется весьма любопытный факт. Та свободная жизнь, о которой только и вздыхает Ктесифон и которой достиг счастливец Эсхин, очень напоминает жизнь римской золотой молодежи, от которой с отвращением отвернулся Сципион. В самом деле, как жил Эсхин, этот «правильно воспитанный юноша»? Он пьянствовал, устраивал бесконечные пирушки средь бела дня, душился дорогими благовониями и тратил уйму денег на наряды (Adelph., 117, 63,965). Он был в связи со всеми гетерами в округе (ibid., 150). Ничем, кроме удовольствий, он не интересовался.

А как смотрит на это его «правильный» отец? Вот что он говорит Демее:

— Мне кажется, для юноши не позорно развратничать, пьянствовать и даже выламывать двери. И если ни я, ни ты не делали этого, то потому только, что нам мешала бедность (ibid., 101–104).

Вот, оказывается, как. Значит, только отсутствие денег — причина нравственного поведения. А более ничего. А ведь Публий Сципион, у которого денег было больше, чем у Микиона и Демеи вместе взятых, и который мог в юности поступать, как ему вздумается, с презрением отвернулся от подобной жизни. Как посмотрели бы на этот феномен Эсхин и его отец? И как сам Сципион должен был относиться к подвигам Эсхина и поучениям Микиона? Ведь не бедность и не строгий отец стояли над ним, но он сам, по римскому выражению, был для себя цензором.

Полибий описывает увеселения римской молодежи следующим образом: «Молодые люди отдавались со страстью любовницам… другие увлекались… пьянством и расточительством… Распущенность как бы прорвалась наружу в описываемое время… вследствие прилива из Македонии в Рим больших сумм денег… Но Сципион усвоил себе противоположные правила поведения» (Polyb., XXXII, 11,4–8).

Кажется, что оба — и Полибий, и Теренций — описывают одно и то же, даже оба упоминают о деньгах, но для одного — это отвратительное и безобразное зло, для другого же «в нем нет позора». Мне совершенно ясно, что, если бы Сципион встретил в жизни такого Эсхина, который доблестно разбил двери публичного дома и подрался со сводником, он, конечно, назвал бы его никчемным шалопаем. Теперь нам понятно, что и Эсхин, и его отец должны были вызывать в этом чистом, гордом юноше гадливое презрение. И в ответ на все восторги автора по поводу героического поведения этого молодого человека он насмешливо замечает: «Конечно, приводить шлюх, готовить вечеринку среди бела дня — это немаловажные достоинства у человека».

Теперь мы понимаем, как он относился к героям Менандра и почему решился зло высмеять их в последней сцене. Но тут же встает следующий вопрос. Так зачем же он писал комедии на такие странные, чуждые ему сюжеты? Казалось бы, он скорее должен был изобразить среди всего этого мира пустых и падких до удовольствий юношей одного, который чуждается их жизни, который превосходит их нравственной силой и которому открыты иные, высшие наслаждения. Что же заставило Лелия и Сципиона писать о столь далеких им по духу юношах? Чем эти герои были им близки?

Дело в том, что тут кроется одна коренная ошибка современного человека. Мы рассуждаем обычно так: «Раз Теренций писал такие-то комедии и раз римляне с увлечением их смотрели, значит, в жизни происходили вещи весьма похожие на описываемые им события. Перемени греческие имена на римские — и мы получим картину жизни молодежи круга Сципиона». Между тем взгляд этот совершенно неверен. Мы воспитаны на реалистической литературе XIX века и воображаем, что всякий автор непременно пишет с натуры. А ведь реализм далеко не всегда был в чести. Европа пришла к нему только в XIX веке.

В XVIII веке писали про пастухов и пастушек. И вот кавалеры и дамы, затянутые в корсеты, в огромных кринолинах, в ботинках на таких высоких каблуках, что в них можно было двигаться только по гладкому полу, с фальшивыми волосами, осыпанными пудрой, жившие в роскошных дворцах, окруженных садами, в которых естественности осталось не больше, чем в них самих, читали о невинных пастухах и пастушках, живших в полях на лоне природы.

Потом в моду вошли пираты. Жители душных пыльных городов писали о нестерпимо синем небе, о людях с кинжалами за поясом, мчавшихся по голубому морю под черным флагом. А в эпоху Возрождения увлекались рыцарскими романами — именно тогда, когда не осталось ни одного живого рыцаря. В наши же дни литература перенесла свои действия на Марс и Венеру. Нечто подобное было и в эпоху эллинизма. Рафинированные городские жители, обитатели огромной космополитической Александрии, искушенные в интригах роскошного двора Птолемеев, писали, однако, не о городе и не о дворе, а об идиллических пастухах и пастушках, пасших своих белых барашков в счастливой Аркадии. В I веке до н. э. все зачитывались романами, где были страшные пираты, восточные деспоты, человеческие жертвы — словом, все что угодно, кроме того, что окружало людей в жизни.

Так было и с театром. Римляне заимствовали сюжеты у современных им греческих пьес. В Элладе того времени ставили почти исключительно трагедии Еврипида и комедии Менандра и его единомышленников. Менандр жил в эпоху после Александра. В те дни греки ощущали бесконечную усталость от смут и войн, чувствовали глубокое отвращение к политике и их стало тянуть под утешительную сень садов Эпикура. И тогда Менандр стал писать новые комедии, отвечавшие новым вкусам. Он, разумеется, ни слова не говорит о надоевшей всем политике. Он целиком Ушел в тихую семейную жизнь. Взаимоотношения отца и сына, жены и мужа, свекрови и невестки, любовника и любовницы — вот что его интересовало. Он описывал средний круг добропорядочных греческих обывателей. Он больше не требовал геройских подвигов, он рисовал обыкновенных людей, обыкновенные характеры — пусть в юности молодые люди ходят к гетерам и сводникам, они остепенятся и станут хорошими, крепкими хозяевами, говорит он. Самое ужасное для его героев — военная служба. В армию можно пойти только с отчаяния, если отец запрещает видеться с куртизанкой. Каждая пьеса заключала в себе спасительную мораль, которая радовала добропорядочных зрителей.

Плутарх прямо пишет, что комедии Менандра очень подходят для людей семейных и солидных. «Совращение девушек благопристойно завершается свадьбой. Любовь к гетере, дерзкой и корыстолюбивой, пресекается вразумлением и раскаянием юноши, а гетера, благонравная и любящая, оказывается дочерью свободного» (Plut. Conviv., VII, 8). «Все это, — заключает он, — пожалуй, и не вызовет интереса у людей, чем-нибудь озабоченных, но за вином… изящество и стройность комедий содействуют хорошему настроению, воспитывают нравы в сторону благородства и гуманности» (ibid.).

Сюжет с различными вариациями сводился обычно к следующему. Сын влюбляется в рабыню сводника или просто бедную девицу, не афинянку по происхождению. Отец противится этой страсти, сыну помогает ловкий и хитрый раб, а в конце, ко всеобщему удовольствию, девица оказывается полноправной гражданкой, в детстве похищенной пиратами.

Вот эти-то пьесы и перешли на римскую сцену. Трудно представить себе что-нибудь печальнее этой картины. Еще с трагедиями дело обстояло не так плохо. Ведь Еврипид рассказывал о человеческих страстях, а тема эта вечная. Каждый поймет страдание Медеи, брошенной мужем, или Федры, безнадежно влюбленной в Ипполита. Поэтому трагедии в подновлениях не нуждаются, зато комедии устаревают, шутки в них стараются модернизировать. А тут по иронии судьбы случилось так, что молодому, воинственному народу преподнесли создание уставшей, одряхлевшей музы. Римляне смысл жизни видели в войне, они воевали непрерывно, и мысли их, естественно, вертелись вокруг сражений. А в комедиях надо было молчать про войну и делать вид, что боишься ее, как огня. Римляне переживали свою героическую эпоху, их характеры отличались силой и цельностью. Они готовы были отдать самое дорогое на свете, самую жизнь ради родины или славы (Polyb VI, 54, 3 —55). И вот таким людям надо было переживать за судьбу робких юношей Менандра и из комедии в комедию наблюдать, как они изнывают под дверями сводника!

Наконец, римляне были насквозь политизированы. Они дневали и ночевали на Форуме; речи ораторов, новые законы, борьба политиков, судебные дела — вот что занимало их воображение. Даже золотая молодежь, устраивавшая такие кутежи, которые и не снились бедняге Эсхину, буквально бредила политикой. Нечто подобное было в Афинах времен Аристофана. Но Аристофан и писал политическую комедию. Ведь и в его время юноши влюблялись, случалось, вероятно, и в неполноправных гражданок. Но он не писал об этом, а вместо того говорил о Клеоне, Сократе или Алкивиаде. В Риме, когда друг Сципиона Люцилий решил написать в насмешливых стихах о том, что действительно интересовало людей, он не стал говорить о сводниках и похищенных девицах, а вместо того заговорил о политике, о нравах, об ораторах и красноречии.

И вот римляне стали смотреть на театр как на милую забаву, в которой нет ничего серьезного. Сколько событий случилось после Ганнибаловой войны! Спорили эллинофилы и мизэллины, выступал со своими обличениями Катон, возвышались и падали политики, а в комедии одинаковые юноши все так же плакали у дверей сводника. Комедия превратилась Для римлян в рассказ о какой-то условной театральной Греции — Греции «плаща», ведь действие непременно переносилось в Аттику и герои носили греческие имена. Это было что-то вроде театральной Испании, где вечно поют серенады и похищают девиц. Но зрители, насмотревшись всех этих чудес, вовсе не собираются идти с гитарой под окна соседки, похищать ее и драться на шпагах с ее ревнивым братом.

Вот как случилось, что Сципион и Лелий занялись переделкой пьес Менандра. Они были веселы, им хотелось комедий. А комедия существовала только одна — новоаттическая. Из всех авторов новой комедии Менандр был самым изящным, тонким и изысканным. Они и выбрали Менандра. Им нравилась увлекательная интрига, чистый красивый язык, философские размышления и тонкий юмор. А как сладостно, наверно, было двадцатилетним юношам увидать свою пьесу на сцене, когда под звуки музыки ярко и забавно одетые актеры пели звонкие стихи, сочиненные ими! Кроме того, для Сципиона, вероятно, особую прелесть заключала в себе сама мысль мистифицировать друзей и знакомых.

К героям они не относились серьезно и не думали о них. Им, быть может, даже нравилось, что описывается какая-то другая жизнь, так непохожая на римскую — без Форума, без судов, клиентов, войн, магистратур — словом, без всего, чем жили их сверстники. В этом они находили какую-то своеобразную экзотику, какую-то фантастичность и нереальность. Сципион вообще увлекался фантастическими сказками о волшебных странах: он зачитывался «Киропедией», любил путешествие Пифея.

Но постепенно мир греческих мещан стал надоедать римским аристократам. Душа их жаждала чего-то другого, их идеалы были так далеки от скромных и скучных идеалов героев Менандра. Кроме того, Сципион начал подмечать в своих персонажах те черты, которые так ненавидел в современниках. Он осознал всю странность того, что он, образец воздержанности, или Лелий, любивший всю жизнь одну женщину, спокойно пишут об Эсхине, посещавшем всех окрестных куртизанок и ломавшем двери у сводника. Теперь пьесы уже не казались ему приятными сказками. После того как он написал заключительную сцену «Братьев», ему уже невозможно стало вернуться к комедиям Менандра. И действительно, пьеса стала последней комедией Теренция. Эта страница его жизни была навеки закончена. Как ни странно, одновременно закончилась целая страница римской культуры. Теренций был последним великим римским комедиографом. Новоаттическая комедия надоела Риму точно так же, как надоела она Сципиону.